Как грел в холод, укладываясь в Иринкиной колыбельки в ногах.
Как впился в горло пьяному матросу, что Кирилл и сам видел с порога, в темноте перепутав волка с собакой.
Как голодный Антип ртом ловил струйки молока коровы Лушки, которую так неумело доила княжеская дочка Анна.
Как мальчик Игнат из Верхнего селения рассказал, что видел, как волк бежит по дороге к Севастополю за реквизированным авто матери Анны.
Как после она догадалась, что на том авто увозили мальчика Савву, про которого Николай Константиниди узнал, что тот рисовал плакаты для алупкинского Совета.
Как на ноябрьской пристани в Балаклаве Олюшка увидела, что со дна всплывают трупы. Много трупов. И один из них в пальто Саввы, которое спасло их в Ялте. И труп волка в воде рядом.
Как Николай Константиниди в ярости кричал: «Я застрелил!»
Как она, Анна, едва скинув пальто и ботинки, в одежде плыла в ноябрьской воде, чтобы забрать тело волка – тело Саввы ей забрать не дали, едва она коснулась синего сукна, предупреждающие выстрелы просвистели над ее головой и руками.
Как она достала из воды мертвого волка.
Как, рискуя, за ними возвращается шофер Никодим.
Как она киркой долбила камни на утесе, руками выгребая все, что удалось выдолбить в скале.
Как они с девочками хоронили Антипку, оплакивая вместе с ним мальчика Савву, не уплывшего в Европу, оставшегося с ними, прыгнувшего в воду, не умея плавать…
Анна готова рассказать Кириллу всю свою жизнь – день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Готова, но…
Рассказ про волка, оставившего следы клыков на руке контрреволюционера, организовавшего белогвардейский заговор, закончен. И больше Анна не может выговорить ни слова.
Она не знает, хочет ли знать про ее жизнь Кирилл. Или просто спит с ней – женщина в соседней комнате – далеко ходить не надо.
Отпевают Блока.
Панихида на Пряжке проходит тихо. Блок лежит в гробу сухой и окостенелый, как Дон Кихот.
Все те же лица, что в ДИСКе. Нина Берберова, за которой теперь ухаживает Ходасевич, в драповом пальто – в день смерти стояла жара, а в день похорон холод, будто земля остыла и обледенела. Вдову Любовь Дмитриевну под руку ведет Андрей Белый. Он же говорит надробную речь.
Всё вокруг пахнет флоксом. Удушающий сильный запах некогда любимых ею цветов.
Ольга Форш рядом с Ахматовой, которая стоит в отдалении и ее почему-то здесь все называют «третьей вдовой», и Анна никак не может понять, кто вторая, если это похороны Блока… Если Николай Степанович еще жив.
Ночью осторожно пробует узнать у Кирилла про Гумилёва.
Константиниди арестован. Его роль в организации заговора должны доказать. Николая Степановича должны отпустить. В ДИСКе появилась надежда. Говорят, Гумилёву удалось передать со Шпалерной записку своей жене Ане Энгельгардт, так и живущей в елисеевской бане: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы».
Играет в шахматы! Среди студистов «Звучащей раковины» праздник – играет в шахматы! Гумилёва отпустят! Не могут же Гумилёва не отпустить!
– Не могут же не отпустить Гумилёва? – спрашивает она ночью у Кирилла.
Кирилл молчит. И будто становится старее. И суше. И жестче. Становится совсем не ее Кириллом.
– Ты никогда не будешь говорить со мной о работе! Поняла? Никогда!
Анна кивает. Дожидается, когда Кирилл заснет, и уходит в их с девочками комнату, ложится в одну кровать с Олюшкой.
– Мама! Ты пришла? – в полусне удивляется дочка, поворачивается на другой бок и снова засыпает.
Анна лежит, смотрит в потолок, еще не ставший черным в этой августовской ночи, и чувствует, что слезы текут из глаз и стекают к вискам.
Кирилл есть. И Кирилла нет.
Любит ли он Анну?
Спас от пьяного матроса, хотя Антипка уже справился сам, перегрыз насильнику горло.
Спас ее, тифозную, и девочек на ростовском вокзале.
Спас от бездомности, поселив их с девочками в своей квартире.
Спас ее и студистов-поэтов из ЧК.
И от Николая Константиниди спас. Или это не Кирилл, а подвернувшийся Николаю под ноги поросенок Пафнутий, горячий вонючий суп из воблы из кастюльки старушки Врубель и выхвативший кортик Вова Познер спасли ее?
Имеет ли она право на всё, что с ней происходит? Она, венчанная жена потерянного мужа. Она, мать потерянной средней дочки? Имеет ли она право на эту неистовую любовь?
И что будет с Гумилёвым?
Первый день осени. У Олюшки в трудовой школе занятия начались. И желтые сухие листы уже летят под ноги, как тогда, в сентябре семнадцатого, когда она шла в Коломну к прорицательнице, у которой были желтая птица и черная накидка, которую та сменила на красную революционную косынку.
Сухие листы. Осень. Иероглифы, которым учил ее отец. Рис на корню – осень. Осень на сердце – тоска.
