Аромат пирожных, как и прочего мучного, рождал в моем воображении картины сказочного гинецея, куда вхожи, к сожалению, лишь специфические толстоватые субъекты.
Вдалеке загрохотало — это приближался к вратам Тартара Сарданапал.
Затопотала по подмосткам куча дьяволов с картонными хвостами и покрытыми фольгою деревянными трезубцами; их бедра, точно у античных фавнов, были обернуты козлиной шкурой, ноги обтянули красные чулки. На висках торчали парочки тряпичных конусов, изображавших свойственные этим страшным духам роговые выступы.
Я их себе представлял довольно бойкими созданьями, из глаз которых брызжет извращенное лукавство, наряду с движеньями хвоста толкающее дев на самое рискованное ослушание, но в этот вечер они выглядели до предела несуразно, будто бы стремились уличить в обмане флорентийского туриста, который их запечатлел в не слишком чинных позах и утверждает, что они горазды на чудовищные непотребства.
«Подвинься, дай и мне местечко», — говорил, казалось, каждый своему собрату, когда они явились — скованные, мешкая, толкаясь, как пришедшие фотографироваться школяры.
Наверное, через какую-нибудь дверцу, за которой был служебный ход, ведущий в Тартар, тянуло холодом, и плутоническому населению было не по себе — поскольку все они косились в одну сторону, как будто бы прося: «Прикрой же поплотней!»
При этом, следует отметить, раздавался глуховатый скрежет — будто кто-то что-то тер на терке, — какового ныне добивался от своих сообщников субъект во фраке; этот экс-неистовец, казалось, наглотался валерьянки. В просторных панталонах, с малодушною улыбкой на лице и мимикой мошенника, который ощущает устремленный на него суровый, полный подозрения взгляд, он умолял всю братию вести себя благоразумнее. Особое внимание уделял теперь он медным духовым и контрабасам: вздергивая левое плечо, то опуская, то выбрасывая вперед руку, он как будто звал: «Пошли!», а правою пытался удержать от устрашающих рывков фаготы, укротить всё норовившие встать на дыбы кларнеты, скрипки и гобой. Колени его в это время выполняли гимнастические упражнения.
Позже я узнал, что все старания сии прикладывались, дабы вызвать у нас ощущение течения Ахерона.
Вносили свою лепту также газовые лампы, исправно контролируемые электриками: складывалось впечатление, будто они полоскали горло или норовили что-то выплюнуть, но тщетно. Терка же произвела на всех благоприятнейшее впечатление. «Чудо, чудо…» — приговаривали Бьяссонни.
Союз искусств… сплетение девяти муз…
Почему испытывать всего одно-единственное удовольствие?
Вот здесь — глаз видит, ухо слышит, мускулы трепещут в порыве подражания Терпсихоре. Но почему же обоняние, осязание, вкус и прочие должны присутствовать на этом пиру фаворитов обделенными?
На следующей стадии развития славной мелодрамы этот недочет будет восполнен. Для осязания — теплая ножная ванна с регулирующим краном, по желанию — массажный аппарат, весьма полезный для здоровья. Обонянию доставит радость целая фантасмагория запахов. Начиная с духа маринованных огурчиков. Польются ароматы снизу; поступление их из кухни обеспечит батарея мощных вентиляционных труб; благодаря манипулированию клапанами в зал вводиться они будут сообразно партитуре, выходить же станут через верх, как это им удобно в соответствии с небезызвестным физическим законом тяги.
Главное — единение Мельпомены и Евтерпы, главное — их союз, пусть дерзкий! Не останутся без дела Клио, Талия, Эрато и все прочие, входящие в эту чудесную команду.
Что до того, кем был ободран Марсий[1], все литературные полиции Европы вынудили его стать неуловимым.
Однако ножик божества пришелся б очень кстати.
К странным дьяволам довольно скоро примешались полные коварства алые создания с такими крыльями, какими обладали, надо полагать, ассировавилонские стрекозы; задирая выше некуда нервические ноги в блекло-розовых трико, они придали вихрю пируэтов истинно геометрическую четкость.
Тут некоторые из почтенных зрителей — из тех, кого французы именуют рамоли, — должно быть, побледнели. Ритм танца представлял собою на туральный усеченный восьмисложник: ралла лилла трилла ри — тарантелла пилигрим.
Грохот сделался вдвое неистовей, из-под земли сквозь люки повалил сернистый дым.
«Сарданапал!» — проговорила Джузеппина, охваченная объяснимым возбуждением.
Но этот развращеннейший монарх заставил себя ждать, и вскоре стало ясно почему. Измученный тревогою и угрызениями совести, преследуемый проклятием богов, весь в ледяном поту, он подъезжал верхом, но конь тащился так, как будто его ноги были шоколадные, ведомый под уздцы красавчиком слугой. Последний вообще характеризовался наилучшим образом и в вихрь событий оказался вовлечен Сарданапалом исключительно из-за своей доверчивости; в данный миг его заботили, похоже, не одни лишь вечные муки, но и то, что, не ровен час, отчебучит конь.
