Прессинг «стеклянного потолка»
Одним из символов обретения «устойчивости положения» выглядит и забота о «вопросах воспитания подрастающего поколения». Ничего такого в газетах первого периода войны и в помине не было. За годы войны детишек «подзапустили»[270]. Воспитывать дома их было некому. Отцы, у кого они были, пропадали на работе, а у многих отцов не было вовсе – война забрала. Матери «жилы из себя тянули», чтобы прокормить себя и детей. Им тоже было не до воспитания. Школа… Школы были. Но некоторые коломенские мальчики и девочки переменили по несколько школ – их занимали под госпитали, армейские казармы и иные нужды. При дефиците помещений учебные классы приходилось набивать битком. Парты ставили в четыре ряда. Учились в две смены. Электричество то было, то отключалось, а потому зимой и поздней осенью утром и вечером частенько приходилось заниматься в потемках, при свете свечных огарков, которые приносили с собой из дому. Учителей не хватало. В классах сидели «переростки» – те, кто отстал от своего возраста, потому что должен был пойти в школу в 1941 году, а в той кутерьме первой военной осени не пошел. Кто-то из-за переездов семьи или по каким-то еще причинам не мог учиться год-два, а то и все три.
Школьникам военной поры всегда хотелось есть. Всегда. Постоянно. Недоедание детей было огромной проблемой. Чтобы школьники не падали в голодные обмороки, на второй перемене каждому давали пеклеванную булочку[271]. Она полагалась всем и бесплатно. По штуке в руки. Выдача происходила в буфете, под контролем классного руководителя. Получив на руки этот хлеб, его спешили съесть. Лучше не сходя с места. Эти булочки стали своего рода школьной валютой. Существовал «обменный курс», когда те, кто мог себе позволить, меняли на булочки что-то ценившееся в пацанской среде[272]. На школьном арго это называлось «марыгнуть». Как и всякую другую ценность, еду в школе крали. Те же переростки и второгодники просто отнимали булочки у слабых и маленьких. У робких сверстников вымогали за долги, большей частью изобретая причину.
Жаловаться учителям – «стучать» – по школьным понятиям было «западло». Не по-пацански. Изобретались иные методы. Часто искали защиты у каких-то авторитетных «старшаков», живших поблизости от дома. Уличное деление на «своих» и «чужих» было жестким. За «своих» надо было выходить драться, даже если лично тебя это не касалось[273]. Выжить в одиночку в школе было невозможно. Не читая Киплинга, не зная даже, кто это такой Маугли, школа военного времени жила по закону джунглей. Суровому, но по-своему справедливому. Как сама жизнь.
В школе существовала и пионерская и комсомольская организации. Они «вели работу». Проводили собрания, слеты, линейки и прочие классные часы. Но все это было… не то чтобы понарошку, а как положено, как в другой реальности. Как голосование за Шверника или «бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию» после зачтения резолюции на собрании трудового коллектива, посвященного подведению итогов работы за квартал текущего года, что бы в той резолюции ни говорилось. Эти две параллельные вселенные – реальная и идеологическая – вполне себе уживались, практически нигде не пересекаясь. Пионеры и комсомольцы вместе с тем были хулиганами, воришками и предводителями уличных ватаг. Одно другому не помеха.
При таких условиях успеваемость и дисциплина были весьма и весьма так себе. Прогулы учеников по несколько дней кряду никого не удивляли. У тех, кого по меркам мирного времени еще могли считать детьми, были уже вполне взрослые заботы и обязанности – на них оставляли дом, пока взрослые работали.
Обычные педагогические приемчики – всякие там вызовы в школу родителей, угрозы исключения, серьезные разговоры в кабинетах директора и прочее в таком роде – не действовали в полной мере. Как вызвать родителей, коли они по 12 часов на работе? И что им сказать? Сами учителя все прекрасно понимали.
Дети и родители за школу тогда не очень и держались. В ней не видели особого проку. Для большинства выходцев из семей рабочих, крестьян, мелких служащих – словом, всех «не начальников» школа-семилетка являлась пределом возможностей. Препятствием для дальнейшей учебы становился пресловутый «стеклянный потолок»[274], то есть некие скрытые обстоятельства, которые не пускают к вроде бы видимой цели.
Незаметно, но совершенно естественно произошло негласное классовое расслоение советского общества. Именно в школе это проявлялось особенно наглядно. В Коломне была (и сейчас есть) школа № 9 в квартале «директорских домов» на улице Октябрьской революции, в прежнее время называвшейся Шоссейной. Учебное заведение с хорошей традицией – изначально «девятка» была «министерской школой» при Коломзаводе, и после революции, когда ликвидировали гимназии, она осталась одна «со старого времени». При застройке новых кварталов города школа перебралась в новенькое здание, построенное в стиле конструктивизма. Там сложился сильный педагогический коллектив. Учебное заведение «держало марку». Там обучались дети «из хороших семей» – сотрудников госбезопасности, милиции, военных, руководства промышленных предприятий и ответственных работников торговли. Они и жили в домах вокруг школы.
