— Федьке?
— Ему. Найдёшь и отдашь. Он скажет, каков должок.
— Да искать его нечего. Он там, за углом, стоит. Идёмте, Александра Лукинишна. Он про вас уже поминал…
— Врёшь! — А у самой щёки от радости заполыхали.
— Истинное слово! — Алексашка перекрестился. — Как увидел меня, сперва чуть не прибил… Всё из-за этой полтины, ей-ей! Потом приказал: найди, мол, её… это вас, Александра Лукинишна! Где хочешь, а сыщи да отдай ей полтину. И ещё ей скажи: весь вечер, мол, искал её… Это всё вас, Александра Лукинишна! Он ведь тут стоит, близёхонько, желаете — сведу вас…
Но Санька, у которой все мысли были лишь о том, как бы ей хоть разок, хоть издали глянуть на Фёдора, вдруг отказалась. Гордость не позволила.
Ещё подумает, будто встала она спозаранку да по всей Москве бегает, его ищет. Нет уж…
Алексашке сказала: только ей и заботы глядеть на какого-то сбитенщика! И без него дел по горло.
Сама же, гордая и счастливая тем, что Фёдор её искал, не забыл, что хочет видеть, пошла своей дорогой.
Алексашка, глядя ей вслед, благодарно бормотал:
— Ишь ты, как одарила! Королевна… Как есть королевна! — и крепко сжимал в грязном кулаке подаренную ему Санькой полтину.
А королевна Санька поскорее свернула в боковой проулок. И вдруг ей под ноги кинулся знакомый чёрный пёс. Арапка! Визжа от радости, он принялся прыгать и лизать Санькины руки.
— Арапушка, откуда? — как родному, обрадовалась ему Санька. И тут же увидела знакомую сивую кобылу, знакомую телегу, а на телеге батюшку и мачеху Степаниду.
Вот встреча так встреча! К добру ли только…
Отец обрадовался Саньке. Словно того и ждал, чтобы её увидеть. Будто расстались они минут пяток назад и сговорились встретиться именно здесь, в этом переулке.
— Садись, девонька… А мы, вишь, уже расторговались! Нынче под Новинский ездили. Ходко шла торговля… Тпру, бестия! — Задёргал он вожжами, останавливая кобылу.
А мачеха?
Та уставилась в Саньку оловянными глазами. С минуту молчала, собиралась с силами. Потом стукнула Луку по шее.
— Ты в своём уме, старый пень? Девка незнамо где шаталась, да чтобы я такую в дом…
— Степанидушка… — робко начал Лука: рыжая его бородёнка затряслась.
— Сорок годов знаю, что Степанида! — обрезала его. — А в дом всё одно не пущу! Дочери-невесты растут, а её в дом?! Такую срамницу, негодницу… — Поток бранчливых слов и оскорблений посыпался на Саньку.
Санька стояла оглушённая. Да за что её? И вины-то за ней никакой. Неужто батюшка не вступится? Не защитит её? Ведь ничего худого она не сделала. Да она всё расскажет…
Степанида же продолжала орать. И чем больше орала, тем сильнее распалялась. Чем сильнее распалялась, тем яростнее были её ругательства.
— Степанидушка… — попытался угомонить жену Лука. Только масла в огонь подлил.
— Пусть только порог переступит, негодная! Изобью, косу выдеру, глаза её бесстыжие!.. — И брань с новой силой полилась на Саньку.
Санька молчала. Ни словечка. Только до крови прикусив губы, всё выше и горделивее поднимала голову. Щурясь, смотрела на мачеху. А в глазах были презрение и ненависть.
То ли не вынесла Степанида этого Санькиного взгляда, то ли иные мысли закопошились в её голове, но вдруг приумолкла. Словно язык проглотила. С минуту молчала, потом произнесла медленно, с расстановкой:
— А коли охота ей домой, пусть вот тутотка станет на колени да троекратно мне поклонится до земли. Может, и пущу…
Санька, ничего не ответив, повернулась и пошла прочь. Услыхала за спиной жалобный голос Луки:
— Саня, Санюшка, куда ты?..
Услыхала злые слова Степаниды:
— Жрать захочет — на пузе приползёт.
Но Саня знала, что скорее помрёт с голода, но назад ей пути не будет.
Она брела, не зная куда, не зная зачем. Слёзы застилали глаза, ноги же несли подалее от того места, где остались отец с мачехой. Арапка кинулся было за ней вдогонку, но, заскулив, отстал…
Утирая слёзы, брела мимо домов, церквей, огородов, садов, пустырей. Оказалась вдруг в том самом месте, где вчера (неужто только вчера?) сидела на траве за скамьёй и слушала непонятные речи двух господ. Сейчас, в эту пору дня, Тверской бульвар был малолюден. По нему чинно и неторопливо, взявшись за руки, прогуливались малолетние барчуки и барышни со своими мамками да няньками.
Санька знала: повернуть ей направо — выйдет на Арбатскую площадь, к театру. Нет, туда не захотела. Пошла прямиком по Никитской улице, минуя церковь Вознесенья. В той стороне виднелись стены и башни Кремля. Впрочем, не думала она о том, что было у неё перед глазами. В голове вертелось: что делать ей, куда податься?
Вдоль кремлёвской стены текла узкая мутная речка Неглинка. За лето пересохла, еле струилась между песчаных откосов. Медленно несла свои воды в Москву-реку. Саня побрела вдоль Неглинки. Вскоре вышла к Москве-реке. Постояла у реки. Бабы полоскали бельё, били вальками, перекидывались словами и шутками. Купались ребятишки. Мужики поили коней. Все люди казались сейчас Саньке довольными и счастливыми. У каждого есть дом, хоть какой-нибудь, а дом! Крыша над головой… Придёт ночь, знают, где голову приклонить. А она… Бездомная, бесприютная, одна-одинёшенька на всём белом свете. Слёзы снова выступили на глазах, сдавило горло.
