Обычай посвящать или «возлагать» в святилища разнообразные предметы распространялся в Элладе, вероятно, начиная с VIII века до н. э. «Подобное приношение, anathema, есть рассчитанный на долгое время, зримый дар, который свидетельствует о связи с божеством, — основная форма выражения частной религиозности и самый наглядный документ официальной. Принося такой дар, от бога ожидали, как говорят надписи, „дружеского ответного дара“ хотя бы для того, чтобы в дальнейшем снова появилась возможность „посвятить еще и другой подарок“»[562]. Ко времени Мантикла Гесиод отчеканил универсальный принцип обмена дарами:
Только дающим давай; ничего не давай не дающим.
Всякий дающему даст, не дающему всякий откажет[563].
Разумеется, «дающие» — не только люди, но и боги.
Для эллинов обмен дарами с богами — священная игра. Боги от этой игры не отказывались лишь при условии, что люди демонстрируют безупречное благочестие, выражаемое в культовых действах, порядок которых установлен с незапамятных времен. Не так уж важно, чтó ты думаешь, чтó говоришь о богах.
Не ведая страха перед всевидящей и всеслышащей духовной властью, греки весьма охотно вступали в споры о таких вещах, которые в других местах считались вообще не подлежащими обсуждению. Поминая всуе имена своих богов и героев, они то и дело «перемывали им кости» на своих попойках и на уличных сходках, не стеснялись судачить о разных щекотливых подробностях их «биографий», об их предосудительных, с точки зрения обыденной морали, поступках. Благо сама их мифологическая традиция, не отличавшаяся ни стройностью, ни единообразием, ни особой нравственной щепетильностью, давала сколько угодно поводов для такого рода толков и пересудов[564].
Важно, чтобы ты чтил богов, безоговорочно исполняя посвященные им обряды. Осмелюсь назвать такое благочестие по преимуществу демонстративным, требовавшим не столько истовой индивидуальной веры, сколько вовлеченности в культ, изобилующий «элементами, всегда свойственными игре вообще: порядок, напряжение, динамика, торжественность, восторг» и сопровождаемый сознанием — хоть и вытесненным на задний план — того, что «это все делается „как будто“, „не взаправду“»[565].
И хотя греки привыкли ожидать обретения всяческих благ в награду за благочестивые деяния, они вполне сознавали, что исполнение желаний не гарантировано, но скрыто «в лоне бессмертных»[566].
В священной игре обмена дарами фигурировали и большие статуи из известняка, мрамора или бронзы. Их
устанавливал тот, кого связывали с богом особые узы, которые он хотел увековечить — в первую очередь, мальчики и девочки, завершавшие свое служение в храме <…> или жрецы. Победившие на Олимпийских играх тоже имели право поставить в святилище бронзовую статую. Это приводит к тому, что благочестивое посвящение превращается в выставление себя напоказ перед всеми. Сооружается памятник самому себе, mnêma[567].
Нередко посвятительные статуи представляют жертвователя, несущего к алтарю на заклание домашнее животное: с ягненком на плечах — криофора, с бычком — мосхофора. Около 570 года до н. э. очень состоятельный афинянин пожертвовал кому-то из чтимых в Афинах богов статую, представляющую его в роли мосхофора. Археологи нашли ее на Акрополе среди руин и обломков, оставленных персами после того, как они побывали там в 480 году до н. э. Она выставлена в афинском Музее Акрополя (ил. 280). Предполагают, что жертвователя звали Ромбом[568].
Ил. 280. Файдим (?). Статуя мосхофора. Ок. 570 г. до н. э. Мрамор, выс. 165 см. Афины, Национальный музей Акрополя. № 624
Если бы Ромб не лишился ног ниже колен, ростом он оказался бы выше двух метров. Как обычно, мраморная статуя была раскрашена: одежда — пурпурным цветом, бычок — голубым[569]. Вряд ли такая яркость позволяла ощутить в полной мере ясное непоколебимое спокойствие, которым Ромб обладает ныне. Зато благодаря раскраске сильнее чувствовалась радость, переживаемая им как участником праздничного шествия. Он мог гордиться своим приношением — этим теленочком, будто им самим вскормленным, так крепко прижимает он его к груди, — не только надеясь, что его жертвенный дар будет богу приятен, но и предвкушая пиршество, на котором он будет чувствовать себя сотрапезником бога. Пока тот будет лакомиться дымом от сжигаемых на алтаре спинной части, жира и внутренностей бычка, Ромб ублажит себя телятиной.
Нижняя — несущая, движущая — часть его фигуры с выставленным левым бедром противопоставлена части несомой — сложной и драгоценной, неподвижно излучающей гордость и радость Ромба. Мужественно сдерживая чувства, он замкнул грудь крестом могучих рук и слабых телячьих ножек. Над сжатыми кулаками возвышается круглая физиономия с глядящими вперед широко расставленными глазами, украшенная сверху завитками, а по сторонам и снизу охваченная плотным слоем коротко стриженных бакенбард и бороды, отчего кажется, что Ромб не просто смотрит, а с улыбкой смотрит на нас из обрамления. Это не вечная «архаическая улыбка», в которой не бывает душевного тепла, а сиюминутное выражение человеческого лица, переданное четким очерком губ и складочками, раздвигающими щеки. Физиономия Ромба, чей взгляд благодаря игре светотени стал живее оттого, что вынуты цветные радужки, сияет осмысленностью и доброжелательностью рядом с такой же величины мордочкой животного, покорно потупившего большие глаза.
