Только ударит тебя жезлом своим длинным Цирцея,
Вырви тотчас из ножен у бедра свой меч медноострый,
Ринься с мечом на Цирцею, как будто убить собираясь.
Та, устрашенная, ложе предложит тебе разделить с ней.
Ты и подумать не смей отказаться от ложа богини,
Если товарищей хочешь спасти и быть у ней гостем.
Пусть лишь она поклянется великою клятвой блаженных,
Что никакого другого несчастья тебе не замыслит,
Чтоб ты, раздетый, не стал беззащитным и сил не лишился[531].
Ил. 265. Мастер Бостонского Полифема. Килик. 550–540 гг. до н. э. Диаметр 22 см. Бостон, Музей изящных искусств. № 99.518
Осуществление этого замысла запечатлел на аверсе небольшого килика середины VI века до н. э. аттический Мастер Бостонского Полифема (ил. 265)[532]. Цирцея, со временем сама претерпевшая печальное превращение, став черной фигурой среди таких же черных, ибо краска ее белого тела отслоилась, стоит посредине. Лишь ожерелье и браслеты украшают ее некогда сиявшую наготу. Она вручает одному из людей Одиссея килик, помешивая напиток жезлом. Он, с головою борова на человеческой фигуре, похож на участника тотемического ритуала. Чтобы развлечь симпосиастов, Мастер воспользовался тем, что у Гомера бродят по острову Цирцеи давнишние ее жертвы — «крепкокогтые» волки и львы[533], приветливые, словно собаки в предвкушении лакомого куска. Есть здесь и лев, и баран, и волк. Заискивая, виляет хвостом у ног хозяйки собака, персонифицируя незлобивый нрав околдованных Цирцеей. Все они остались людьми только ниже пояса. Остерегшийся войти в дом чародейки Еврилох убегает за правую ручку килика. Он расскажет о несчастье Одиссею, остававшемуся при корабле. И вот наш герой, Цирцее не видимый, вторгается слева между львом и еще одним боровом. Ноги и голова изображены сбоку, торс фронтально. Он выхватил меч из ножен не от бедра, как советовал Гермес, а подняв плечи и раздвинув локти. От этого единственное одеяние Одиссея — свисающая с плеч хламида, украшенная пурпурными кружками, — втрое расширила его силуэт, выражая его мужество и уверенность в том, что скоро он насладится нежным телом волшебницы, а она расколдует его товарищей. Пурпурные волосы, сзади перевязанные и пучком уходящие за плечо, плотно лежат на его голове, давая волю пологому, но высокому выпуклому лбу, который чуть вогнутой линией плавно переходит в длинный острый нос. Ухо необыкновенно большое. Под высокой бровью в круглом глазу-монокле, укрепленном на лице горизонтальными засечками, возбужденно круглится маленькая радужка. Рот, в отличие от прежних изображений Одиссея, решительно поднялся к носу, острые губы выпятились, полщеки и подбородок скрыты довольно длинной встопорщенной пурпурной бородой. В отличие от аргосского Одиссея кураж аттического подчинен жесткой форме, подобающей герою, умеющему владеть собой.
Ил. 266. Мастер Надписей. Амфора. Реверс. Ок. 540 г. до н. э. Выс. 40 см. Малибу, вилла Гетти. № 96.AE.1
Ил. 267. Мастер Талейда. Ойнохойя. Ок. 520 г. до н. э. Выс. 19 см. Париж, Лувр. № F 340
Ил. 268. Ойнохойя. Ок. 520. Выс. 39 см. Берлин, Государственные музеи, Античное собрание. № 1993.216
Ил. 269. Ватиканский мастер G49. Ойнохойя. 500–490 гг. до н. э. Выс. 19 см. Лондон, Британский музей. № 1864,1007.228
Не знаю, был ли Мастер Бостонского Полифема первым, сделавшим Одиссея таким. Как бы то ни было, в аттической чернофигурной вазописи вплоть до вытеснения ее краснофигурной, до начала V века до н. э., этот тип господствует и меняется несущественно: прическа может быть пышнее и не выделяться пурпуром, линия лба и носа — круче, глаз — меньше. Одиссей стал похож на других героев эпоса. Он двойник Диомеда в вылазке против царя Реса (ил. 266), почти неотличим от Эанта в споре за доспехи Ахилла (ил. 267), остается таким же, проплывая, привязанным к мачте, мимо острова сирен (ил. 268), или спасаясь от Полифема под брюхом барана (ил. 269).
Ил. 270. Кратер. 525–500 гг. до н. э. Выс. 33 см. Малибу, вилла Гетти. № 96.AE.303
Ил. 271. Дурис. Килик. Ок. 490 г. до н. э. Малибу, вилла Гетти. № 83.AE.217
Встречаются, однако, исключения. Музей Гетти владеет чернофигурным кратером последней четверти VI века до н. э. с изображением последнего из упомянутых сюжетов (ил. 270). Ухватив за бока величественного барана, привязанный снизу Одиссей проделывает фантастический трюк: смотрит вперед, повернув голову на сто восемьдесят градусов. В профиле нет архаической остроты. Слегка вогнутая линия изящного носа и лба поднимается довольно круто, ничуть не преувеличенный глаз глядит спокойно из-под высоко поднятой брови, прическа и борода, похожие на львиный капюшон Геракла, обрамляют профиль философа, невозмутимо переживающего временное неудобство положения. Смелый эксперимент неизвестного вазописца не отразился в работах его современников и мастеров, работавших позднее.
