иционного суда)! Для бежавших или умерших еретиков существовала процедура «суда в изображении» — осужденного изображала большая, в человеческий рост, соломенная кукла. Так же, как живого преступника, куклу наряжали в специальное позорное одеяние, которое называлось «санбенито». В случае не побега, а смерти, к этой кукле привязывали ящик с останками умершего. Далее суд проходил также торжественно, как над живыми и присутствующими преступниками — на специально построенном помосте.
Спят купцы и мореходы ранним утром в Амстердаме,
Но грохочут барабаны тем же утром в Лиссабоне.
Там, на сцене, на помосте — дань трагедии и драме,
Там врагам напоминают о божественном законе.
И торжественно шагают инквизиторы, солдаты,
Следом, в желтых санбенито — осужденные злодеи.
Не спасут злодеев деньги — мараведи и дукаты,
Не избегнут наказанья колдуны и чародеи.
Над столбами, над помостом, словно парус — черный купол.
Барабаны умолкают — лишь молитвы да рыданья.
Следом за еретиками на шестах проносят кукол
Из холста, соломы, красок — тем злодеям в назиданье,
Что побегом или смертью избежать суда хотели.
Имена и преступленья намалеваны на платье.
Их поймать святые судьи не смогли иль не успели,
Вместо них костер подарит куклам смертное объятье.
«... Доктор Антонио де Вергара, он же Моисей де Вергара, португалец, по роду занятий врач, иудействующий, отсутствующий беглец, предстал на аутодафе в соломенном изображении, с отличительными знаками осужденного, был выдан светскому правосудию.
Друг четырех королей
Диего Гомес де Саласар, он же Абрам де Саласар, португалец, породу занятий купец, иудействующий, отсутствующий беглец, умерший во Франции, предстал на аутодафе в соломенном изображении, с отличительными знаками осужденного, был выдан светскому правосудию... »
... В беззаботном Амстердаме, на другом краю Европы
Мануэлю Пименталю улыбается фортуна.
Он купец, судовладелец, перед ним — прямые тропы.
У причала ждет приказа белопарусная шхуна.
Исаака бен-Жакара в Мануэле разодетом
Узнает купец Альфонсо за столом, в пикет играя.
«Исаак, ведь в Лиссабоне вас казнили прошлым летом!»
«Дон Альфонсо, я там не был. Козырь ваш, игра вторая!»
«... Мануэль де Пименталь, он же Исаак бен-Жакар Пименталь, португалец, по роду занятий судовладелец, иудействующий, отсутствующий беглец, предстал на аутодафе в соломенном изображении, с отличительными знаками осужденного, был выдан светскому правосудию... »
Возвращается под утро, как всегда, в игре — удача,
В кошельке звенят монеты, ум его — острее бритвы.
Он ложится спать веселым, но во сне едва не плачет:
Исааку снятся куклы, и подмостки, и молитвы.
На подмостках куклы стонут, их вот-вот поглотит пламя,
На него ж глядит сурово инквизитор на балконе...
... Спят купцы и мореходы ранним утром в Амстердаме,
И кому какое дело — что случилось в Лиссабоне.
После встречи с приезжим португальским купцом Альфонсо де Пир-решу, после странного известия о «казни в изображении») Исаака бен-Жакара не оставляли тяжелые предчувствия. Ему казалось) что кто-то следит за ним, что какой-то невидимый соглядатай всё чаще и чаще ходит за ним по пятам...
Но странно — ведь что такое казнь в изображении ? Как сказал этот самый дон Альфонсо:
«... Казнь была в изображенье, просто кукла из соломы,
В колпаке и балахоне, на табличке — имя ваше... »
«Жизненнойреки порою столь причудливы, изломы... »
Исаак тасует карты, долго-долго пьет из чаши.
Отчего же так тяжело об этом вспоминать, Исаак? О чем думаешь ты. по ночам, кого видишь в тяжелых снах?
Огней Сарагосы причудлив узор,
И строки скользят белизною бумаги,
И тает неспешный пустой разговор,
И кем-то по стенам развешаны флаги.
Свеча догорает, и ноет ребро —
В нелепой тоске по Булонскому лесу.
А я полирую платком серебро,
Чтоб тем завершить надоевшую пьесу.
Оставлен Париж. Оставлен Стамбул.
Азарт дуэлянта, расчет шахматиста.
Мой ангел-хранитель, должно быть, уснул
Лет двести назад — или, может быть, триста.
Приходит рассвет... Кто-то ждет под горой...
Друг четырех королей
И ангелу вслед мои гости уснули...
То не Афродита из пены морской —
Рождается абрис серебряной пули.
Куда же бежать от придуманных строк?
