у, как бы выныривая, он заискивает скорее перед Афиной, чем перед грациозной царевной. Навсикая бросается бежать вслед за устремившейся вправо девушкой, но оборачивается: «ей вложила / В сердце смелость Афина и вынула трепет из членов»[552]. На реверсе амфоры девы, справившись со страхом, стоят спокойно. Мяча нет, зато ни одна не выпускает из рук выстиранное белье, которое так необходимо в этот момент смутившему их чужеземцу, наверное, первому и последнему в их блаженной феакской жизни.
Ил. 277. Мастер Ликаона. Пелика. Ок. 440 г. до н. э. Выс. 47 см. Бостон, Музей изящных искусств. № 34.79
Примерно 440 годом до н. э. датируют и большую бостонскую пелику, на аверсе которой еще один афинский вазописец, Мастер Ликаона, представил сцену в преисподней: Одиссей выслушивает просьбу поднявшегося слева призрака Ельпенора похоронить его труп с соблюдением надлежащих обрядов на острове Цирцеи, где он по своей глупости погиб и куда его товарищам предстоит еще вернуться (ил. 277). Следуя инструкции Цирцеи, Одиссей сидит у ямы с обнаженным мечом, чтобы не позволить теням пить кровь принесенных в жертву барана и овцы. Почти голый, с широкополым петасом странника за спиной, он, несмотря на телесную мощь, настолько подавлен «бледным ужасом», объявшим его, когда «множество мертвых слетелось на кровь»[553], что забыл меч в левой руке, подперев правой голову. Низколобый профиль с бугром нахмуренных бровей, внушительным носом и резкой складкой от ноздри к подбородку, с уставившимся в точку угрюмым взглядом исподлобья, окаймлен змеящимися от ужаса волосами. Сцена мрачная, но радующая любого, кто способен оценить остроумие Мастера Ликаона: место действия указано с помощью фигуры Гермеса, которого у Гомера в этом эпизоде нет: ведь сошествие в Аид происходит по волшебству Цирцеи. Оттого, что Гермес изображен с краю, его из‐за выпуклости пелики можно и не увидеть. Но без него понять сюжет, не присмотревшись к надписанным именам, было бы затруднительно.
Ил. 278. Мастер Долона. Кратер. Выс. 48 см. Париж, Национальная библиотека, Кабинет медалей. № 422
Цирцея направила Одиссея в Аид, чтобы «вопросить Тиресия фивского душу, — / Старца слепого, провидца»[554]. Около 380 года до н. э. Мастер Долона запечатлел Одиссея внимающим пророчеству Тиресия на аверсе кратера из парижского Кабинета медалей, реверс которого знаком нам по изображению Афины, готовящейся предстать на Парисовом конкурсе красоты. Реверс, таким образом, сообщает о первопричине скитаний героя. Появление Тиресия перед Одиссеем — сцена уникальная во всей эллинской вазописи (ил. 278)[555].
Как и на пелике Мастера Ликаона, Одиссей сидит на каменистом выступе лицом влево. Трехчетвертной ракурс фигуры Одиссея как бы отделяет, удаляет его от поверхности кратера. Пространственная иллюзия поддержана и ручейками крови, льющимися из-под головы заколотого барана на нижнюю рамку изображения. Спокойствием стоящих по сторонам молодых спутников Одиссея усилено, по контрасту, его напряжение.
Отлично сложенное нагое тело героя нарисовано мастерски, без стилизации, с лаконично, бегло, точно намеченными подробностями. Ничего специфически античного: такой торс мог бы выйти из-под руки верного натуре рисовальщика любой эпохи. Устало опустив на колено правую руку с мечом, испачканным кровью жертвенных животных, и опираясь левой на камень немного позади себя, Одиссей наклонился вперед. Даже если бы выше плеч рисунок был утрачен, все равно было бы ясно, что он весь внимание.
Благодаря отсутствию стилизации тело приобретает возраст. Да и лицом Одиссей здесь лет пятидесяти. Прекрасно его обрамленное курчавыми волосами, чуть склоненное к правому плечу лицо с морщинами на высоком лбу, с большими печальными глазами, изящным носом и опущенными уголками рта. Следуя взгляду Одиссея, обнаруживаем поднявшуюся из преисподней огромную убеленную сединами голову Тиресия рядом с ручейками крови, которой ему надо напиться, чтобы поведать всю правду[556]. Глаза провидца закрыты. Виден его профиль, следовательно, к Одиссею он обращен лицом. Пророчество неутешительно:
Ты смерти избегнешь,
Но после многих лишь бед, потерявши товарищей, в дом свой
Поздно в чужом корабле вернешься и встретишь там горе:
Буйных мужей, добро у тебя расточающих нагло;
Сватают в жены они Пенелопу, сулят ей подарки.
Ты, воротившись домой, за насилия их отомстишь им.
После того как в дому у себя женихов перебьешь ты
Гибельной медью, — открыто иль хитростью, — снова отправься
Странствовать…[557]
Ни страха, ни отчаянья, ни возмущения не видно на лице Одиссея. Здесь он стоик задолго до возникновения стоицизма. Воля Тиресия будет исполнена.
