весь вчерашний день, едва их обоз оказался среди других обозов на Троицкой дороге.
Сейчас к ней доносился равномерный и тяжёлый топот многих ног, отдельные выкрики команды, изредка ржание коней.
Продираясь сквозь кусты, не обращая внимания на ветви, больно хлеставшие её по лицу, Саня кинулась напролом к дороге. Увидела: по дороге идут русские войска. Однако не в ту сторону, куда она собиралась идти, не к Москве, а от Москвы. А может, всё-таки к Москве? Может, это она шла не туда, куда надобно, а солдаты идут именно в Москву, на подмогу тем, кто сейчас в жестокой баталии защищает город от француза?
Невидимая с дороги, но хорошо всё видя, Саня, спрятавшись за ствол дерева, смотрела на сумрачные лица солдат. Не понимала, почему же лица у них такие, словно идут они с похорон.
Изредка к ней доносились отдельные слова, иногда фразы. Со жгучим напряжением прислушивалась она и к словам и к фразам. Однако смысл их был ей непонятен.
Но чем дольше она смотрела на сумрачные лица солдат, тем страшнее ей становилось. Предчувствие беды заполнило её. И, сама не зная, зачем и почему, она метнулась обратно в лес, так и не поняв, откуда и куда идут войска.
А по дороге шёл арьергард армии, прикрывая собой последних жителей, уходящих из Москвы. Это были те несколько тысяч казаков, которые затем по приказу Кутузова должны были с Владимирской дороги повернуть на дорогу Рязанскую, чтобы затем слиться с остальной русской армией и начать тот хитрый манёвр, который поставил в тупик Наполеона и его военачальников.
Примерно в те же самые часы французские войска готовились войти через Калужскую заставу у Воробьёвых гор, через заставы Пресненскую, Тверскую и Дорогомиловскую в пустую, покинутую жителями Москву. Готовились вступить победителями — с музыкой и барабанным боем, так приказал им Наполеон Бонапарт.
Сам же он около двух часов дня сел на лошадь и верхом, окружённый блестящей свитой, направился на Поклонную гору.
В те годы верхушку Поклонной горы покрывала дубовая роща. Проехав эту рощу, он остановился. Щедро освещённая лучами солнца, как бы у его ног раскинулась Москва. Блестели золотые купола многочисленных московских церквей, на них сияли золотые кресты. Зеленели сады, окружавшие дворцы московской знати, а вдали высились башни Московского Кремля.
— Так вот он наконец, этот знаменитый город! — воскликнул Наполеон. И, помолчав, прибавил: — Давно пора!
Отсюда ему казалось, что великолепный позлащённый город многолюден и живёт полной жизнью. Ему казалось, что в каждом доме если не с радостью, то, во всяком случае, с покорностью ждут великую армию и его, великого полководца — императора французов Наполеона Бонапарта. Он был убеждён, что повторится то, что было во всех прежде завоёванных городах: в Риме и в Милане, в Берлине и Вене, в Лиссабоне и Мадриде, в Антверпене и Амстердаме, в Каире и Александрии… Депутация самых именитых жителей города с низким поклоном преподнесёт ему ключи от завоёванной Москвы.
И взгляд Наполеона с жадным нетерпением был устремлён на Москву. За стенами этого города скрывались все его надежды: мир с Россией, который был ему необходим; покрытие военных издержек, выросших до невероятных размеров; и, наконец, его слава — слава великого полководца!
Со жгучим интересом он разглядывал этот город, блистающий в лучах солнца. Когда же всё-таки появится депутация? Почему они медлят и заставляют его так долго ждать?
Он приказал дать несколько холостых выстрелов.
Но и это не возымело никакого действия. К нему на Поклонную гору по-прежнему никто не являлся.
Беспокойство охватило Наполеона. Теперь, уже спешившись, он ходил взад и вперёд. Изредка останавливался, смотрел на Москву и снова шагал — взад-вперёд, взад-вперёд… А спустя какое-то время, обратившись к своей свите, спросил: почему же всё-таки не является депутация русских бояр с ключами от Кремля?
Между тем разведчики донесли, что Москва пуста. Не решались доложить Наполеону, что город покинут жителями и никакой депутации с ключами от Кремля не будет. Свита Наполеона испуганно перешёптывалась.
А время уже подходило к тому часу, когда с колокольни Ивана Великого раздавался благовест, призывавший молящихся к вечерне. Тяжёлый звон пронёсся над Москвой и внезапно смолк: оттуда, с колокольни, увидели входивших в Москву французов. Зловещей тишиной встречала Москва победителей. Ничего подобного не было ни в Риме, ни в Вене, ни в Мадриде, ни в Берлине…
Стук копыт неприятельской конницы одиноко раздавался в пустом городе.
Разгневанный и недоумевающий, ночь на 3 сентября Наполеон провёл в доме трактирщика у Дорогомиловской заставы.
Глава восьмая,в которой Саня, возвратившись в Москву, видит самого Наполеона Бонапарта и теряет всё
А Саня в ночь на 3 сентября была ещё очень далеко от Москвы. Быть может, и подалее, чем накануне вечером. Кинувшись от дороги обратно в лес, в лесу она заблудилась. А когда после долгих блужданий вышла наконец на опушку, не могла понять, ни где находится, ни в какую сторону ей надобно идти.
