Дважды запускали Установку — первый раз в надежде, что существо выкинет туда, откуда оно появилось, второй — по требованию Лизаветы Львовны. Как только существо поселилось у них в рабочей камере, мантисы, которые давно уже перестали реагировать на запуски, с новыми силами начали штурмовать Убежище. Казалось, они изо всех сил пытаются добраться до «гостя» — несколько удачных прорывов, когда твари буквально выдавливали из коридоров стальные заграждения, произошли именно в этом направлении. Впрочем, во внутреннюю часть Убежища им пробиться не удалось, а Анне и её помощникам они как раз попались. Тогда-то Лизавета и потребовала включить Установку — только под действием её поля телесные жидкости мантисов превращались в чистое Вещество. Установка включалась, жидкость трансмутировала, но прокол не открывался. Энергия уходила в никуда, отчего Матвеев, верящий в непоколебимость законов сохранения, откровенно бесился.
В общем, к моменту прихода Ольги ситуация зашла в тупик. Существо блокировало установку, температура на поверхности падала, продовольственные запасы подходили к концу. Несмотря на то, что всё больше энергии реактора уходило на обогрев, температура в помещениях градус за градусом снижалась. Ученые всерьёз искали способы выжить после того, как воздух снаружи ляжет на землю кислородно-азотным снегом. Жилые площади сокращали, экономя тепло, люди жили всё более скученно, пайки урезали, моральное состояние от этого, мягко говоря, тоже не улучшалось. Уже было два самоубийства, причем одно совершил подросток. Руководство склонялось к попытке силового решения — Анна была готова войти в камеру и расстрелять любого, кто встанет между ней и Установкой, из своего обреза. Сдерживал всех Матвеев, который упорно утверждал, что последствия атаки на существо, способное поглотить единовременно до пятидесяти мегаватт, может иметь самые неожиданные последствия.
— Ну и что? — спросила Ольга, посмотрев в окно.
Как ни прислушивалась она к себе, глядя на силуэт в балахоне, никакого страха не было.
— Привет! — сказала она, входя в камеру. — Меня зовут Ольга.
— Я знаю. Долго же ты шла.
Историограф. «Полусвободного найма»
— …Потребность в принадлежности — неотъемлемая черта человеческой личности. Наследие стайных приматов, — вещал я, глядя на аудиторию.
Меня слушали внимательно, а я внутри всё время сбивался на провокационный вопрос главмеха — почему они такие? Есть те, кто уснул на парте после ночного дежурства, но нет ни одного, кто отвлекался бы, плевался жёваной бумагой через трубочку, дёргал девочек за косички, читал за неимением телефона под партой книжку про индейцев или просто мух бы считал. В общем, вёл бы себя как нормальный ребёнок в нормальной школе.
— Нам очень важно принадлежать к какой-то группе. Определять себя не только как личность, но и как члена сообщества. Быть коммунаром, например. Не просто Настей или Петей, не просто учеником или инженером, а своим среди своих. Люди так устроены, что не могут быть сами по себе. От этого они страдают, болеют и могут даже сойти с ума!
— А как же Робинзон на острове? — спросил какой-то начитанный мальчик.
— У Робинзона был, если помнишь, дикарь Пятница, вместе они образовали микросоциум. Но не надо забывать, что это художественное произведение — Александр Селкирк, которого считают прототипом Робинзона, за четыре года одиночества на острове порядком одичал.
— Важно помнить, что все наши базовые аксиомы: что хорошо и что плохо, что правильно и что неправильно, что допустимо и что нет — определяются в первую очередь именно принадлежностью к группе. Наша важная человеческая особенность — мы доверяем мнению авторитетных лидеров и ценностям нашей группы некритично и безоценочно. Мы склонны пренебречь нашим мнением, когда оно приходит в противоречие с групповым. Мы готовы поступиться нашими интересами в пользу интересов группы. Именно это и делает нас людьми.
— А как же универсальная этика? — Божешьмой, кто-нибудь, отберите у этой девочки Канта!
— Что такое этика, Настя, как ты думаешь?
— Ну… это понятие о том, что хорошо и что плохо…
— Слово «этос» у греков сначала означало просто «общее жилище», а потом — и правила, порождённые совместным проживанием. То есть, в основе этики всегда лежат внутригрупповые правила поведения, направленные на сплочённое выживание группы во враждебном окружающем мире. Этика, по определению, направлена не вовне, а вовнутрь социума, а значит, «универсальна» только в его пределах. Поэтому чужие всегда «шпионы» и негодяи, а наши — «разведчики» и герои.
— Значит, — сказала умная девочка Настя, — этично всё, что полезно группе?
И лицо её осветилось внезапным пониманием того, как устроен мир.
— Автомат не бери, — сказал Борух. — Чёрта ты его таскаешь? Всё равно ни разу не выстрелил… Ты оператор, твоё дело — планшет. Пистолета тебе хватит…
Я не возражал, — действительно, вояка из меня никакой, — просто странно было слышать это именно от него.
Маршрут оказался замысловатым, в шесть переходов, но условно безопасным — реперы с коротким гашением, и всего один транзит, да и тот буквально рядом. Пробежались по лесочку из одной засыпанной осенними листьями ямы в другую, не встретив никого страшнее белки. Пояснить цель Ольга, как всегда, не снизошла, но я не мог не заметить, что мы выходим кружным путем на ту «нахоженную» связку, координаты которой я снял вчера. На финиш пришли местной ночью, вывалившись в красивом, но сильно загаженном зале. Как будто античный храм, в котором неоднократно располагались биваком варвары — закопчённый купол, оббитые понизу мраморные колонны, кострища на мозаичных полах, кучи мусора, загородки из жердей и брезента, отгораживающие ниши, из которых откровенно несёт сортиром.
— И что мы тут делаем? — спросил я.
— Ждём, — лаконично ответила Ольга и отвернулась, явно не желая продолжать разговор.
Мы развели костерок из лежащих кучей у входа веток и расселись вокруг на красивых, но очень замызганных мраморных лавочках. Разговор не клеился — все были какие-то мрачные и избегали смотреть друг на друга и на меня. В основном, на меня. Как будто я смертельно болен, вот-вот помру, поэтому разговаривать со мной как-то неловко и не о чем. В воздухе повис такой напряг, что я даже обрадовался, когда за пустыми проёмами окон зарычали моторы и замелькал свет фар.
— Дай-ка сюда свой пистолет, — внезапно сказал мне Борух.
— Зачем? — я очень удивился.
— Он всё равно не заряжен, — пожал плечами майор. — А ты даже не проверил, хотя я тебе сто раз говорил — всегда проверяй оружие перед выходом!
— Ну, я ж тебе доверял…
— А зря. Никому нельзя доверять. Давай его, ну!
Я вытащил из кобуры «Макарова», выщелкнул обойму и убедился, что она пуста. Протянул пистолет Боруху. Он молча его взял и убрал в рюкзак.
— И планшет, пожалуйста, — спокойно сказала Ольга. — Андрею отдай.
Я послушно снял с себя перевязь с планшетом и протянул её Андрею. Тот взял, пряча глаза, — даже этому мудаку было неловко.
Люди, вошедшие в помещение с улицы, в иных обстоятельствах немало бы меня позабавили. Впереди выступал этакий «новый русский» в стиле анекдотов из 90-х — только что пиджак не малиновый. Пиджак его оказался пурпурный, с бархатными чёрными лацканами, масляными пятнами на рукавах и золотыми пуговицами размером с юбилейный рубль. Под ним сиял натянувшийся на солидном пузе изумрудный жилет, из-под которого виднелась кружевная сорочка — когда-то белая, а теперь сероватая от грязи. Синие мешковатые брюки с генеральскими лампасами шириной в ладонь заправлены в жёлтые шнурованные берцы, изрядно запачканные каким-то присохшим говном. На могучей короткой шее повисла толстая — реально толстая, в два пальца — золотая цепь, заканчивающаяся не то гипертрофированным сюрикеном, не то заточенной шестернёй во всё пузо — тоже золотой. Над всем этим великолепием в свете костра проявилась удивительно простецкая бородатая и курносая рожа, щекастая и румяная, в пыльных разводах. Вот только глазки у рожи были довольно неприятные. Острые, как гвоздики, жёсткие такие глаза.
Сопровождающие были одеты попроще — но, тем не менее, все как один в пиджаках разной степени потасканности и засаленности. Как правило, их дополняли треники и стоптанные берцы, хотя встречались и классические брюки, заправленные в сапоги. На головах кепки или растрёпанные грязные волосы, лица серые и пыльные, со светлыми пятнами вокруг глаз — видимо, от защитных очков. Все они были вооружены крупнокалиберными дробовиками разных конструкций, почему-то с отпиленными по самое некуда стволами. Наиболее радикальные последователи «обрезания» щеголяли укороченными до размера «чуть длиннее патрона» двустволками под пистолетную рукоять.
— Ну что, коммунары, привели? — сказал он на чистом русском.
— Вот, — сказала Ольга, а Андрей, подталкивая в спину, повёл меня вперёд.
— Я не знал, — прошептал он мне зачем-то. — Догадывался, конечно, тут и дурак бы догадался, но мне ничего не говорили…
Можно подумать, мне это интересно. Дураку, который не догадался.
Я не стал ничего спрашивать, а Ольга с Борухом не стали ничего говорить. А зачем? Ну, спросил бы я с укоризной: «За что вы так со мной?», а они бы такие торжественно: «Так надо!».
«Этично всё, что полезно группе».
— А он точно из ваших? — спросил «малиновый пиджак» недоверчиво. — Уж больно вид лоховатый… Может, вы его в пустошах поймали, отмыли, приодели, а теперь впариваете старому Севе?
— А ну, скажи чего-нибудь по-нашему! — обратился он ко мне, остро глядя глазками-гвоздиками из-под густых бровей.
Первым моим порывом было сказать что-то вроде: «Отсоси у трипперной лошади, сраный бабуин», — продемонстрировав уверенное владение родным языком, но я сдержался. Люди, таскающие на себе цацки на три кило золота, обычно бывают сильно озабочены своим имиджем. Публично оскорблять их не стоит. Так что я ответил нейтрально:
— Меня зовут Артём, будем знакомы.