<…> Органом самости, позволяющим ей пускаться в авантюры, швыряться собой для того, чтобы себя сохранить, является хитрость. <…> С точки зрения общества с развитыми меновыми отношениями и его индивидов авантюры Одиссея являются не чем иным, как изображением того многообразия риска, которым пролагается путь к успеху. Одиссей живет в соответствии с тем первопринципом, которым некогда было конституировано буржуазное общество.
Обмануть или погибнуть — так формулируют этот первопринцип франкфуртские философы. В чем они Одиссею начисто отказывают — так это в доблести. Они определяют социально-экономический тип Одиссея в ретроспективе буржуазной цивилизации, критикуемой с неомарксистской позиции. Он целеустремлен. Его цель — успех, которым окупаются любые риски[522]. Франкфуртцы описывают искомый результат рациональной деятельности «прототипичного бюргера» цитатой из «Истории Греции» Гюстава Глотца: такой собственник, как Одиссей,
издали управляет многочисленным, педантично подразделенным персоналом, состоящим из волопасов, чабанов, свинопасов и слуг. Вечером, наблюдая из своего замка, как земля озаряется тысячью огней, он может позволить себе со спокойной душой отойти ко сну: он знает, что его славные слуги бодрствуют, готовы уберечь от диких зверей и охранить от воров его владения, для защиты которых они и существуют[523].
Одиссей, созданный воображением Данте, тоже реализует «самость». Его поступки, взятые по отдельности, рациональны, но неодолимый порыв «отдаться постиженью новизны» самоубийствен. Он понятия не имеет о конечном результате, которым могло бы быть увенчано страстное стремление «изведать мира дальний кругозор». Если движитель «прототипичного бюргера» — успех, то в «Божественной комедии» сила, не дающая покоя Одиссею, — гордое отторжение от «животной доли». Данте не сомневается в справедливости осуждения Одиссея на вечные муки, но описывает его последнюю отважную авантюру с таким пафосом, что понимаешь: честь для Одиссея неизмеримо выше успеха. Этот герой создан поэтом, которого возвышенное воодушевляло не в меньшей степени, чем прекрасное. Мечтая о всемирной монархии, Данте явно предпочитал величественное расчетливому.
Не буду ломать голову над тем, к какой из этих двух моделей Одиссей Гомера ближе. Мне представляется верным суждение Лосева: Одиссей, из авантюрно-сказочного сюжета
попав в сферу героического повествования, приобретает серьезные облагороженные черты. И это объединение способствует формированию сложного, выходящего за чисто эпические рамки, образа героя нового склада с присущими утонченной и развитой гомеровской мифологии драматизмом, юмором, лирическими мотивами[524].
В таком Одиссее нет своевольного стремления «изведать мира дальний кругозор и все, чем дурны люди и достойны». Нет и всепоглощающей жажды социально-экономического, стало быть публичного, успеха. Его воля к жизни колоссальна, и, в отличие от других троянских героев, он не только силен, ловок и опытен в бою. Он необыкновенно умен и находчив. Кто из великих ахейских героев смог бы преодолеть трудности, выпавшие на его долю? Ахилл? Аякс? Смешно: их просто невозможно представить в Одиссеевых переделках. В его деяниях нет ничего дидактического. Было бы нелепо требовать: «Будьте умными и находчивыми, как Одиссей». Но зрелище деятельного интеллекта вызывает тем большее удовольствие, чем изобретательнее построены ситуации, в которых он себя проявляет.
Ил. 263. Фрагмент кратера. Ок. 670 г. до н. э. Аргос, Археологический музей
События реальной жизни не подстраиваются под стать их участникам. Но «Одиссея» — художественное произведение. Испытания, которым подвергается наш герой, призваны как можно ярче представить его жизнелюбие, мужество, ум. Осмелюсь предположить, что Гомеру сначала надо было увлечься характером Одиссея, а уж после придумать маршрут его испытаний.
На фрагменте кратера из Аргосского археологического музея, датируемого примерно 670 годом до н. э., сохранилась часть сцены ослепления Полифема — события, положившего начало злоключениям Одиссея, которому Посейдон не желал простить увечье своего сына. Не исключено, что эта сцена — дебют Одиссея в изобразительном искусстве (ил. 263).
Нутро пещеры обозначено чем-то вроде кучи навоза слева внизу, на которой полулежит Полифем. Два «человечишка хилых»[525] — тонкие стройные нагие фигуры, вплотную к нему подойдя широкими шагами, втыкают ему в переносицу упругий прут, который держат на поднятых руках. В «Одиссее» это оливковый кол длиной в «сажень маховую»[526], то есть в рост человека, но только так, вереницей несущими длиннющую тонкую линию, чтобы сообща усилить удар, и можно было изобразить тех, кто «осмелился кол заостренный, со мною поднявши, в глаз циклопу вонзить, как только им сон овладеет»[527].
