Ил. 126. Дурис. Килик. Ок. 470 г. до н. э. Диаметр 32 см. Париж, Национальная библиотека, Кабинет медалей. № 542
Снаружи на аверсе килика представлено возвращение Гефеста на Олимп. Это наводит на предположение, что Прометей причастен к истории волшебного трона, изготовленного и подаренного Гефестом Гере. В отместку за то, что она сбросила его, новорожденного, с Олимпа, Гефест заманил ее на это хитроумное устройство, усевшись на которое она не смогла подняться. Но словесные источники ничего не говорят о роли Прометея в этой истории. Помогал ли он Гефесту соорудить трон? Позвали ли его на Олимп освободить Геру? Существуют поздние намеки на то, что Прометей был внебрачным сыном Геры[332] и отцом Гефеста[333], а также свидетельства сближения в V веке до н. э. мифов и аттических культов Прометея и Гефеста. На этих соображениях строится гипотеза, что Гера на килике Дуриса — якобы в ловушке Гефеста и что Прометей воспринимает ее беспомощность не без потаенного злорадства[334].
Мне эта гипотеза не кажется убедительной. Приглядитесь к классически строгим профилям Геры и Прометея, оживленным характерными для манеры Дуриса чуть вздернутыми кончиками носов. Они улыбаются, довольные, кажется, и собой, и друг другом. Жесты Геры свободны. Роскошные цветы, которые она держит вместе со скипетром, и фиал, выведенный ею на пересечение скипетров, — знаки доброжелательства. Я вижу не затаенную озлобленность Прометея, а его примирение с Олимпом в пандан аналогичному событию в судьбе Гефеста.
В аттической вазописи второй половины V века до н. э. центральным Прометеевым сюжетом стала кража олимпийского огня. Казалось бы, великое событие должно было побудить вазописцев к изображению похитителя среди облагодетельствованных им людей. Однако Прометей окружен на вазах не людьми, а буйно ликующими сатирами. Возможно, художники вдохновлялись сатировской драмой Эсхила «Прометей-огневозжигатель», поставленной в 472 году до н. э., текст которой почти полностью утрачен[335]. Как бы то ни было, замещение людей сатирами позволило решить несколько проблем. Как выразить радостность Прометеева деяния? Людям огонь был нужен не для ликования, а для выживания: «Для людей огонь / Искусства всяческого стал учителем, / Путем великим жизни»[336], — говорит Огневозжигатель. Изобразить его в центре людского празднества значило бы превратить спасительный дар в повод для веселья. Поэтому истинный адресат Прометеева подвига — люди — подразумевается по умолчанию, а выразителями чистой радости, освобожденной от жизненно необходимых благ огня, становятся сатиры: что-что, а веселиться эти полузвери-полулюди умеют, как никто другой! Тем самым решается и другая проблема: окружить Прометея людьми значило бы сделать их непосредственными соучастниками преступления против Зевсова порядка. Сатиры — первые, кому Прометей позволяет поиграть с огнем, — отчасти принимают на себя грех этого соучастия.
Ил. 127. Мастер группы Полигнота. Кратер. 440–430 гг. до н. э. Болонья, Городской археологический музей. № 17358
Ил. 128. Мастер Диноса. Кратер. 425–420 гг. до н. э. Выс. 40 см. Оксфорд, Музей Эшмола. № 1937.983
Прометей с пляшущими вокруг него сатирами подчас становится настолько похож на Диониса, что только атрибуты позволяют понять, кого же мы видим. Мастер группы Полигнота в 430‐х годах до н. э. и Мастер Диноса в конце 420‐х расписали такими сценами кратеры, находящиеся, соответственно, в Болонье и Оксфорде. На болонской вазе фигуры занимают большую часть тулова (ил. 127), на оксфордской — нижний из двух ярусов (ил. 128). В обоих случаях Прометей — средних лет мужчина, усатый и бородатый, с пышно вьющейся шевелюрой, охваченной широкой лентой. Линия лба и носа — почти отвесная прямая. Он стоит спокойно, словно не осознавая, что триггер охватившего сатиров ажиотажа — в его руках. Одежда его не столь торжественна, как в тондо парижского килика Дуриса: гиматия нет, край препоясанного хитона — на уровне середины голеней. На болонском кратере он держит в руках по тонкому длинному стержню, на оксфордском — наклонил такой стержень обеими руками. Стержни увенчаны плошками, над которыми были изображены белой краской (ныне отвалившейся) языки пламени. Так изображен сухой тростник (нартекс) — растение, в полом стебле которого Прометей спрятал от глаз олимпийцев и унес «родник огня». Стебли нартекса с пламенем наверху — решающий довод в пользу того, что на этих вазах изображен Прометей, а не Дионис[337]. На оксфордском кратере сатиры зажигают от Прометеева огня свои факелы.
