[119]. Горелая бумага объясняла горожанам много больше, чем сводки Информбюро и газетные статьи.
О чем рассказывала бабушка
Среди прочих особенностей военного времени Василий Васильевич Немов зафиксировал ряд слухов, оказавшихся чрезвычайно живучими. До сих пор, как некую «военную сказку», коренные коломенцы передают из уст в уста, что «старики рассказывали». Как в 1941 году немцы в листовках, сбрасываемых над Коломной с самолетов, якобы заверяли председателя горисполкома Хапёрского в том, что бомбить Коломну не будут, потому что, дескать, «Коломенский завод строили немцы Струве, они Гитлера родственники и похоронены при церкви на заводе, а потому завод совсем не тронут». К этому присовокупляли «абсолютно точные» уверения в том, что наступающие немцы, обращаясь непосредственно к Хапёрскому, предлагали сдавать Коломну добровольно, без боев[120].
Имя Алексея Михайловича Хапёрского совсем не случайно мелькало в тревожных разговорчиках осени 1941 года. В Коломне этот человек был, как говорится, на виду. Он родился в 1895 году в селе Боброво Коломенского уезда, в семье рабочего. Трудовую жизнь начал с пятнадцати лет, работая модельщиком на машиностроительном заводе. В 1915 году призвали в армию. На родину вернулся уже после революции. Завод тогда агонизировал, и до 1919 года Алексей был безработным. Когда производство стало восстанавливаться, устроился на завод модельщиком.
В 1927 году Алексея Хапёрского избрали в завком профсоюза. Затем Алексей Михайлович был председателем Коломенского центрального рабочего кооператива, управляющим Коломенским отделением Мосснабсбыта, управляющим коммунальным трестом города, исполнял обязанности директора столовой патефонного завода. В 1938 году Хапёрский стал председателем исполкома горсовета.
Предположение о том, что председатель исполкома коломенского горсовета мог бы «сдать город без боя», являлось полным бредом. Внимание на фигуре Алексея Михайловича Хапёрского сконцентрировалось большей частью потому, что он был зримым представителем власти – как председатель горсовета, член Городского комитета обороны и начальником МПВО, Алексей Михайлович объявлял воздушную тревогу. Люди старшего поколения хорошо помнили внушительный голос Хапёрского, который с «левитановской» интонацией обращался к жителям Коломны по радио: «Граждане, говорит Хапёрский! Внимание, внимание! Воздушная тревога!»[121]
Пояснять, кто такой Хапёрский, никому в Коломне было не нужно. Вот поэтому он и превратился в того, кто якобы мог распорядиться судьбой Коломны и договориться с немцами о сдаче города без боя. Хорошо, что сотрудники НВКД не придали этой болтовне большого значения, а не то быть бы одной бедой больше.
Зафиксированный Немовым миф «о коломенской родне Гитлера» имеет несколько вариаций. Так, коренные жители Щурово – это пригород Коломны на другом берегу Оки – до сих пор (!) пересказывают историю о том, как осенью 1941 года немцы с самолета сбросили листовки, в которых будто бы говорилось о том, что Щурово бомбить и обстреливать не будут. Все от того, что Гитлер доводился племянником хозяину Щуровского цементного завода[122]. До 12 лет Адольф рос в Щурово (!), в имении у дядюшки (!), а потому, дескать, дорогие ему с детства места не пострадают. Вот представьте себе. Обычно к этому присовокупляют нечто вроде:
«Бабушка, когда жива была, говорила, что она, девочкой еще, сама слыхала от одной тетки, с которой познакомилась в очереди за керосином, как одному ее знакомому кум рассказал, что ту самую листовку какие-то мужики ему прочитали, а потом они ту бумажечку пустили на самокрутки и всю скурили».
Но и это не стало пределом фантазий! Шепотком поговаривали про то, как вдоль Оки шныряли немецкие разведчики, которые, встретив местных жителей, обращались с ними весьма корректно. Дескать, старушка одна шла по лесной дороге, несла узел. Шла это она себе, значит, шла, уморилась старая. Присела отдохнуть на пенек. Глядь, а из-за дерева-то выходит немец. Офицер. И молвил он ей русской речью, что, мол, не имейте беспокойства, мамаша, никого не тронем, все будет «зер гут»! Помог бабке закинуть узел за спину и на прощанье дал ей буханку белого хлеба.
Болтали, что-де какому-то мужику в поле с пролетавшего над ним немецкого самолета сбросили пачку папирос. Передавали «на ушко» рассказ, слышаный вроде бы от солдата, бывшего в окружении и попавшего к немцам в плен.