Фигуры ахейцев, очерченные контурными линиями, преимущественно прямыми, с четкими переломами, и тонированные охрой чуть более темной, чем поверхность вазы, очень легки. Свое аргосское происхождение они выдают хорошими пропорциями и жестким схематизмом построения: прямой корпус изящнее бедер, от поднятых плеч почти вертикально, с небольшим наклоном к циклопу, поднимаются предплечья, а вниз от талии расходится треугольник шагающих ног и земной поверхности. Внутри силуэтов отмечены засечками только колени и локти правых рук. В пояснице Одиссей и его товарищ развернулись к нам спиной — значит, через мгновение удар будет усилен возвращением корпуса в профильное положение. Это изобразительный эквивалент кошмарной подробности: «мы в глазу великана обрубок с концом раскаленным быстро вертели»[528].
Одиссей ближе к нам и выше своего товарища. Минималистический схематизм тела заставляет сосредоточить внимание на рисунке головы, поднятой на высокой шее, усиленной массой волнистых волос, откинутых из-под перевязи на спину. Я не знаю в эллинском искусстве лица, наделенного столь буйной волей, как это, нарисованное несколькими мощными движениями кисти. Оно заключено между облегающей череп черной (вернее, бурой) шапкой волос и широкой отвесной полосой бакенбарда, которая почти прямым углом переходит в бороду. Утяжелив челюсть, борода вонзается в фон длинным изогнутым острием. Под низким вертикальным лбом выступает мощный клювоподобный нос, нависающий над очень высокой верхней губой, отделенной зазубриной рта от выступающей нижней губы и западающего подбородка. Между этой воинственной линией и черным обрамлением волос поместилось, повиснув внутренним уголком на переносице и заняв пол-лица, широко открытое око с гневным черным островком в белке. Глядя на глаз Одиссея, невозможно не почувствовать чудовищную цену утраты Полифемом его единственного ока.
Ил. 264. Мастер Полифема. Амфора. Ок. 660 г. до н. э. Выс. 142 см. Элевсин, Археологический музей. № 263
Лет десять спустя работавший в Аттике Мастер Полифема изобразил этот сюжет на большой погребальной амфоре из Элевсина (ил. 264)[529]. Венчик амфоры стал потолком пещеры, украшенные прорезями ручки — стенами, а плечико амфоры, на котором лев бросается на вепря[530], — земляным полом. Из-под земли пробиваются и с потолка свисают чахлые побеги, а темнота обозначена разбросанными в воздухе геометрическими знаками того рода, что встречаются в изображениях неба. Полифем здесь справа. Поджав колени, с глубоким киликом в руке, он сидит, привалившись спиной к ручке амфоры, как бы закрывая телом выход из пещеры. Одиссею помогают двое. Как и на аргосском кратере, все они на одно лицо, обнажены, идут вереницей и, вонзая в глаз циклопа тонкий длинный «кол», в пояснице повернулись к нам спиной. Однако во всем остальном Мастер Полифема демонстрирует иной подход к делу.
Одиссей, в отличие от сплошь черных силуэтов своих спутников, нарисован черными линиями. На его теле и лице (как, впрочем, и на их лицах) видны следы белой краски. Пологий низкий лоб переходит без переносицы в мясистый нос (заметно, что Мастер хотел было усложнить профиль Одиссея переносицей, но по ходу работы раздумал); низко расположенный рот — впадинка между пухлыми губами; скошенный подбородок влился бы в контур шеи, не будь отделен от нее клинышком бородки; видный как бы спереди широко открытый глаз с маленькой радужкой бессмыслен. Если это лицо что и выражает, то, вопреки чудовищности действия, баранье безразличие, и едва ли случайно: ведь обреченные, казалось бы, на гибель ускользнут от Полифема, уцепившись снизу за шерсть баранов, которых ослепший циклоп выпустит на выпас.
Зато тела ахейцев полны жизни. Они подкрались к людоеду на цыпочках, упругой походкой. Крестцы круто прогнулись под тяжестью кола, острие которого отщепилось от тройной линии границы между шейкой амфоры и венчиком. Они ухватились за эту линию, так что вся она стала колом огромной длины. Спутники Одиссея держатся прямо. Сам же он, правой ногой оттолкнувшись от стопы Полифема и выставив колено левой, усиливает удар кола броском всего тела. Плечи, торс и бедра Одиссея оконтурены не одной линией, как было на аргосском кратере, а множеством длинных штрихов, поэтому может возникнуть впечатление, будто Мастер не был тверд в рисунке. Однако я вижу в этом прием, которым он выразил энергию и напряженность героя. Насколько слабее выглядят залитые черным лаком фигуры его спутников!
Чтобы приобрести черты, сближающие его с другими эллинскими героями, Одиссею надо было дождаться перехода вазописцев к чернофигурной технике. Его обновленный облик можно видеть, например, в сценах с Цирцеей. Богиня дает Одиссею выпить напиток с зельем, не сомневаясь, что он, следом за своими товарищами, превратится в борова. Но герой, защищенный от ее чар Гермесовым противоядием, выполняет его наставление: