, с выветрившимся трещиноватым асфальтом шоссе засел удивительный агрегат. Здоровенный полугрузовик-полуавтобус, где в пассажирской части натянут некогда алый, а теперь выцветший до розового тент с яркими занавесочками, а в грузовой — бесформенная груда связанных верёвками баулов. Съехав правой стороной с дороги, он увяз в рыхлом песке окружающей полупустыни, и теперь его окружала пёстрая орава, бестолково толкающая увязший дредноут в накренившийся борт.
Я нажал на тормоз и УАЗик немедля оказался в осаде громко и непонятно трещащих тёток в ярких обносках и блестящих цацках. Какие-то чумазые пацаны уже повисли на дверях, норовя залезть внутрь.
— Но-но! — строго сказал я. — Кыш отсюда, мелочь!
Шлёпнул по шаловливой ручонке, тянущейся к пистолету, убрал его с сиденья…
— Эй, не стреляй, гаджо, траин те шяве!32 Ром дрома33 — народ мирный!
Из-под пёстрого платка — вполне славянское лицо. Я заметил, что, с поправкой на общую лёгкую чумазость, эти цыгане не имели характерной этнической внешности. Все разные, даже какой-то толстый курчавый негр увлечённо толкал пухлыми ручками застрявшую машину. Помогало, правда, не очень — засела она прочно.
— Куда едешь, гаджо дрома?34 — тётка не отставала.
— А вы с какой целью интересуетесь?
— Ой, не говори так, найкэ, нормально говори! Здоровья тебе и деткам, пусть всё у тебя хорошо будет!
— А ну, руки убрал! — в панике завопил я, увидев, что какой-то шустрый подросток пытается открутить боковое зеркало.
Сзади лязгнуло железо — кто-то откинул задний борт и потащил наружу канистру с таким трудом добытого бензина.
— Прекратите! Куда попёрли! А ну брось, я сказал!
Никто меня не слушал, разумеется. В руке у меня по-прежнему был пистолет, но… в кого стрелять? В детей этих? В тётку говорливую? Я с ужасом понимал, что сейчас моя поездка вот тут и закончится, под бодрое айнэнэканье и звон монист.
Выставил пистолет в окно, выстрелил в воздух. Тётка, перед носом которой хлопнул «макаров», отшатнулась. На секунду установилась тишина. Мужчины, до сих пор толкавшие свой транспорт, бросили его и двинулись в мою сторону.
— От машины отошли все быстро! — закричал я. Надеюсь, что грозно и убедительно.
Никто не отошёл, но канистру оставили в покое. Я бы уехал, но перед капотом стояло с десяток детей и женщин, а под колёсами уже шныряли какие-то младенцы и собаки. С каждой секундой я всё более паниковал.
— Эй, гаджо, не надо стрелять! — к машине шёл пожилой цыган в синей жилетке поверх красной рубахи. Как у них глаза не полопались до сих пор от такой моды? — Сыр ту дживэса? Сыр тэрэ дела?35
— Мои дела вас не касаются, — сказал я, уловив знакомое слово, — проехать дайте!
— Са авэла мишто, гаджо дрома!36
Он улыбался золотыми зубами.
— Сыр тут кхарэн? Зовут тебя как? Я — Гудада, рома баро.
— А я просто мимо еду. И лучше бы вам мне не мешать, — я не очень уверенно продемонстрировал пистолет.
И он, и я понимали, что стрелять я не буду. Если бы мог — уже стрелял бы. Как там меня по-ихнему называли? Дырлы́но? Вот, оно и есть. Полное дырлы́но.
— Тырдёв, мэ тут мангав!37 Давай поговорим, гаджо дрома!
— Чего тебе? — спросил я неласково, поглядывая в верхнее зеркало на канистры в багажнике. Не дай бог сопрут, где я ещё бензин возьму?
— Зачем шумишь? Зачем стрелял?
— Стрелять я ещё и не начинал. Но могу.
— Эй, люди дороги должны помогать друг другу!
— Поэтому вы тащите всё, что гвоздями не прибито? Там стой, не подходи.
Цыган, широко разведя руки, как будто бы собираясь обнять нас с УАЗиком, встал в двух шагах. Я в него не целился, но и пистолет не убирал.
— А, дети балуются, ерунда! У тебя есть дети, гаджо дрома? Соде глати сы ту?38
— Не твоё дело. Отойдите, и я поеду.
— Зачем ты так? Не надо! Послушай, у меня есть отличное предложение для тебя! Зачем тебе эта машина?
Так. Начинается. Я злился и паниковал одновременно — и совершенно не представлял, что делать. Почему я не Македонец? Он бы уже уезжал, оставив за собой гору трупов и россыпь гильз. Впрочем, к нему бы и не полезли. К нему никто не лезет.
К пожилому цыгану подошел какой-то совсем уже странный персонаж — худой длинный парень, одетый в невообразимое тряпьё. Нечто вроде снайперского «костюма гилли» из тряпочных ленточек, только каждая ленточка была другого цвета. И тусклых среди них нет. В целом это напоминает взрыв на заводе флуоресцентных фломастеров. Для полноты цветового шока на каждую ленточку привязано блестящее металлическое колечко, так что этот ходячий вырвиглаз ещё и звенит на ходу. В носу у парня пирсинг, в бровях пирсинг, в губе тоже пирсинг, в уши как будто выстрелили из дробовика, зарядив его дешёвой бижутерией. На лысой голове вытатуировано что-то неаппетитное. Шёл он вихляющейся походкой, как будто твист танцевал, и вид имел наглухо упоротый.