Потом пошла прочь от реки, стала подниматься на пологую горушку. Увидела дворец. Увидев, невольно остановилась и засмотрелась. Царский был этот дворец или какого уж очень богатого барина? Стоял весь белый, весь разукрашенный. За красивой чугунной оградой лежал пруд, на пруду плавали заморские чёрные лебеди с алыми клювами.
Потом Санька поднялась по Знаменке вверх и неожиданно всё-таки вышла на Арбатскую площадь. Узнала театр. Остановилась возле в недоумении, в испуге, в растерянности. Стало быть, такова судьба. Наперекор идти нечего…
И, покорившись этой своей судьбе, ещё не зная, радоваться или, скорее, печалиться, она пошла к той двери, из которой нынче вывела её отсюда Анюта.
Вошла в театр. Нашла путь в знакомую каморку. Толкнула беззвучно дверь и переступила порог.
Было тихо здесь в этот час. Дедушка Акимыч спал, пристроившись на лежанке. Прикрылся какой-то шубейкой. Сладко и тонко во сне посвистывал носом. Может, видел райские сны, а то и просто отсыпался после нынешней бессонной ночи.
Саня не стала его тревожить. Села на прежнее место, в то же ветхое кресло, крытое жёлтым атласом, днём-то оно было заметнее — старым-престарым и дырявым. Села и молча стала глядеть в оконце.
Глядела долго и неотступно. Постепенно день стал клониться к вечеру. Солнечные лучи, угасая, сначала оставили в тени самый низ бревенчатого дома, какой стоял против окна. Потом слегка задержались на его соломенной кровле. Потом осветили золотые луковки церквушки, видной за домом. А уж напоследок, перед тем, как совсем погаснуть, освещённый солнцем, засиял только самый высокий крест на колокольне.
И крест этот светился долго и ясно, пока и с него не соскользнули последние закатные лучи. Но и тогда Саньке казалось, что тоненький дрожащий лучик всё ещё нежно теплится на небе — не то голубом, не то розовом. А может, это зажглась первая вечерняя звезда…
Тогда стал просыпаться дедушка Акимыч. Протяжно зевнул. Потянулся. Что-то пробормотал. Скинул с себя шубейку, спустил с лежанки босые ноги, ещё разок потянулся, захрустев стариковскими косточками, и тут вдруг увидел Саньку. Увидел и словно бы глазам своим не поверил. Помигал и шёпотом спросил:
— Сударушка, ты ли?
Санька ответила:
— Я, дедушка.
— Воротилась?
— Воротилась, дедушка.
— Не стряслось ли чего?
— Нет, дедушка, — ответила и глаза опустила. А реветь ей уже хотелось в голос.
Акимыч живехонько соскочил с лежанки, маленькими шажками подбежал к Саньке. Положил ей на плечо лёгкую и сухонькую стариковскую ладонь.
— Говори, девонька, чего стряслось? Всё высказывай, не таись.
Тогда Саня, приникнув к стариковскому плечу, навзрыд заплакала. Между всхлипами всё рассказала:
— Нет у меня более дома… Безродная, бездомная теперь я, дедушка… — И слёзы полились сильнее прежнего.
— Как это нет дома? — отстранившись от ревущей Саньки, вскричал Степан Акимыч. — Почему ж у тебя нет дома, сударушка? А тут тебе чем не дом? А я с Анюточкой разве тебе чужие? Нет, ты сказывай мне, ответь — чужие мы тебе?!
Часть вторая. В плену музы Мельпомены
Глава первая,в которой Санька узнаёт кое-что о музе Мельпомене, старом суфлёре Акимыче и о многом ином
И началась для Саньки новая жизнь. Уж до того новая, что от прежней остались разве только праздничный сарафан, да полусапожки на каблуках, да алый платочек.
Поутру, лишь поднялись, Степан Акимыч стал куда-то собираться. Санька решила, что к внучке, к Анюте. Уведомить её — так-то и так-то, вчерашняя, мол, девчонка воротилась, некуда ей теперь податься, чего с ней будем делать?
Но Степан Акимыч, уходя, сказал:
— Сейчас, сударушка, в трактир по соседству сбегаю, поесть принесу.
— Да я вам, дедушка, сама настряпаю!.. — воскликнула Санька. — Прикажите, всего наготовлю — и щей, и киселя горохового! Чего захотите… Я славно могу стряпать. Где у вас капуста лежит?
Степан Акимыч крайне удивился:
— Зачем же стряпать, голубушка? В трактире готовое имеется. Сбегаю да принесу. А капусты отродясь в моих апартаментах не водилось.
Теперь пришёл черёд удивляться Саньке. Заахала:
— Как же без капусты-то? И репы не имеется? И гороха?
— Уж не обессудь… Ничего такого не держу. Да и печь топлю изредка, в зимнее время, когда морозы одолевают. Страшусь театр сжечь… — Сказав эти слова, Степан Акимыч убежал.
И осталась Санька в полном недоумении. Да как же так? И печь по утрам не топится. И капусты с горохом не имеется! Оно, конечно, театр сжечь страшно, да ведь можно аккуратно. Они-то избу не сожгли, а печь всякое утро топят. И напала на Саньку от этих мыслей ужасная тоска, и горько она заплакала…