Перед нею расстилалось чисто убранное жнивьё, неподалёку в овражке, переливаясь, журчал ручей, а слева высилась пологая горушка.
И спросить не у кого. Хоть зови, хоть кричи — на виду никого, ни одной живой души…
А погода вдруг круто переломилась. На смену по-летнему солнечному и тёплому дню наступали осенние сумерки. С севера потянуло холодным ветром. Мелко-мелко задрожали листья на осинах и с каждым порывом разноцветными стаями полетели к земле. Берёзы во все стороны закачали, замахали верхушками.
Осень. Чего другого ждать от погоды?
Поразмыслив, Саня решила прямо по стерне лезть на горушку. Может, сверху будет виднее — что впереди, куда идти?
А добравшись доверху, в наступивших уже сумерках сразу увидела далеко-далеко, почти на краю неба, розовое зарево. Это зарево было от тех первых московских пожаров, которые занялись уже к вечеру 2 сентября.
Но о том, что зарево от пожаров, Сане, разумеется, и в голову не пришло. Она поняла так: вдалеке видны те самые огни французских бивуачных костров, которые так испугали её, когда давеча подъехали они к Тверской заставе.
Но теперь этим огням она радовалась. Она знала, в какую сторону ей идти.
Но ещё больше она обрадовалась, увидев под горой небольшую деревеньку. Тотчас подумала: «Попрошусь к кому-нибудь на ночь, а ранёхонько пойду в Москву. Чего там — ведь совсем недалеко! К вечеру или ещё раньше и приду. То-то обрадуется дедушка!..»
От этих мыслей сразу ей стало хорошо и весело. Даже про голод забыла. Даже усталость прошла. Перестали ныть стёртые в кровь ноги.
Несколько раз она осторожно, чуть коснувшись стекла, стукнула в оконце самой крайней избы. Открывать ей, однако, не торопились. Хотела было уже отойти, да услыхала под дверями шёпот. Два голоса, перешёптываясь, спорили. Один — тоненький, похоже детский. Второй — шамкающий, старушечий.
— Да нет, не они, бабонька… — Это шептал детский голосок. — Не французы это…
— А как они?
— Они разве так брякают? Они изо всех сил.
— Ой, боязно, внученька! Ну как вломятся?
Тут Саня решила подать свой голос:
— Пустите, бабушка, Христа ради переночевать. Озябла…
И сразу весело, уже не таясь, затараторил ясный детский голосок:
— Слышь, бабонька? Не они ведь… не они же! Я отомкну.
— Отмыкай, Дашутка.
Загремела щеколда, и дверь приоткрылась. На Саню пахнуло обжитым, чуть кисловатым теплом избы. Сразу засосало под ложечкой от запаха печёного хлеба: ведь полный день крошки во рту не было!
Она вошла и услышала заливистый плач ребёнка.
— Наказанье… — прошамкала старуха. — Сноха-то уехала на мельницу. Спозаранку уехала, а всё не ворочается. Покачай, Дашутка. Дай ему соску… Ох, беда, беда!
Засветив сальный огарок в глиняном подсвечнике, бабка с пристрастием оглядела Саньку с ног до головы. Тут же стала выспрашивать: да кто она, да что она, да куда её несёт, на ночь глядя.
Узнав, что Санька держит путь в Москву, охнула. О господи, до Москвы ведь даль несусветная! А кругом злодеи-антихристы рыщут. Вот они с Дашуткой сидят не шелохнутся, весь день дверь на запоре.
Саня, хмурясь, сказала:
— Надобно мне в Москву. Дедушка там у меня. Переночевать-то пустите? Утром дальше пойду.
Услышав о дедушке, бабка и вовсе подобрела:
— Да кто ж тебя гонит? Оставайся. Лезь на печку, там и спи. Голодная ведь?
— Голодная…
— Сядь, поесть тебе соберу.
Только успела Санька поесть, хотела было на печь забраться, вернулась с мельницы старухина сноха. Вернулась чуть живая — и без зерна, и без муки. Плача навзрыд, рассказала, как налетели на неё басурмане, всю муку, которую с мельницы везла, отняли. Ни горсточки, окаянные, не оставили. Сама-то еле-еле от охальников укатила.
И сноха, услышав от старухи, что Саня в Москву собралась, тоже заохала и руками на неё замахала. В Москву? Да упаси бог в Москву! Рехнулась, видно. Москву ведь француз захватил…
Санька не поверила: ведь только вчера поутру они выехали из Москвы.
— А эти уже вчера вошли. Хозяйствуют там.
— А баталия как же? — ужасаясь и всё ещё продолжая не верить, вскричала Санька. — Ведь сказывали, что без баталии не отдадут Москвы.
— Про баталию ничего не знаю, а что в Москве они — это точно, — сказала молодуха и снова принялась плакать и причитать, вспоминая, как у неё отняли муку.
Утром, едва рассвело, Санька собралась идти. Как ни уговаривали, стояла на своём: надо ей в Москву. Дедушка там один.
— Да как же ты пойдёшь, да ещё в таком платочке приметном? Неужто не боишься? — спросила молодуха.
Санька сдёрнула с головы свой алый шёлковый платок. Спросила:
— Постарее да потемнее дадите?
У молодухи зажглись глаза:
— А этот куда?
— Тебе оставлю, — сказала Санька и кинула той на руки платок, которым так гордилась. Потом повязалась по самые брови старушечьим, тёмным, и вышла из избы.