[620]. Возможно, причиной этого была острая, всепоглощающая необходимость трудиться, до такой степени ставшая условием выживания, что труд оказывался неотличим от самой жизни. Раннеантичный поэт Гесиод писал в «Трудах и днях»:
Землю теперь населяют железные люди. Не будет
Им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя[621].
Только благодаря этой хозяйственной деятельности на пределе сил могла существовать городская цивилизация. Это придавало горький привкус самим словам «городской» (asteios) и «сельский» (agroikos): по-древнегречески они могли также означать «остроумный» и «тупой»[622].
Эта длинная цитата[623] помогает вчувствоваться в одно из редких изображений труда «железных людей». На килике сианского типа середины VI века до н. э. из Британского музея написаны снаружи маленькие, высотой в дюйм, фигурки пахаря и сеятеля (ил. 298). Оба большеголовые, коротконогие, задастые, с круглым глазом на курносом профиле и, как рекомендовал Гесиод, голые[624]. Пахарь с парой грандиозных быков, запряженных в плуг, на рукоять которого он налегает, взмахнув батогом, — точная иллюстрация к Гесиоду:
…Быков же
Девятилетних себе покупай ты, вполне возмужалых:
Сила таких немала, и всего они лучше в работе.
Драться друг с другом не станут они в борозде, не сломают
Плуга тебе, и в работе твоей перерыва не будет.
Сорокалетний за ними да следует крепкий работник,
Съевший к обеду четыре куска восьмидольного хлеба,
Чтобы работал усердно и борозду гнал бы прямую,
Вбок на приятелей глаз не косил бы, но душу в работу
Вкладывал. Лучше его никогда молодой не сумеет
Поля засеять, чтоб не было нужды в посеве вторичном[625].
Ил. 298. Мастер Бургундских сианских чаш. Сианская чаша. 560–550 гг. до н. э. Диаметр 27 см. Лондон, Британский музей. № 1906,1215.1
Что на аттических пастбищах коз выращивали во множестве, убеждает сценка на луврском киафе, подписанном около 540 года до н. э. гончаром Теозотом (ил. 299). Гармонии ради вазописец уравнял ростом пастуха с его паствой. Черно-белое, местами с пурпурной шерстью на шеях, стадо выглядит на терракотовом фоне так пестро и живо, что крупноголовую фигурку пастуха не сразу и найдешь. Беспорядок, с которым он борется с помощью плетки о двух концах и пары ленивых собак, усугублен тем, что некоторые козлы, запрокинув вилорогие бородатые головы, ревут во всю глотку, хоть уши затыкай.
Ил. 299. Теозот (гончар). Киаф. Ок. 540 г. до н. э. Выс. 14 см. Париж, Лувр. № F 69
Удивительно ли, что животные изображены гораздо свободнее, чем человек? Я уверен, что пастух нарисован схематичнее не оттого, что художник не сумел бы, при желании, придать ему более характерный вид, а по той причине, что именно упорядочивающим схематизмом облика должно отличаться разумное существо от неразумных. Этот признак столь важен, что по степени схематичности в том или ином изображении животного можно судить о том, как далеко ушел художник от мифологического представления о нем и приблизился к житейски-обыденному. Вазописец луврского киафа от мифологического представления далек.
Вернемся в город и заглянем в ремесленную мастерскую. Следуя давней традиции видеть в художниках лишь ремесленников, Плутарх причислил Алкамена (помните «Гермеса, Эвридику и Орфея»?), Несиота (вместе с Критием автора знаменитой группы «Тираноубийцы»), Иктина (зодчего Парфенона) ко «всем вообще людям ручного труда, ничего не ведающем об искусстве слова».
Еще бы, ведь они почитают одну лишь Афину Трудовую, и предмет их усилий — бездушное вещество, послушное ударам «меж наковальней и тяжелым молотом»[626].
Да и сын скульптора Сократ, в слове искусный, говорил:
Занятие так называемыми ремеслами зазорно и, естественно, пользуется очень дурной славой в городах. Ведь ремесло вредит телу рабочих и надсмотрщиков, заставляя их вести сидячий образ жизни, без солнца, а при некоторых ремеслах приходится проводить целый день у огня… К тому же ремесло оставляет очень мало свободного времени для заботы еще о друзьях и родном городе. Поэтому ремесленники считаются негодными для дружеского сообщества и плохими защитниками отечества[627]. А в некоторых городах, особенно в тех, которые славятся военным делом, даже и не дозволяется никому из граждан заниматься ремеслами[628].
Понятно, почему Плутарх был уверен, что
ни один юноша, благородный или одаренный, посмотрев на Зевса в Писе, не пожелает сделаться Фидием, или, посмотрев на Геру в Аргосе, — Поликлетом[629].
