Так я три месяца слонялся по Питеру с утра до вечера, в компании с другими мальчиками. Все мне было интересно: Нева, дворец, военная музыка и даже музеи. Так наступил декабрь. На Неве встал крепкий лед, и по нему проложили узкоколейную железную дорогу, по которой от Зимнего дворца до Зоосада бегали поезда с маленькими вагончиками. Вдоль дороги на столбах были вывешены электрические фонари, и когда вечером их включали, то выглядело это чрезвычайно красиво. Поездка стоила 5 копеек, и я, сэкономив из даваемых мне тетей на еду 10–15 копеек, тратил пятачок на поездку в трамвайчике ледяной дороги.
Один раз, привычно уйдя из дому с самого утра, изрядно уже проголодавшись, бродил я по городу и около трех часов дня на Невском проспекте увидел толпы народу. По одежде судя, среди этих людей было много рабочих и студентов. В руках у них были лозунги и транспаранты, требовавшие смены власти. Причиной выступления было недовольство народа сдачей Порт-Артура[4], гибели крейсера «Варяг» и «Князь Суворов», подрыв флагманского броненосца «Петропавловск», гибель адмирала Макарова со всем штабом. Возмущало предательство генералов Стесселя и Кондратенко, которых требовали судить военным судом и даже расстрелять вместе с несколькими министрами царского правительства.
В праздник Богоявления 6 января 1905 года на Неве происходило водосвятие. В Исаакиевском соборе была отслужена обедня, а после нее торжественный выход всех присутствовавших к Неве, где напротив Зимнего дворца во льду была вырублена иордань, возле которой устроили временную часовню с золотым куполом. Мне удалось пробраться в Исаакиевский собор, где я примазался к хору певчих с левой стороны. Они приютили меня как умевшего петь – в родном селе Горы я пел в хоре, которым управлял Н. Н. Покровский[5]. После обедни, когда все министерство во главе с царем подходили к кресту, меня уже в соборе не было. Я выбрался из собора через боковой выход и через Александровский сад добежал до деревянного тогда Дворцового моста. Там уже было много народу, но я пробрался к самому краю, откуда было все хорошо видно, что происходит в часовне, куда на рысаках стало подъезжать разное начальство, потом прибыл сам царь в сопровождении градоначальника. Их приветствовали артиллерийским салютом. Всего ожидался 101 выстрел, который производила артиллерийская батарея, развернутая на той стороне Невы, подле Зоологического сада. Вдруг одна из пушек выпустила не салютационный, а боевой снаряд, который попал во дворец, там разорвался так, что посыпались стекла в окнах. Из часовни высыпали люди, бросившиеся в разные стороны. Одни бежали к дворцу, другие к дворцовому саду, где кучера ждали своих седоков. Паника поднялась жуткая. Раздался крик: «Казаки!», и все бросились с моста. Действительно на мосту показались казаки, которые стали бить плетьми народ. Мы, несколько человек, сойдя на лед, побежали к часовне водосвятия и там стояли, пока не улеглась паника. Домой я вернулся только к вечеру, рассказав дяде с тетей, как все было. Дядя стал ругаться, грозился отправить обратно домой и запретил мне выходить из дому на улицу…
Свидетельство о «Кровавом воскресенье»
Два дня пришлось просидеть «под домашним арестом», но 8-го января дядя Миша вдруг прибежал домой днем и сказал, что в гостиницу «Старая Рига» пришли люди из Охранного отделения и велели всем служащим, кроме нескольких человек, из гостиницы уходить. Дяде, как старшему швейцару, и еще нескольким служащим велели оставаться, но предупредили, что в гостинице будут располагаться агенты «охранки», и они будут при них. Так как неизвестно было, сколько это будет продолжаться, дядю отпустили домой собраться и предупредить родственников. Он предупредил, что, скорее всего, он будет дежурить несколько дней к ряду, а нам с тетей Полей велел утром 9 числа уходить в гости к родственникам Ярославцевым, жившим в Казачьем переулке. Прихватив с собой кое-какие нужные вещи, дядя Миша попрощался и ушел.
Утром пошли мы с тетей Полей к Ярославцевым и застали там гостившую у хозяев монашку, которая родом была из наших Гор. Она была родной тетей тети Поли. Очень монашке не нравилось то, что творится в Питере. Заодно ругнула она и мою мать, отправившую меня «постреленка» в город, где такие страсти творятся. Поругав то и се, монашенка та сказал тете Поле, что завтра же поедет домой и меня с собой возьмет. Но тетя ответила, что никуда меня не отпустит, потому что она обещала устроить меня на работу и свое слово, данное Евгении Ивановне (моей матушке), она сдержит[6]. После этих слов я облегченно вздохнул.
После обеда мы от Ярославцевых пошли домой и около 4 часов дня проходили по Гороховой улице. До моста через Фонтанку дошли спокойно, но ближе к мосту стал попадаться народ, ходивший с Гапоном к дворцу с петицией. Полиция стояла кордонами и требовала идти по тротуару, не скапливаться больше 3–4 человек и не заводить никаких разговоров. Мы с тетей шли молча и так дошли до Екатерининского канала, и там на Горбатом мосту вспыхнула потасовка – народ расправлялся с полицейскими в светлых шинелях, посланных для разгона митингующих. Полицейских сбрасывали через перила моста на лед. Упав, ударившись об лед, они кое-как поднимались и спешили спрятаться под мостом.
