Алексашка же, будто Фёдора и на свете не было, толковал ей теперь о другом:
— Не горюйте, Александра Лукинишна. Не пустим мы супостата проклятого в Москву! Знаете, какая баталия будет? Как сшибутся с нами, одни клочья от тех французов полетят. Вот увидите.
— А ежели не пустим, уезжать-то зачем? В этакую даль, во Владимир…
И поняв, что не Федей к ней послан Алексашка (кабы Федей, давно бы ей о том было сказано), и вспомнив вдруг Степана Акимыча, такого маленького, такого старенького, оставленного в пустой Москве стеречь огромный пустой театр, Саня, уже не таясь, зашмыгала носом, и слёзы сами собой обильно поползли по её щекам. Всхлипнув, пробормотала:
— Дедушка ведь один остался…
У Алексашки от Санькиных слёз вдруг непривычно защипало в носу. Спросил:
— Желаете, так схожу к нему? Только слово молвите…
И Саня молвила:
— Алексанюшка…
У Алексашки словно бы мороз по коже пробежал: ведь отродясь никто его так не называл. Алексанюшка? Может, ослышался? Колёса-то как скрипят.
Она же снова:
— Алексанюшка, ты правда сходи к нему, к дедушке… Ты передай ему, дедушке…
Нет, колёса тут ни при чём. Какие ещё колёса? Ответил ей с грубоватой суровостью:
— Ну и передам… Что прикажете, то и передам. Да вы не ревите, Александра Лукиншна. Ведь эдак и я зареву.
А Саня пригнула своё лицо к его лицу. Близко-близко. Глаза к глазам. И руку свою, сырую от слёз, положила на его руку. И зашептала ему.
Нет, никогда ещё ни один человек с самого того часа, как появился Алексашка на свет, никто с ним так не говорил. Все только бранили его, только понукали им, только знал он подзатыльники, да затрещины, да пинки, да колотушки…
Алексашкино сердце сладко заныло. Дурман не дурман, а что-то вроде дурмана, непонятное, непривычное охватило его.
А Саня всё шептала: то про Анюту, то про Тверской бульвар, то про какого-то царя Эдипа да про актёра Плавильщикова, то ещё невесть о чём просила передать дедушке Акимычу.
Он же лишь в ответ головой кивал и буркал:
— Скажу… ну скажу… всё скажу…
Но сам хорошенько не понимал, ни о чём она его просит, ни что ему надобно передать дедушке Акимычу. Только голос её слушал. И век бы слушал, лишь бы говорила.
Полный доверия и благодарности, вдруг решился — заговорил о самом своём тайном:
— Сейчас вот что скажу вам, Александра Лукинишна… Ты слушай получше.
У Сани дух захватило: стало быть, так оно и есть — Федей послан! Может, сам Фёдор сей минутой выйдет к ней из темноты, как той зимней ночью… Не спросила, а словно сердцем выдохнула:
— Что?
Алексашка сунул руку за пазуху. В темноте сверкнуло остриё ножа, светлое и блестящее.
— Вот чего у меня есть… Как начнётся под Москвой баталия, и я там буду!
Санька отпрянула: о господи, очумел! Зашептала сердито:
— Разве можно? Да что ты говоришь? Да из ума выкинь такое… Рехнулся, что ли? Ведь ещё мал, посмотри на себя.
А он своё:
— Вот вы какая, Александра Лукинишна… Вам дело говорят, а вы — мал! Чем же я мал? Чем? Ещё как могу пригодиться… Увидите, Александра Лукинишна! Ещё, может, не одного француза вот этим ножом…
Тут передние телеги обоза пошли быстрее, и та, на которой сидела Санька, рванула за ними. Саньку тряхнуло на ухабе, она еле удержалась и невольно вскрикнула. Возчик обернулся и увидел Алексашку. Грозно на него прикрикнул:
— А ну-ка, сгинь, шельмец! — и, размахнувшись, огрел его кнутом. — Знаю вас, мазуриков…
Алексашка громко выругался и оторвал руку от телеги. Сперва быстрым шагом пошёл было рядом, но вскоре стал отставать. И тогда Санька не удержалась: почти с отчаянием крикнула в темноту:
— Про Фёдора чего молчишь? Почему не сказываешь? В Москве он?
Ничего не ответил Алексашка. То ли ничего не знал о Фёдоре, то ли не слыхал её вопроса.
Ох, Санька, Санька, неужто так крепко сердце твоё присохло к красивому сбитенщику? Крепко-крепко, может, на всю жизнь, может, до самого смертного часа…
Сухими, без слёз, глазами стала смотреть в небо. Там во множестве рассыпались крупные сентябрьские звёзды. Время от времени, наискось прочертив черноту, то одна, то другая камнем скатывалась вниз.
Только одна-единственная стояла не шелохнувшись — та, светлая, огромная, похожая на огненный меч, поднятый для сокрушительного удара.
Между тем обоз уже подходил к заставе. Вдоль всей Тверской дома, покинутые своими владельцами, стояли тёмные, нежилые, с заколоченными ставнями, запертыми воротами. Редко-редко где светились окна.
Но и за этими освещёнными окнами виднелась суета, беготня. А в распахнутых настежь воротах уже стояли телеги с вещами, готовые отправиться в путь. Уезжали те, кто почему-либо раньше не мог покинуть Москву.