Комментируя это замечание, Сергей Аверинцев писал:
Любопытно, что в автобиографическом сочинении Лукиана «О сновидении, или Жизнь Лукиана» противопоставляется как раз олицетворение Ερμογλιςική τέχνη («ремесло ваятеля») — и παιδεία. Первая ссылается в своей речи на имена Фидия и Поликлета, Мирона и Праксителя; но только вторая являет собой «культуру» (по контексту Лукиана — культуру риторическую)[630].
Ил. 300. Мастер Литейной Мастерской. Килик. Ок. 480 г. до н. э. Диаметр 30 см. Берлин, Государственные музеи, Античное собрание. № 2294
У огня, без солнца, проводит дни напролет ремесленник Гефест, из богов самый невзрачный и уродливый. Афродита изменяет ему с Аресом — аристократом, возбуждающим воинственный дух граждан. Ремесленник вожделеет к красоте, но красота предпочитает ремесленнику аристократа.
Изображали ремесленников нечасто. Тем ценнее выполненная между 490 и 480 годами до н. э. Мастером Литейной Мастерской роспись берлинского килика, на котором снаружи представлена бронзолитейная мастерская (ил. 300). На аверсе четверо ремесленников заняты изготовлением статуи обнаженного атлета. Отлично сложенный голый молодец, отдыхающий в центре, опершись на молот и подбоченившись, смотрит влево на двоих хлопочущих у плавильной печи. Один, в шапочке кузнеца, сидит голым на низенькой скамейке и, раздвинув ноги так, что видны гениталии (характерная поза вазописных сатиров и рабов), шурует кочергой в чреве печи. На стене над ним закреплены молоты и длинная двуручная пила. Из-за печи выглядывает подмастерье, мехами раздувающий пламя. Изображенное анфас лицо со сведенными к переносице радужками выражает большое напряжение. Наверху висят на притороченных к стене козлиных рогах женская и мужская маски (или готовые бронзовые детали?), три пинаки со стоящими и сидящей человеческими фигурками и одна с изображением лошади. Может быть, это апотропеи[631], обеспечивающие благосклонность Гефеста и Афины к работе кузнецов. Недаром Гесиод назвал их «рабочими Афины»![632] По другую сторону от отдыхающего молотобойца мастер прилаживает части руки к бронзовому туловищу, лежащему на глиняной опоре. На стене висят молот и модели кисти руки и стопы.
В центре реверса стоит в лесах колоссальная, в два человеческих роста, статуя обнаженного (не считая шлема) воина. Прикрывшись щитом, он делает выпад вправо, направив копье вниз на неведомого врага. Двое ремесленников шлифуют и полируют статую. Тот, который похож на кузнеца, что у печи, и тоже голый, не поднимаясь с низкой скамеечки, дотянулся рашпилем до бронзового пениса. Его товарищ, похожий на мастера, монтирующего на аверсе руку статуи, оперся на ягодицы колосса и щекочет рашпилем бронзовое бедро. Они лукаво переглядываются. По сторонам стоят, опершись на посохи и подбоченившись, два задрапированных в гиматии бездельника. Волосы одного перевязаны красной лентой, другого — белой. Оба обуты. Эти типичные участники симпосиев, задержавшиеся на пути из палестры (о чем свидетельствуют арибалл и стригиль, изображенные рядом с каждым из них), демонстрируют калокагатийное превосходство, сильно превышая ростом работяг, которые должны обработать бронзовое тело так же тщательно, как очистили свои телеса полноценные граждане, покидая палестру.
В тондо килика покровитель кузнецов Гефест вручает Фетиде новое оружие и доспехи для Ахилла. Сценами виртуозной работы ремесленников как божественной, так и человеческой природы вазописец продемонстрировал и свое мастерство в изображении тел: калокагатийного и работящего, живого и бронзового, атлетического и воинского, человеческого и божественного, наконец, мужского и женского[633]. Он предлагает симпосиастам пересмотреть пренебрежительное отношение к труду скульпторов, преобразующих «бездушное вещество» в живые образы.
О презрительном отношении знати к торговцам свидетельствует случай с Одиссеем, отказавшимся было участвовать в атлетических состязаниях феаков. Один из них заподозрил, что он путешествует по морю ради наживы:
Прямо в лицо насмехаясь, сказал Евриал Одиссею:
«Нет, чужестранец, тебя не сравнил бы я с мужем, искусным
В играх, которых так много везде у людей существует!
Больше похож ты на мужа, который моря объезжает
В многовесельном судне во главе мореходцев-торговцев,
Чтобы, продав свой товар и опять корабли нагрузивши,