«Командиров, политруков и евреев сразу отделили и увели куда-то. Остальных пленных красноармейцев загнали они, значит, в какой-то сарай, – сипел в ухо собеседника рассказчик, – заперли их там на ночь и часового поставили у двери. Утром приказали всем раздеться. Они думали: все, каюк, расстреляют. А им велели помыться, выдали чистое белье, накормили и отпустили, сказав напоследок, что с простыми русскими людьми они не воюют, а только хотят истребить жидов и комиссаров да разогнать колхозы»[123].
А вот это уже не просто болтовня! Это неизвестно какой по очереди импровизированный пересказ содержания немецких листовок, сброшенных с самолетов как раз осенью 41 года. Их подбирали не только в Подмосковье. Дневник ленинградской жительницы Любови Васильевны Шапориной[124], пережившей блокаду, фиксирует такой факт:
«22 сентября (1941). Сегодня Вася читал очередную (!) немецкую листовку: “Мир угнетенному народу! Мы ведем войну с комиссарами и евреями. Сдавайтесь, а не то вы все погибнете под развалинами своих домов. Вы в железном кольце!’’ Какой-то grand guignol[125]. Кому нужна наша гибель под развалинами Ленинграда? Наша жизнь по советской расценке много дешевле тех бомб, которые на нас потратит Германия. Эти листовки явно предназначены для создания паники в населении и в почти, по слухам, безоружном войске».
Самовнушение
Пересказ немецких пропагандистских материалов, переплетающийся с порожденными глубинным народным сознанием фантазиями на военно-политические темы, по сути своей – заклинания. Заговаривание себе зубов. Самовнушение. Эти записанные слухи и разговорчики по-своему большая редкость. Все приведенные выше фантастические нелепости отражают страх и растерянность, овладевшие людьми. В этих мифических сказаниях отчетливо просматривается исступленное упование на то, что коли немцев не победить и не отбиться от них, так можно же будет как-то там с ними договориться.
Мечты-мечты несчастных, перепуганных, как дети, взрослых людей, потерявших ориентиры, не знавших, что будет. Людей, по утрам со страхом, через занавески на окнах, осторожно выглядывавших на улицу, чтобы определить, не пришли ли ночью немцы. Маявшихся сомнением: что говорить, как поступать, чтобы ни в чем не заподозрили «эти», пока они еще здесь, и не пострадать от «тех», если они все-таки придут? Вот и цеплялись за упование на «немецкий завод», подле которого жили и на котором работали. Очень хотелось верить в цивилизованность немцев, в то, что шли они не за их собственными, а за совсем другими, чьими-то совершенно чужими жизнями. От ужаса неизвестности и не в такое поверишь…
Лучше всех настроение тех дней выражено всего несколькими предложениями в реферате краеведа Николая Пирязева, пережившего то страшное и странное время:
«Жутко было жить и работать в страхе оккупации врагом и в страхе доносительства “товарищей’’. Это была правда, жуткая, страшная правда войны. И замазывать, забывать все это, умалчивать, обольщаясь конечной победой, было бы неправильно, нечестно. Нужно говорить и помнить об этом»[126].
Следует заметить, что россказни, записанные в 1941 году Немовым и Воронковым в окрестностях Коломны, вовсе не уникальны. Всякого рода вариации про «наших немцев», про «особенные места», про привязанность лично Гитлера к ним и прочее в таком роде ходили по всей прифронтовой территории. Только наполнение, так сказать, колорит менялся. Когда летом 1941 года шли оборонительные бои на Ленинградском направлении и фронты еще не встали, сомкнувшись кольцом блокады, среди питерских обывателей ходили разговорчики о том, что город-то, как ни крути, немецкий. «Санкт-Петербург» изначально. В нем немцев жило больше, чем где бы то ни было в России. Немецкие дома, заводы-фабрики, корабельные верфи фирмы «Сименс и Гальске», много еще кой-чего в городе осталось от немцев. У владельцев всего этого есть наследники. Так не станут же немцы уничтожать свое собственное немецкое имущество немецкими же бомбами и снарядами! Настоящим перлом в груде таких слухов выглядит утверждение, что вроде бы как Гитлер решил подарить Петербург своей дочери (!), а потому разрушать его не велел.
Искусствовед, сотрудница Русского музея и Эрмитажа, Мария Сергеевна Коноплёва в своем дневнике пишет[127]:
«3 сентября (1941). Хозяйки в очередях “по секрету’’ передают друг другу, что нужно заготовить продуктов не то на пять, не то на восемь дней. Потому что так “пишет Он[128] в своих листовках, что Ленинград бомбить не будут, а просто займут’’. Это тоже сведения из немецких листовок, которым охотно верят и которые обсуждаются. Противно слушать этих обывателей-шкурников, которым все равно: жить ли “под Сталиным’’ или “под Гитлером’’, лишь бы были полны продуктовые магазины и исчезла военная угроза их “драгоценным’’ жизням».
Помянутые Коноплёвой немецкие листовки, сбрасываемые с самолетов, действительно сулили гуманное обращение с населением города. В дневнике Любови Шапориной