ПРОСТО ЭЛЛИНЫ
Изображения жизни эллинов, не предзаданные ни мифическими, ни эпическими сюжетами, — область высшей свободы творческого воображения их художников. Здесь не могли сложиться иконографические каноны. Стало быть, отсутствовало опасение нарушить общепринятые представления об облике и действиях персонажей. У заказчика не было возможности уточнить свои пожелания отсылкой к авторитетному устному или письменному тексту. Большее, что он мог сообщить художнику, — несколькими словами обрисовать нужный ему сюжет и попросить, чтобы изображение воспринималось предполагаемыми зрителями серьезно, весело или грустно, пробуждало бы доблесть или поддерживало благочестие, восхищало бы их красотой, возбуждало бы эротически, давало бы повод для соревнования в остроумии, памяти, скабрезностях и т. д.
Общаясь с небожителями
В бостонском Музее изящных искусств можно видеть бронзовую фигурку стоящего мужчины, излучающую бодрость, несмотря на опустошенные глазницы, отсутствие правой руки и отломанные в коленях ноги (ил. 279). Тело живет вокруг вертикальной оси: бедра, утолщаясь от сухощавых коленей, вдруг сходятся к очень тонкой талии; корпус, стремительно расширяясь вверх, завершается строгими плечами; поразительно высокая шея, усиленная парами локонов, симметрично падающих на плечи, возносит лицо, вторящее в уменьшенном виде треугольнику корпуса. Ось фигурки проходит меж бедер, в ложбинке посредине груди, через ямочку на подбородке, по тонкому носу и прямому пробору волос. Она процарапана на торсе и с удивительной решительностью продолжена глубокой вертикальной бороздой на всю высоту шеи от ключиц до острого подбородка. Фигурка словно растянута на воображаемой отвесной струне, при этом расходящиеся вверх контуры корпуса и лица придают ей неисчерпаемую энергию роста.
Мой герой знаменит тем, что на его бедрах спереди вычеканена «бычьей строкой» — поднимаясь от правого колена к детородному органу, оттуда спускаясь по левому бедру до колена, затем снова поднимаясь к промежности и завершаясь спуском к исходной точке (так на пашне, дотащив плуг до межи, быки идут обратно) — выдержанное гекзаметром двустишие, являющееся если не первой, то одной из самых ранних дошедших до нас надписей на греческом языке. Вот она в прозаическом переводе:
Мантикл посвящает меня сребролукому Аполлону в качестве десятины добра. Так и ты, Феб, окажи мне милость взамен[558].
Ил. 279. Статуэтка из Фив. Первая четверть VII в. до н. э. Бронза, выс. 20 см. Бостон, Музей изящных искусств. № 03.997
Статуэтку, найденную в Фивах, датируют первой четвертью VII века до н. э. Наверное, Мантикл, о котором неизвестно ничего, кроме этой надписи, был человеком из местной элиты, достаточно состоятельным, чтобы позволить себе сделать столь дорогостоящий (в глазницах, как в оправах очков, поблескивали ценные камушки, привлекшие грабителей) подарок святилищу Аполлона, чтобы испросить божественное благоволение[559].
Хотя моего героя зачастую называют куросом, он, несмотря на бодрую вертикальность и немного выставленное вперед левое бедро, в куросы все же не годится из‐за резко согнутой левой руки с отверстием в кулаке. Что бы он ни держал, само по себе присутствие некой вещи в руке принципиально отличает его от куросов: любой вещью надо уметь пользоваться. Думать же о практических умениях куросов не приходится. Кроме того, куросы не считают нужным объяснять свое появление на свет, обращаясь к кому-либо от первого лица.
Так кто же он — Аполлон или заказчик Мантикл? Подумав, что он держал лук, я буду готов принять его за Аполлона. Но тетива сильно наклоненного к плечу лука, наверняка изогнутого в плоскости, перпендикулярной торсу, натирала бы плечо. Бронзовый человечек не знал, что луки так не держат? Не верится. Присоединяюсь к тем, кто считает, что держал он копье. Еще вероятнее — петлю щита. Мантикл хотел, чтобы Аполлон признал в нем воина. А что он не бог, подтверждается тем, как напряженно тянется он ввысь, к богу, к Аполлону. У Аполлона нет причин для такой устремленности к небесам.
Древний грек, читая, был уверен, что слышит голоса реальных людей[560]. Просьба Мантикла о «милости взамен» звучала его голосом. Людмила Акимова заметила, что «в надписи, расположенной в виде двойной подковы, в обоих случаях имя божества оказывается на вершине, прямо у репродуктивного органа: снаружи — Аполлон, внутри — Феб»[561]. Не надеялся ли Мантикл, что в обмен на статуэтку Аполлон восстановит его потенцию? Я склонен предположить обратное: он уверяет Аполлона в своей абсолютной полноценности. Милость сребролукого бога, на которую он рассчитывает, скорее может быть вызвана надеждой, что жена родит ему наследника.