Мы едва протиснулись через сутолоку на Горбатом мосту и, дойдя до Казанской улицы, были остановлены кордоном военных. Тетя сказала офицеру, что мы живем на Казанской в доме № 35, и нас пропустили. Офицер посоветовал идти побыстрее и чтоб нигде не останавливаться.
– А то могут и подстрелить, – пояснил он.
Добравшись до дома, мы услыхали от жившей в нашей квартире курсистки и рабочего, снимавшего угол на кухне, ходивших к дворцу, что там положили множество народу, а Гапон куда-то сбежал. Всюду выставлены оцепления солдат, которые никого не пускают проходить.
Мне захотелось посмотреть, что происходит, и я тихонько выбрался из дому, сделав крюк через Вознесенский проспект, через Исаакиевскую площадь и Александровский сад, добрался до решеток Дворцовой площади, притаился в кустах и смотрел, как на ломовых извозчиках увозят тела убитых. Меня заметил патрульный солдат, подбежал и сказал:
– Ты что здесь делаешь? Я тебя пристрелю, шкет ты этакий!
С испугу я заплакал, и он, видя мои слезы, смягчился и сказал:
– Ну-ка марш отсюда, пока офицер не увидел! Вишь народу сколько застрелили? Смотри и запомни, что видел, да не болтай только. Ну, беги и не оглядывайся, Бог с тобой!
Дома я все рассказал тете Поле. Утром она не хотела меня отпускать на улицу, но удержать меня было невозможно. Пошел на Невский, а там шествие рабочих с питерских заводов, требовавших разгрома царского правительства, кричавших «Долой монархию», пели «Вы жертвою пали» и «Отречемся от старого мира». Несли транспарант из черной материи, по которой белым было написано «Смерть царю». Шествие встретили конные полицейские, которые врезались в толпу. Но их не испугались – полицейских стаскивали с коней и избивали. На подмогу полиции прислали казаков. Они принялись бить всех подряд нагайками. Гонясь за людьми, заскакали даже на паперть Казанского собора. Мне досталось по спине ногайкой, так что распоролся пиджак. В ответ я чем-то бросал в казаков. После этой бойни меня из дому не выпускала даже тетя Поля. У нас дома собралась вся родня, и тетя попросила дядю Сашу найти мне хоть какое-то место, чтобы определить меня на работу и мне некогда было бы бродить по улицам».
Творческая среда
По решению семейного совета Васю Немова определили на работу «мальчиком» к богатому мануфактурщику К. И. Татаринову. Хозяин положил год «испытательного срока», чтобы паренек «выучился делу». За это время жалования ему не полагалось – Вася должен был работать «за харч, одежу и науку». Даже «чаевые» – коли удастся таковые «сшибить» – должен был сдавать хозяину. Без спросу из магазина нельзя было отлучиться. И все же, несмотря на все строгости, Василий «прижился» у Татаринова. Мальчика, что называется, приметили.
Судя по тому, что Василий был отдан «в люди» десяти лет от роду и с той поры никакого упоминания об учебе не осталось, в его образовательном багаже была только начальная земская школа. Но мальчишка был шустрый, сообразительный. Легко схватывал, поддавался обучению, а главное в нем было заметно это желание к самосовершенствованию. По-видимому, за эти самые качества – шустрость и сообразительность – из мануфактурного магазина Василия «взяли в дом к хозяину» на должность «мальчика для услужения».
Господин Татаринов слыл меценатом. Дома у него собирались большие компании творческих людей, в числе которых бывали знаменитые композиторы и артисты – Николай Андреевич Римский-Корсаков, Александр Константинович Глазунов, Фёдор Иванович Шаляпин, Мария Гавриловна Савина, Вера Фёдоровна Комиссаржевская, Владимир Николаевич Давыдов, Константин Александрович Варламов, Юрий Михайлович Юрьев. В дружеском застолье они вели разговоры об искусстве, обсуждали новые спектакли, вспоминали прежние, хвалили одних, поругивали других, пародировали третьих. Случалось, устраивали домашние концерты. И хотя Ваське Немову на эти суаре ходу не было, он умудрялся тайком пробираться в соседнюю комнату, откуда мог видеть и слышать участников музыкальных вечеров, наслаждаясь их искусством. Пока что со стороны[7].
Пристрастившись к театру, подросший Василий особое предпочтение отдавал опере. Хозяин этому не препятствовал, и когда было можно, юноша ходил в Мариинский театра и театр Филармонического общества. Большую роль в жизни Василия Немова сыграл Народный дом на Выборгской стороне. Там был самый настоящий театр, на сцене которого ставили драматические спектакли и оперы любительские труппы. В Народном доме имелась обширная библиотека с читальным залом. Работали разнообразные кружки для взрослых и детей. Там читались лекции на самые разные темы. Занятия в Народном доме серьезно расширили кругозор юноши, а кроме того, он завел там весьма полезные для себя знакомства.