Чтобы поскорее — без волокиты и задержек — пробраться на Троицкую, а затем на Владимирскую дорогу, ещё с вечера был выбран путь через Тверскую заставу. Этой дорогой немногие выезжали в те дни из города. А в эту раннюю пору улицу и вовсе не запрудили ещё экипажи, потому обоз артистов сравнительно быстро прибыл к заставе. И вдруг Санька с изумлением увидела, что небо, поля и леса за селом Хорошёвом, за Дорогомиловом и Филями озарены ярким розовым светом, будто солнце только-только успело зайти и не погасли его закатные лучи ни на небе, ни на земле…
Санька тронула возницу за рукав, показала на озарённое розовым светом небо: что за диво? Откуда свет в той стороне?
Тот хмуро ответил:
— Там-то? Они… французы…
Санька негромко охнула. Быть не может! Так близко? Ведь у самой у Москвы.
Возчик изо всех сил махнул кнутом, свирепо гаркнув:
— Чего стали, окаянные? А вот я…
Но не только их телега стояла. Остановился весь обоз. И все головы были повёрнуты в ту сторону, где светились огни. Слышались голоса, растерянно вопрошающие друг у друга:
— Ужель французы?
— Надо думать, их бивуаки…
— А наши-то где?
— Наши-то позиции тоже там?
— Значит, там будет сражение?
И вдруг раздался громкий вопль. Санька узнала голос Лизаветы Семёновны Сандуновой.
— Пресвятая заступница, да что ж это? К самой к Москве подошли… — И в голос, по-бабьи, она заплакала и запричитала.
Да и не только она одна. Плакали многие, ужасаясь бивуачным кострам неприятеля в такой близости от Москвы.
Для Саньки же после того солнечного июльского дня, когда она впервые узнала про войну, в которую ей не хотелось верить, для неё война только сейчас стала страшной очевидностью. Она невольно перекрестилась. Именно с этой минуты впервые засверлила у неё мысль о том, что ей непременно надобно вернуться обратно в Москву. И чем дальше отъезжали они от Москвы, чем незримее становились те огни, от которых она не могла оторвать взгляда, тем непреклоннее овладевало ею это решение.
Когда совсем рассвело и солнце, румяное и весёлое, поднялось на небо, их обоз, давно миновав Тверскую заставу, оставил за собой Марьину рощу, возле села Алексеевского выехал на большую Троицкую дорогу.
Всё время Санька отмалчивалась и лишь прилежно запоминала путь, по которому ночью пойдёт обратно. Почему не сейчас, когда Москва была рядом? Почему обязательно ночью, когда легче всего заблудиться и потерять дорогу? Вероятно, она всё ещё колебалась, ещё не решаясь сделать этот отчаянный шаг. А может, страшилась, что её не пустят?
На Троицкой дороге их обоз неожиданно оказался в гуще экипажей, выехавших из Москвы ещё накануне вечером. Теперь теснота мешала им двигаться вперёд с прежней скоростью. Кибитки, таратайки, старинные дормезы, кареты, коляски, телеги ехали в несколько рядов. Треск и шум стояли невообразимые. К тому же вперемешку с экипажами гнали коров и овец, а следом за своими хозяевами во множестве бежали дворовые собаки.
В иные лёгонькие дрожки были впряжены пять или шесть лошадей, а какой-нибудь тяжёлый дормез с превеликим трудом волокли две старые клячи. И каждый экипаж старался опередить соседний.
С ужасом, с недоумением разглядывала Санька эту толпу, спешившую поскорее покинуть свои дома и подалее отойти от Москвы. Она не могла понять: ведь ежели, как толкуют все в один голос, Бонапарта не пустят в Москву, так надобно ли уходить неведомо куда и неведомо зачем?..
Поздно вечером их обоз прибыл в село Мытищи. Здесь решили остановиться на ночлег. Было это примерно в тот самый час, когда после окончания военного совета Кутузов отдал приказ о сдаче столицы без боя и русская армия стала отходить на Рязанскую дорогу, покидая свои позиции под Москвой.
Ночью, истомлённые дорогой, дневной сутолокой, пылью и жарой, все уснули. Тогда Санька — она-то, несмотря на усталость, крепилась и ни на секунду не сомкнула глаз — незаметно соскользнула с телеги. Захватив с собой лишь узелок с хлебом, она, выбравшись из гущи телег и экипажей, вышла на обочину дороги и скорым шагом направилась в ту сторону, где была Москва. Без отдыха она шагала всю ночь. К рассвету же так устала, что, когда увидела возле дороги берёзовую рощу, свернула туда. Отыскала среди молодой поросли уединённое место и, сражённая усталостью, не чуя под собою ног, повалилась на землю.
Хотела было подольше отдохнуть, но нет! — не до отдыха ей сейчас было. Тревога снедала её. Какой там отдых, когда дедушка один-одинёшенек…
О господи, да зачем же она, глупая, уехала? Почему не спрыгнула с телеги, когда были у Тверской заставы? Ругала себя нещадно. Да разве в ругани дело. Скорее, скорее поднимайся, Санька, скорее в Москву.
Однако разулась, заставила себя немного посидеть, отдохнуть. Пожевала хлеб, взятый с собой в дорогу. Заела черникой и брусникой, кои росли тут во множестве.
Вдруг вспомнился Фёдор. Нет, и мысли о Фёдоре погнала от себя прочь. Не до него теперь. Обратно в Москву, к дедушке, в театр… Может, уже началась та страшная баталия! А дедушка один, как перст один.
Вдруг странный гул донёсся к ней с дороги, с которой она сейчас свернула в лес. Неужто и сегодня из Москвы люди бегут? Нет, Это был не тот беспорядочный многоголосый гул — и детского плача, и скрипа колёс, и блеяния овец, и мычания коров, — это было не похоже на те утомительные и беспорядочные звуки, которые слышались