Проходит мост. На Невском мальчишка-разносчик со свежим номером «Петроградской правды» бойко выкрикивает: «Список расстрелянных по делу Петроградской боевой организации!»
Анна замирает.
– Шестьдесят одна фамилия! – продолжает зазывать разносчик. – Брать будете?!
Она машинально достает монеты, кладет их в грязную ладошку мальчика, берет газету. Шестьдесят одна фамилия. По алфавиту. Скользящий сверху вниз палец Анны замирает на букве «Г» – Гумилёв.
«Гумилёв Н.С. Активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров».
Разоблаченный ею реальный организатор заговора Николай Константиниди великого поэта не спас.
Кирилл ночью уже всё знал? Знал и ничего ей не сказал?
«Бросивший вечность на кон той страсти…»
Утро. Еще спят девочки и Леонид Кириллович, а Кирилла уже и след простыл, Анна идет в конец Кадетской линии, переходит в незаметный постороннему взгляду Тучков переулок, где за домом, где когда-то жил Гумилёв вместе с Ахматовой, церковь Святой Екатерины с ее вечным ангелом над куполом.
Храм утром рабочего дня пуст. Анна долго стоит перед иконами, пока, выдохнув, не подходит к настоятелю храма.
– Святой отец, я… не знаю, как жить.
И дальше – исповедь это или раскаяние, или мольба о прощении? Рассказывает, что накопилось за эти страшные годы, всё, что мучает ее даже в счастливые летние ночи…
Что она венчанная жена, но давно не знает, где муж, и, самый большой грех, в последние месяцы не хочет этого знать…
Что она мать трех девочек, одна из которых она не знает где. Она истово хочет найти дочку. И так же истово боится найти.
Что из-за нее убиты…
И пьяный матрос, кто знает, каким он был трезвым, вдруг его тоже война довела, а где-то там далеко он был хорошим отцом и мужем, а оставшиеся без него жена и дети без мужика могли не выжить…
И Савва, прыгнувший к ним с корабля, который мог увезти его в спокойную жизнь…
И есаул Моргунов Елистрат…
И волк Антипка…
И старая лошадь Маркиза, которую она отдала в разоренное красными-белыми-зелеными Верхнее село, где кобыла от голода умерла…
И корова Лушка, которую казачий есаул разрубил пополам…
Столько невинных жизней людей и божьих тварей! Может, оттого она так испугалась, увидев в академическом дворике маленького жеребенка-пони, неподвижно лежащего на земле. Еще одну смерть ей, казалось, не перенести. Но жеребенок Нордик зашевелился, и встал на ножки, и дошел до своей мамы, уткнулся в вымя. А недавно даже легенькую от постоянного недоедания Ирочку на своей спинке катал.
Рассказывает, что она «курва», как назвал ее влюбленный в нее убийца. И как называл гулящую жену своего станичника казачий есаул Елистрат Моргунов…
Что она не знает больше, чего хотеть…
И как жить…
– Любить! – вдруг отвечает ей настоятель храма.
Анна смотрит на святого отца и не может поверить, что служитель церкви говорит такое.
Любить.
Ей не запрещено любить?!
Еще Анна хочет спросить, может ли она чужие грехи отмаливать?
Застреленный Кириллом на дороге из Севастополя инженер Шостак и его пенсне, разбивающееся о дорожные камни, перед глазами стоит.
Хочет спросить, но не может. Сколько еще их, убитых Кириллом, кроме инженера Шостака, она не знает?
Уходит из храма. Но, присев на скамейку в Румянцевском сквере, думает только об одном: можно ли отмолить своего Кирилла за всё, что он сам отмаливать не намерен? Что сам он за грехи не считает? Напротив, иными из своих грехов гордится: «на войне как на войне». Почти как бывшая княгиня Любинская.
Кроме невинно убиенных Кириллом, сколько им брошенных? Тогда, осенью семнадцатого, он держал рыжую комиссаршу за грудь. И кто сказал, что Рыжая у него была одна? У них же, большевиков, это теперь называется «половым вопросом» и «стаканом воды» – вступить в половую связь теперь и не любовь вовсе, а физиологический акт. Как от жажды выпить стакан воды. Брошюру новой фурии революции Александры Коллонтай в библиотеку ДИСКа принесли, и Анна, на свою беду, прочитала…
Зима приходит. Холодная. Даже намерзнувшись за четыре зимы в имении, Анна не представляла, что может быть еще холоднее. Петроград не Крым. Здесь зимы настоящие, не южные, а с отоплением – как везде. Всё время хочется согреться. Только согреться. А всё остальное потом.
В ДИСКе вдоволь поленьев. Муся Алонкина говорит, что на дрова разбирают пустующие дома на Петроградской стороне.
Поленья сырые. Чадят. Мало кто может с ними справиться и свои буржуйки растопить. Аким Волынский то и дело повторяет, что сдается в неравной битве с петросоветскими дровами! Его комната – бывшая огромная спальня мадам Елисеевой с амурами на потолке и стенах и тяжеленной каменной плитой, лежащей на одном из столов, на которой написано, что Милан объявляет Акима Волынцева своим почетным гражданином за книгу о Леонардо да Винчи, – особенно холодная, одна стена примыкает к нетопленной библиотеке, в которую зимой не заход