Каким вошел Одиссей в краснофигурную вазопись, можно видеть на килике, расписанном около 490 года до н. э. Дурисом (ил. 271). Края чаши откололись, но сохранилось тондо. Перед сидящим справа прелестным юношей, закутанным в гиматий и подпирающим рукой понуро склоненную голову, стоит, глядя на него, надменно подбоченясь и откинувшись назад корпусом, как бы покачиваясь и поводя плечами, среднего возраста бородач с посохом. Его поза — явный укор. Воображаемые движения эффектно полуобнаженной фигуры и складки гиматия, окутывающие широкими складками ноги, взмывающие к плечу и пучком прямых линий обрушивающиеся с плеча, — ритмическое сопровождение речи, для убедительности которой не нужна жестикуляция. Имен рядом с персонажами нет. Легко вообразить назидательную сценку: эраст отчитывает эромена. По сохранившимся частям килика видно, что снаружи были изображены состязания в стрельбе из лука и в борьбе. По-видимому, двое в тондо имеют какое-то отношение к проявлениям мужской доблести. Может быть, юноша малодушно уклоняется от состязания или уступил первенство слабому противнику? Однако его сходство с Ахиллом перед Фениксом и Одиссеем, безуспешно попытавшимися возбудить боевой дух героя[534], убеждает, что Дурис имел в виду именно посольство ахейских вождей к заартачившемуся Ахиллу[535]. «Тягостный гнев отложи, примирись», — увещевает его Одиссей[536].
У царя Итаки — гуманизированные черты лица, которыми аттические вазописцы наделяют теперь и богов, и героев, и царей, и просто эллинов. Поэтому только по фигуре Ахилла и удается определить сюжет. Благодаря контрасту между светлым тоном лица и жгуче-черными, без процарапанных прядей, волосами Одиссей в сравнении с чернофигурными изображениями значительно помолодел. У него довольно крутая, чуть вогнутая линия лба и решительного носа; едва вмещающее тонкий ус расстояние между носом и ртом; деликатный профиль губ; торчащая борода. Глаз по-прежнему нарисован как бы спереди, однако пронзительно-черная радужка смещена вперед, поэтому возникает впечатление живого осмысленного взгляда. Голова невелика, фигура длинная, гибкая. Одиссей кажется высоким.
Ил. 272. Мастер Клеофрада. Гидрия. Ок. 480 г. до н. э. Мюнхен, Государственные античные собрания. № 8770
Ил. 273. Мастер Сирены. Стамнос. 480–470 гг. до н. э. Выс. 34 см. Лондон, Британский музей. № 1843,1103.31
Он держится слишком менторски — более, чем требовалось бы для успеха дела. На просьбы и посулы столь нетактичного посла всякий ответил бы отказом. Так Дурис показал обреченность посольства на провал.
Как ни хорош образ Одиссея, созданный Дурисом, нам предстоит убедиться, что облик этого героя не поддается канонизации. Он меняется сообразно ситуациям. Изменчивость — в самом характере плутоватого царя Итаки.
На гидрии из Мюнхена, расписанной несколько лет спустя Мастером Клеофрада, Одиссей пытается урезонить Ахилла иным способом (ил. 272). Не витийствовать свысока, а усесться, как усталый охотник, широко раздвинув колени, на первую попавшуюся тумбу, пустив складки хитона между бедер и откинув на спину широкополый петас. И вдруг, стукнув об пол парой вертикальных копий перед горюющим Ахиллом, резко к нему повернуться, нагнув голову, чтобы исподлобья достать взглядом пытливо прищуренного глаза лицо страдальца. Высокий лоб Одиссея отделен изломом надбровной дуги от короткого острого носа, полные губы с выпяченной нижней чуть разомкнуты: «И долго ты еще будешь дуться, упрямец?» Но и этот напор оказывается бездейственным.
Одиссея, изнемогающего от неосуществимости страстного желания, изобразил афинский Мастер Сирены на аверсе стамноса 470‐х годов до н. э. из Британского музея (ил. 273).
К нам, Одиссей многославный, великая гордость ахейцев!
Останови свой корабль, чтоб пение наше послушать.
Ибо никто в корабле своем нас без того не минует,
Чтоб не послушать из уст наших льющихся сладостных песен
И не вернуться домой восхищенным и много узнавшим.
Знаем все мы труды, которые в Трое пространной
Волей богов понесли аргивяне, равно как троянцы.
Знаем и то, что на всей происходит земле жизнедарной, —
слышит Одиссей, приказав товарищам, которым он заткнул уши воском, накрепко привязать его к мачте[537]. «Они должны грести изо всех сил», а для него, лишенного способности управлять кораблем, чары сирен превращаются
в предмет созерцания, в искусство. Прикованный присутствует на концерте, он так же неподвижен, вслушиваясь в исполняемое, как позднее — публика во время концерта… Так расходятся врозь, в ходе расставания с архаической древностью, наслаждение искусством и физический труд, —