А царь, обмякнувший в седле, как тюк, с парализованною волей, временами взглядом умолял того, во фраке: «Придержи ты трубы, заклинаю тебя всей твоей покойною родней!»
Когда прижмет, то присмиреет самый что ни есть надменный и жестокий властелин!
Кем управляет человек во фраке? Тот скакун, которого он держит под уздцы, — крылатый гиппогриф.
Все завершилось наилучшим образом: четвероногое, как можно было догадаться, оказалось совершенно безобидным.
Я силился понять: как духу нашему удастся выбраться из этого нагромождения картона, повелителей Месопотамии, жестяных щитов, надменных ослепительных владычиц, выцветших трико, тенденциозных сведений и древних доблестных воителей, которому не видно было ни конца, ни края?
Об этом позаботился ниспосланный Всевышним ангел. «Ангел, ангел… вон, гляди…» — проговорила Джузеппина.
Посланник неба прибыл, что вполне логично, с потолка, но я его тотчас же опознал. То был не кто иной, как Карло, рассыльный нашего молочника; третьего дня я задал ему знатную головомойку — чтоб не малевал и ножи ком не вырезал на стенах вдоль служебной лестницы картинки, угрожающие нравственности персонала.
Крюк, на коем Карло был подвешен, к облегчению присутствующих на конец-то опустил парнишку на пол. Карло весьма хорош собой, но в ипостаси ангела он нем (хоть с Сильвией беседует на нескольких наречиях), поэтому каденций божественного голоса, музыки высших сфер нам даже в этих, исключительно благоприятных, обстоятельствах услышать не пришлось.
Несовершенство херувимских крыльев в том, что оные всегда на удивление стоят колом, рассекает ли носитель их прозрачные безбрежные небеса или шагает по греховным узеньким земным дорожкам, хотя общеизвестно, что все опытнейшие летуны в полете крылья расправляют, а как только сядут, складывают. А у херувима Карло крылья неподвижны, он таскает их, как ранец, и тогда, когда летает на крюке, ну хоть бы раз раскинул!
Правда, этот резвый агнец опускает занавес после второго действия, вслед за которым под полночный бой часов настанет третье.
О чем там речь, я не вполне уразумел, так как во время первой его части приключилось со мной то, чего еще ни разу не бывало пред лицом творения человеческого духа: одолела дрема!
Оркестровые бомбарды пробовали меня вырвать из нее. О, восемьдесят злодеев! ^
В чувство привели они меня, однако, только к часу ночи, когда снова принялись производить своими инструментами такие звуки, будто бы, охваченные страстью к истреблению, замышляли взрыв. Подумать только, все ведь как один с дипломами и все во цвете лет!
Продрав глаза свои, я им сначала не поверил. Распростершись на ковре средь райских кущ, агонизировал тот самый адмирал, что ссорился с толстухой. В энный раз пустился он перечислять серьезнейшие обвинения в ее адрес; на лицах всех присутствующих изображена была глубокая печаль.
Так продолжалось сорок пять минут — помню как сейчас, — в течение которых довелось ему продекламировать еще сто семь одиннадцатисложников и тридцать восемь пятисложников; кое-какие прозвучали дважды, некоторые исполнялись в форме фуги, скандировались на манер припева или бормотались нараспев. Неудобоваримый фрукт кафира произвел, конечно, предусмотренное действие, так что трагическая адмиральская натура впала в баритональную агонию.
Но чрезвычайно крепкое его сложение позволило нам досконально уяснить себе малейшие детали завещательных его распоряжений, прежде чем саван тьмы окутал его очи, сверкавшие отблесками стольких битв, не дав дослушать нам последнее полустишье.
Беда застала всех врасплох. Ведь смерть такого Человека — невосполнимая утрата для всего людского рода. Сжимает грудь, едва подумаешь, что завтра ровно в полдевятого продолжится торговля шинами, медикаментами, молочными продуктами, мануфактурой, стройматериалами, что с десяти возобновится котировка сахароносных, минералов и недвижимости, металлургов и механиков, электриков, текстильщиков, — а Он сейчас здесь угасает в несказанных муках! Супружеские распри, денежные затруднения, династические осложнения, вероломные наместники, шатающийся трон, Иокаста и Мария-Тереза накануне их триумфа, сомнения, каковыми полнилась великая душа, фальшивые векселя, неблагодарность главного бухгалтера!
О, доблесть! Звук простой!
Добавим: не исключено, что он пал жертвой зависти Сарданапала, ибо поговаривают, что последний — в особенности с той поры, как помер, — причиняет вред.
С отбытием избранной души все звуки, вспышки и окуривания той незабвенной ночи прекратились.
Господа и психопомпы[2], сжав в руках картонные номерки, принялись толкаться и пихаться, как плебеи, чтобы ухватить скорее свои шубы.
Глава пожарников (у коего на шлеме особенный плюмаж) собрал свою восьмерку, произнес пред нею речь, и все они отправились бай-бай; примеру их последовал безукоризненный отряд карабинеров-бергамасцев. К счастью, за весь этот дивный вечер жареным ни разу так и не пахнуло.