На север? На юг? Иль к восточному зною?
Ведь порох засыпан, и щелкнет курок,
Так славно игру завершая игрою.
По жизни пройду и молясь, и греша.
В медвежьем углу ветер песню посвищет.
И коль не дрожат ни рука, ни душа,
То пуля висок непременно отыщет.
...И вот, наконец, его дурные предчувствия словно бы получили подтверждение. Появился однажды в Амстердаме странный незнакомец. Он пришел в трактир «Четыре друга», в котором каждый вечер Мануэль Пименталь, с картами в руках, испытывал удачу. Незнакомец с тусклым взглядом молча сел за его стол, и Мануэль проиграл ему всё, чем владел: шхуну, дом, шпагу, даже старый пистолет, с которым никогда не расставался.
«Я приду за выигрышем ночью», — глухим голосом сказал незнакомец перед тем, как оставить трактир.
На предложение Мануэля отыграться, он повторил: «Ночью, — и добавил: — Если тебе есть, что ставить».
Часы отбили полночь в уголке.
Двенадцатым ударом — тень угрозы.
Молчание стекает по руке
И обретает очертанья розы...
И неподвижно темное вино.
И, ароматом розовым умыты,
Стучатся привидения в окно,
Струится змейкой локон Маргариты.
Мне холодно за праздничным столом.
Воздав сполна возвышенному слову,
Пропев молитву, прочитав псалом,
Я, наконец-то, двинусь к эпилогу.
Но переход от света к темноте
С годами ощущается острее,
И приближаясь к роковой черте,
Самим себе мы кажемся мудрее.
Мой спутник ожидает за окном.
Заложены в повозку вороные.
И гаснет свет... И тают мир и дом,
И вижу я обители иные.
Обострены и зрение, и слух.
И маски пожелтевшей не снимая,
Я здесь — пока не прокричит петух
И не померкнет змейка золотая...
Вот он — большой дом Исаака бен-Жакара Пименталя. Уже проигранный, но еще не отданный.
Вот закладная на шхуну —уже проигранную, но еще не отданную.
Вот золото — уже проигранное, но еще не отданное.
Вот шпага с серебряным эфесом — память о покойном короле Генрихе.
Вот пистолет — с золотой насечкой.
А вот и сам Исаак, он же Мануэль, должник, ждущий кредитора. Ночного гостя.
Странного незнакомца — смутно знакомого, смутно напоминающего кого-то...
Мрачен и молчалив нынче дон Исаак.
Пальцами по столу — будто бы в барабан.
Рядом с колодой карт стертый лежит пятак,
А в Лиссабоне вновь время открытых ран.
Бьют вдалеке часы, доски уже скрипят.
Дон Исаак молчит, только глядит на дверь.
А на пороге — гость, он с головы до пят
В черный укутан плащ, скалится, будто зверь.
... Над столбами, над помостом, словно парус, черный купол.
Барабаны умолкают — лишь молитвы да рыданья.
Следом за еретиками на шестах проносят кукол
Из холста, соломы, красок — всем злодеям в назиданье...
В тусклых его глазах горечь и вязкий мрак.
Вот он колоду карт мягкой берет рукой:
«Встретились, наконец, беглый дон Исаак?
Скоро вернешься ты вместе со мной домой...»
Гостя лицо бледней старого полотна:
«Немощен человек, праха земного горсть...»
Хмуро глядит в окно призрачная луна,
Хмуро глядит в глаза странный, нелепый гость.
... Был я сделан из соломы, в подземелье, в Лиссабоне,
Чтоб тебя во время казни заменить, во имя веры.
Но в костер я не был брошен — оживлен был и в погоню
Был отправлен за тобою вероломный кабальеро...
«Я за тобой пришел, страшно, небось, смотреть?
Я из соломы был сделан — я твой двойник,
Чтоб не принять в огне лютую, злую смерть,
Послан Судом святым я за тобой, старик.
Завтра тебя свезут стражники в Лиссабон,
Радовать палачей эдаким барышом.
Я же, хоть годным был только гонять ворон,
Буду отныне жить в доме твоем большом.
... Говорили в Лиссабоне чернокнижники-монахи.
Что возвышусь над тобою, превзойдя игры изломы!
Что меня от пораженья удержать помогут страхи:
Я ведь, если проиграю, стану вновь пучком соломы...
Дон Исаак сказал: «Может, сыграем? Что ж...
Ставлю я жизнь, хотя мне и немало лет. Коль проиграю я, ты меня заберешь.
А отыграть хочу старый свой пистолет.
В тусклых глазах азарт вдруг полыхнул сквозь мрак.
Ах, как его влечет эта колода карт!