Ил. 129. Мастер Бранка. Кратер. 350–325 гг. до н. э. Выс. 57 см. Берлин, Государственные музеи, Античное собрание. № 1969.9
Если моему читателю когда-нибудь надо будет сделать афишу спектакля «Освобождение Прометея», я советую ему воспользоваться репродукцией аверса большого кратера из берлинского античного собрания, который был украшен в третьей четверти IV века до н. э. апулийским Мастером Бранка (ил. 129). Ведь смысл афиши — не иллюстрировать спектакль, а дать представление о его смысле и олицетворяющих этот смысл персонажах, не так ли?
Именно так поступил Мастер Бранка, изображая освобождение Прометея. Протагонист стоит живым крестом, сомкнув босые ноги и раскинув руки, прикованные к пышущей огнем арке, раскаленной, как подкова, только что вынутая из печи. Он обнажен до пояса, и над стопами, стоящими на огненной полосе, одежда вздувается и клубится наподобие языков пламени. Не нужны подробности, чтобы вообразить боль, сжигающую мученика заживо, но не до смерти, чтобы страдания длились вечно. Подойдя ближе, вы увидите благородное лицо человека средних лет, окаймленное бурно вьющимися волосами, извивающимися от пекла. Широко раскрыты черные глаза с опущенными внешними уголками, высоко подняты тонкие брови, над которыми пролегли морщинки, сомкнут рот с упрямо выставленной нижней губой. Недоумение, жалоба — и упрямство. Этого было бы достаточно для афиши «Прометея прикованного».
Но апулийский спектакль — о его освобождении. Поэтому адскую арку окружают персонажи, которых вы, быть может, увидите в воображаемом спектакле об этом великом событии. Слева красуется стоящий в непринужденной позе молодой элегантный Геракл со всеми своими причиндалами — львиной шкурой, палицей и луком. Растопырив пальцы, он осторожно пробует коснуться прикованной кисти Прометея. Тот не знает, почему Зевсов орел еще не прилетел, и, чувствуя чье-то приближение, с трудом, насколько позволяют оковы, повернулся туда. Но ни мертвого орла, падающего с окровавленной грудью, ни своего освободителя он пока не видит. Горестная гримаса не сходит с его лица.
Все остальное — околичности, смысл которых недостаточно ясен. Может быть, прекрасная печальная женщина, которая стоит по другую сторону арки, протянув руку к Прометею, — его мать (по одной из версий мифа — Гея)? Может быть, левее Геракла Афина, сидящая в полном вооружении и с венком, приготовленным скорее для своего любимца, нежели для Прометея, выведена на сцену, чтобы напомнить об Афинах, где в честь Прометея устраивали праздники? Может быть, мальчишка-Аполлон, сидящий правее Геи нагишом с лавровой веткой в руке, присутствует здесь только затем, чтобы намекнуть, что Геракл, прежде чем поразить орла, не забыл помолиться божественному лучнику? Еще туманней смысл фигур в нижней части росписи. Так или иначе связаны они с Тартаром, куда падает мертвый орел. Скорее всего, под Прометеем поднимается из-под земли Персефона с крестообразным светильником, под Гераклом сидит Деметра с красивым цветком, ниже Геи расположилась забавная Фурия, наряженная охотницей и вооруженная парой копий[338].
Заключить в арку существо, обреченное на гибель, — прием, использовавшийся южноиталийскими вазописцами, вероятно, под впечатлением от сценических постановок. Известно несколько таких изображений Андромеды, прикованной к скале[339]. Есть, однако, существенная разница между страданиями Андромеды и Прометея. Пока Андромеду не освободил Персей, она изнывала в ожидании чудовища, которое вскоре явится пожрать ее. Бесконечно длящейся пытки, которой подвергал Прометея чудовищный орел, она не знала. Огненная арка, к которой прикован Прометей, заставляет острее переживать жесткость телесного страдания.
В нижней части кратера между фигурами разбросаны прорастающие из земли цветы с вкраплениями красной краски. Это «прометеев цвет», соком которого Медея велела Ясону натереться, чтобы стать неуязвимым перед меднорогими огнедышащими быками, которые, по замыслу ее отца, должны были погубить героя:
Вырос впервые тот цвет, когда проливалась по капле
Там на Кавказских горах орлом-кровопийцей на землю
Кровь Прометея-страдальца, бессмертная красная влага[340].
ГЕРОИ И ЦАРИ
Геракл
Хотелось бы мне превратиться в аэда, чтобы пропеть Гомеров гимн Гераклу:
Зевсова сына Геракла пою, меж людей земнородных
Лучшего. В Фивах его родила, хороводами славных,
С Зевсом-Кронидом в любви сочетавшись, царица Алкмена.
Некогда, тяжко трудяся на службе царю Еврисфею,
По бесконечной земле он и по морю много скитался;
Страшного много и сам совершил, да и вынес немало.
Ныне, однако, в прекрасном жилище на снежном Олимпе
В счастье живет и имеет прекраснолодыжную Гебу.
Славься, владыка, сын Зевса! Подай добродетель и счастье