Этот альтернативно окрашенный что-то зашептал на ухо цыгану. Тот удивлённо зашевелил бровями, переспросил, уточнил, зашевелили бровями ещё сильнее.
— Эй, гаджо дрома! — сказал он. — Про́сти. Мой глойти сказал, что ты тот, за кого говорил Малкицадак. Не бойся, тебе не будет ущерба от нас! Дава тукэ миро лаф!39Обещаю!
Цыгане вокруг машины как будто по щелчку пальцев потеряли ко мне интерес, развернулись и пошли по своим делам. Сзади лязгнуло — кто-то закрыл задний борт.
— Про́сти, гаджо! — чумазая зеленоглазая девчонка лет десяти сунула мне в руки смешного толстого кота на присоске, который висел тут на лобовике. Я и не заметил, как он пропал.
— Можно погадать тебе, гаджо дрома? — та же тётка. Вернулась, надо же.
— Нечем ручку позолотить, — зло сказал я. Достал меня этот цирк.
— Если Малки не ошибся, то мои правнуки будут рассказывать своим правнукам, что Тшилаба тебе гадала, — покачала головой цыганка, — дай руку!
Я высунул в окно левую руку, и она ухватилась за неё так, как будто решила навсегда себе оставить. Долго держала, смотря почему-то не на ладонь, а мне в глаза. От её взгляда становилось странно внутри головы, и я занервничал.
— Ну, что скажешь?
— Ничи́ мэ ту́тэр на пхэна́ва. Ничего я тебе не скажу. На холясо́в, не сердись. Не нужно тебе сейчас это. Не хочешь остаться с нами до завтра? Выпить, песни послушать? Устроим праздник! Я положу с тобой свою дочь, она красивая! Симза, яв дари́к!
От пёстрой толпы отделилась девушка и побежала к нам. Действительно, красотка — смуглая, но светловолосая, с огромными изумрудными глазами, с точёной фигуркой танцовщицы. Куколка просто. Но, святые тестикулы Мироздания, ей же лет пятнадцать от силы!
— Э… Спасибо за предложение, конечно, я польщён… Но я лучше поеду. Поеду, да. Время не ждёт и всё такое.
Чёрт, что им всем от меня надо? Нашли, блин, спермодонора.
— Жаль, — сказала цыганка спокойно, — вот, возьми. Покажи любому рома дрома, тебе помогут. Она сунула мне в руку какую-то фигню на верёвочке, что-то вроде монеты с дыркой, я убрал её в карман, завёл мотор и поехал. Сзади послышался многоголосый радостный вопль, но ко мне он отношения уже не имел — сухопутный крейсер цыган наконец-то выбрался на асфальт. Я переключился на третью и щёлкнул переключателем — пора на Дорогу.
С каждым этапом цель становилась ближе, теперь я это ощущал совершенно отчётливо. Длинный мост-эстакада над безумной многоярусной развязкой окончился обрывом в никуда, но после него оказалось, что до маркера можно рукой дотянуться. Потом занесённое песком шоссе через пустыню, где я чуть не вскипятил мотор и не вскипел сам. Раскисшая грунтовка под осенним дождем, которую я еле одолел — неистово буксуя задом и так и не сообразив, как тут включить полный привод. Удивительно чистое шоссе из ниоткуда в никуда — с него я торопливо «спрыгнул», увидев сзади проблесковые маячки полиции. Зимняя дорожка с неглубоким снегом, где я чуть не околел без окон, и вот, наконец, я понял, что на месте.
Тенистая аллея, ограждённая высокими ровными деревьями, крупный красноватый песок вместо покрытия — явно не для движения транспорта. Мне стало неловко за следы зубастых покрышек.
Город, в отличие от тех, что попадались мне по дороге — живой. Хотя людей тут и немного. Прохожие изумлённо смотрели на мой грязный и уставший автомобиль и не менее грязного и уставшего меня, а я медленно катился на второй передаче, не очень понимая, куда я прибыл и что теперь делать. С аллеи выкатился на дорогу, пропустив машину незнакомой марки. Движение околонулевое, да и пешеходов немного. То ли ещё рано, то ли выходной, то ли тут всегда так — не понять. Симпатичный городок — малоэтажный, ухоженный, много зелени. Если судить по меркам родного мира — чистенькая сытая провинция. Дорога привела меня на несоразмерно большую для такого городка площадь — и я остановил машину, оглядываясь.
Круглое пустое пространство, на котором свободно разместился бы стадион, было похоже на нарезанную пиццу-ассорти. Когда берёшь в пиццерии «от каждой по кусочку», и услужливый «пиццерье» составляет тебе одну из многих, складывая в круг ломтик с колбасой, ломтик с курицей, ломтик с морепродуктами… Здесь как будто соединили таким же образом клинья дюжины разных городов. Сектор брусчатки, сектор асфальта, сектор другого асфальта, клин гранитной плитки и клин зелёного газона с цветочками — все они сходились в точку в центре и расходились широкими частями к столь же разным по стилю домам. На площадь смотрели фасады всех сортов: модерновый из тонированного стекла, конструктивистский в духе раннего СССР, провинциальный с очаровательными резными балкончиками в колониальном стиле. Их разбавлял строгий портик сталинского ампира, мозаичный витраж неоготики, вычурные башенки «а-ля барселонский Гауди», утилитарная квадратная стена позднесоветского ЖБК и что-то каменное, скрытое под плетями непроглядного винограда. Глаза разбегались.