Для детей из семей попроще и школы были простенькие. Заботы у учеников этих школ были совсем не те, что у «мажоров». Сама среда, в которой подрастали дети семей рабочих и мелких служащих, не очень располагала к учебе. К тому ж сдерживающим фактором при переходе в старшие классы школы и продолжении учебы в вузе или техникуме была необходимость внесения платы.
Постановлением Совнаркома № 638 от 26 октября 1940 года, подписанным председателем Совета народных комиссаров В. М. Молотовым, устанавливалась плата за обучение в 8–10 классах средней школы, техникумах, педагогических училищах, сельхозтехникумах. Размер взноса варьировался в зависимости от места жительства: в Москве, Ленинграде и столицах союзных республик он составлял 200 рублей в год, во всех остальных городах и селах – по 150 рублей. В высших учебных заведениях Москвы, Ленинграда и столиц республик надлежало вносить плату по 400 рублей на каждый учебный год. В провинциальных вузах платили по 300 рублей[275].
За годы войны многие семьи попали в крайне затруднительное материальное положение. Платить за обучение в старших классах, средних и высших учебных заведениях не могли. Просто не имели возможности. Ведь кроме собственно внесения платы за обучение учащихся надо было полностью содержать. А как это сделать, если в семье не один ребенок, а муж воюет или погиб?
И тогда совершенно естественно возникал вопрос: если семь классов предел, то почему именно семь, а не пять? Велика ли разница? Поэтому рано взрослевшие подростки военной поры и не хотели «ходить в детях», манкируя школой, предпочитали поступать в ремесленное училище[276] или просто пойти на завод, чтобы через месяц-другой ученичества «выйти на разряд» и стать полноценным рабочим.
Между прочим, именно таким путем пошел по жизни первый космонавт мира Юрий Гагарин – после 6 класса он бросил школу и поступил в ремесленное училище № 10 города Люберцы, где получил специальность формовщика-литейщика.
Про контроль вне стен школы и говорить не приходится. Фактически целыми днями до и после школы дети всех возрастов оставались предоставленными самим себе. Жили своей жизнью. Как умели, как им нравилось. Как у кого получалось. Чтобы заработать на мороженое или еще какую-нибудь роскошь военного времени, пацаны подворовывали, торговали папиросами на толкучке, подвизались на побегушках «у больших ребят», уже основательно связанных с криминальным подпольем.
Ворья, бандитов и барыг в городе хватало. Но милиция и чекисты держали ситуацию под контролем, а потому «по правилам игры» лишний раз светиться на улице блатным резона не было. Поэтому с поручениями посылали шустрых на ногу и ничего еще по малолетству не боявшихся пацанов. На них меньше обращали внимания.
Растущие мальчишки в полной мере ощущали постоянную «несытость». На их сознание сильнейшее влияние оказывал уличный авторитет уголовников, которые «прикармливали» ребятню. Сам уклад жизни не очень способствовал воспитанию послушания, подчиненности, почтительности. На улицах торжествовали дерзкие. На них равнялись остальные.
Большой удачей считалось у мальчишек, если им удавалось пристроиться к компании, толкавшей билеты в кино с наценкой. Желающих попасть на какого-нибудь там «Джорджа из Динкиджаза»[277] или «Серенаду Солнечной долины»[278] хватало с грандиозным избытком. По вечерам у касс городского кинотеатра управления кинофикации[279] или Зимнего театра в Боброво народу топилось гораздо больше, чем вмещали кинозалы. Нахальные лезли без очереди. На этой почве возле кинотеатров часто вспыхивали потасовки. Если ты пришел с девушкой на последний сеанс, купить у пацанов билеты было гораздо удобнее. В этом был даже своеобразный шик – взять два билета «по дорогому», демонстрируя даме, что ты состоятельный кавалер и можешь многое себе позволить ради ее прекрасных глаз. Даже, может быть, купить порцию мороженого у «особторговского» лотка.
Откуда у ребятишек появлялись билетики, которые они «толкали» у входа в кинотеатр? Вопрос праздный! Конечно же, из кассы! Продавцы билетов были своеобразной сетью распространителей у кассиров, извлекавших выгоду из своего положения. Они метили места на схеме рассадки как проданные, вносили в кассу деньги – номинальную стоимость билетов, – а билеты с указанными местами передавались посреднику, от него они попадали к мальчишкам. При постоянном ажиотажном спросе билеты расходились мгновенно. Выручка делилась между всеми участниками схемы. Так можно было заполнить половину зала, продавая билеты через кассу только для виду.