Ромб кажется почти обнаженным. Разумеется, никакой афинский гражданин не мог появиться на людях в таком виде. Это художественный прием возвышения персоны до уровня, приближенного к изображениям героев или даже небожителей. Едва заметные тонкие, чуть выпуклые полоски, сбегающие с торса на бедра, — края накидки. Она неотделима от тела. Но зазоры между корпусом Ромба и локтями, которые могли бы нарушить цельность силуэта, скульптор затянул изгибами ткани. Благодаря плавности силуэта и лишь слегка намеченной мускулатуре тело Ромба наливается сдержанной мощью.
Ромб и Мантикл — богатые горожане, оставившие по себе память в мраморе и бронзе. А что могли посвятить своим божествам сельские жители? В пещере близ Сикиона археологи нашли несколько деревянных пинак (расписных дощечек) 540–530 годов до н. э. Это древнейшие произведения, выполненные в данной технике. Когда-то подобного рода вещиц было в Элладе видимо-невидимо. Увы, дерево непрочно. Но микроклимат пещеры сохранил даже яркие цвета минеральных красок, положенных на розоватый, почти белый грунт. Сикионские пинаки выставлены в Национальном археологическом музее Афин.
Замечательно изображение семьи, пришедшей к алтарю, чтобы, как сообщает надпись коринфским шрифтом наверху, принести жертву местным нимфам (ил. 281). Не будем придираться к невыразительности персонажей и отсутствию живой взаимосвязи между ними. Чем богаты, тем и рады — таков выбор сельского заказчика пинаки, если не сам он был художником. Лучше порадуемся чистосердечной простоте, с какой показано, кто что делает в обряде жертвоприношения. Кроме отца семейства (его фигура у левого края сохранилась лишь частично), в процессии участвуют его жена, две дочери и три малолетних сына. Зрелище праздничное: у всех на головах миртовые венки, женщины нарядились в голубые с вышивкой пеплосы и пурпурные гиматии; мужчина и один из мальчиков — в голубых хитонах, двое других — в пурпурных.
Ил. 281. Пинака. 540–530 гг. до н. э. Дерево, минеральные краски. Выс. 15 см. Афины, Национальный археологический музей. № A 16464
Бескровная часть жертвоприношения (либация) возложена на детей. К внушительному каменному алтарю первой, как положено, подошла младшая из сестер — девочка-подросток. Сейчас из ойнохойи, которую она наклонила над алтарем правой рукой, потечет вино. Другой рукой она ловко поддерживает на голове большой поднос с двумя полными воды ойнохойями и деревянным ящиком, в котором должны лежать жареные зерна ячменя, пироги и спрятанный между ними жертвенный нож. Ее осанка восхитительна; она наклоняет ойнохойю, не сгибая стана и не глядя. Художник не забыл подложить под тяжелый поднос подушечку, а алтарь — забрызгать кровью предыдущих жертв. Меньшой братец, ростом по пояс младшей сестре, ведет на заклание овцу. Она идет смирно, не натягивая поводок. Хорошее предзнаменование! Но малыш чуть склонился над ней. Ему жаль расставаться с овечкой? За музыкальное сопровождение ответственны его братья. Тот, что помладше, только что провел плектром по струнам лиры, украшенной пурпурной лентой с кисточкой, и с улыбкой гасит их гул левой рукой. Старший играет на авлосе; чтобы было легче его держать, инструмент закреплен пурпурной петлей, охватывающей шею, и шнурком сверху. За авлетистом — выше, выше, выше — шествуют старшая сестра по имени Евколис, мать семейства Евтидика (их имена написаны) и отец. В руках у них миртовые ветви.
Сейчас начнутся главные действия, для изображения которых потребовалась бы не одна пинака. Встав вокруг алтаря, все один за другим омоют руки водой. Окропят овцу, она встряхнет головой — «кивнет» в знак согласия. Возьмут из ящика по пригоршне ячменя. В благоговейной тишине отец, воздев руки, громко и торжественно произнесет молитву: обратится к нимфам, восхвалит их, выскажет свою просьбу и пообещает отблагодарить их за ее исполнение (пинака, собственно, и есть обещанная им благодарность). Осыплют зернами алтарь и овцу. Отец срежет на ее лбу клок шерсти и бросит его в огонь на алтаре. Еще миг — и раздастся пронзительный вопль женщин: отец перерезал жертве горло. Этим воплем жизнь перекричит смерть. Овцу освежуют, разделают тушу, обжарят на алтаре потроха, прежде всего сердце и печень, и тотчас же все их отведают. Затем кости, немного мяса и пирогов разложат на огне в определенном порядке и отец окропит их вином. Когда приношение сгорит, приступят к профанной части ритуала: начнут жарить или варить мясо. Все надо будет съесть без остатка, не удаляясь от алтаря. Шкуру овцы оставят в святилище