В одну из ночей Анна выскальзывает на кухню, прихватив со стола перо и бумагу.
Шаль на плечах. Серость то ли ночи, то ли рассвета. Котенок, теперь тоже Антипка, Антип Третий, принесенный девочками с улицы и прижившийся в их доме – Леонид Кириллович не позволил прогонять, – трется у ее ног.
И строки. Строки, которых с самого рождения Иры в себе найти не может… Не могла.
Строки. Бегущие быстрее, чем она успевает записать.
Алчущий власти. Жаждущий власти.
Бросивший вечность на кон той страсти.
Жизнь заложивший во власти ломбарды.
Все прочие страсти разом на карту!
Власти желавший. Власть возлюбивший!
Ни грана счастью не уступивший.
Вольность познавший во власти темнице.
Бытность безвластья бросив безлицым.
Бросив убогим – кость гончей стае.
Лишь в вихре власти суть обретая.
Лишь духом власти вольно дышавший.
И…
На секунду замирает на последней строке. И рука, обмакнув перо в чернила, дописывает:
…больше власти меня обожавший.
– Какая наглость! – вслух произносит Анна.
И начинает смеяться. На весь дом. На весь город. Весь мир. На всю эту звенящую любовью, страхом, стыдом и счастьем петроградскую январскую ночь.
Ад – да.
Ад – да… Да, да, да, да, это ад, ад, ад, ад…
Почему слова эти состоят из одних букв?
В начале февраля Кирилл приносит письмо. От матери Анны.
– Дипслужба навела справки. Найти княгиню Истомину в Европе оказалось возможным. Они в Берлине.
И Анне кажется, она падает в бездну.
Ад – да.
Чему ни скажи она ныне «да», всё одно будет ад.
Зачем Кирилл нашел ее мать?! И дочку. И мужа.
Она сама его просила? Просила сама. В тот первый день в начале мая, когда они с девочками переступили порог этой квартиры. Но тогда она еще не переступала порог его спальни.
Она сама его просила. ДО.
До всего.
Зачем же он отдал это письмо ей уже ПОСЛЕ?! Зачем он ей письмо отдал? Хотел бы ее себе оставить, ключ к ее старой жизни в руку бы не вложил…
Уехать? Предать всё то, что с ней за эти месяцы произошло. Предать Кирилла. И Леонида Кирилловича. И даже маленького котенка Антипку Третьего, который теперь спит с ней на одной подушке. Предать эту новую, невероятную и наполненную жизнь в ДИСКе – не дочери богатой княгини Истоминой, а свободного человека. И даже поэта!
Остаться? Предать Машу? И мужа. И мать…
Если она с Олей и Ирой останется здесь, то ее материнское сердце не простит предательства по отношению к средней дочке! Это же ее Машенька, Манечка, Маруся. Ее девочка. Ее дочка, которую она родила в бурю – небо в одно мгновение стало черным, все перевернулось, а у нее схватки начались.
Буря бушевала над клиникой Отта, что в нескольких минутах ходьбы от ее нынешнего дома. Анна рожала Машу здесь, в клинике на Васильевском, и здесь же в то же самое время жил Кирилл. Ходил по улицам, бежал в библиотеку под окнами клиники именно в тот миг, когда она отчаянно, на весь Васильевский остров, кричала: «Мама! Мамочка!» – хотя к ее собственной матери это никакого отношения не имело.
Или Кирилл бежал не в библиотеку, а к какой-то из здешних дешевых шлюх с Шестой линии, пригревающих и профессуру, и нищих студентов.
Или вел к себе в отцовскую профессорскую квартиру одну из тех прогрессивных курсисток-бестужевок, которые, прежде сметания всех основ и теорий «стакана воды», смели все основы для себя сами. Ей между адом и адом выбирать надобно, а она ревнует. Даже к прошлому столь истово ревнует Кирилла.
Ад-да.
Ад-да.
Что ни выбери – всё ад.
В письме, которое ей передал Кирилл, мать укоряет Анну за то, как много горя они пережили. Военное судно, на котором, как было договорено, они с девочками должны были уплыть из Крыма, было подорвано и полностью затонуло. В командовании им сообщили о гибели Николая Константиниди и всех, кто был на борту. Аглая Сергеевна, которая чудом добралась до Ниццы одна, без сыновей, была безутешна. «Царство небесное этому достойнейшему юноше!» – пишет мать. «Туда ему и дорога, в преисподнюю!» – мысленно отвечает ей Анна.
Всё это Анна уже знает от самого «воскресшего» Константиниди, не знает только, как тому удалось спастись самому и подставить вместо себя несчастного брата. Мать пишет, какое горе она, Анна, принесла своей семье тем, что не приплыла в Ниццу, как было условлено. «Мы считали вас погибшими. Оплакивали. Не говорили Маше, но она почувствовала нашу скорбь и всё выпытала. Больше года девочка рыдала по ночам. Ты должна, просто обязана была выехать из Советской России и найти нас в Европе!»
Опять она во всем виновата. И ни слова о том, что, сядь они с девочками на тот корабль, и они бы погибли. А так они живы.
В том же конверте несколько листков от мужа. Дмитрий Дмитриевич пишет старомодными витиеватыми фразами, как тоскует по ней и девочкам, как выросла Маша, какие у нее успехи в гимназии, какую научную работу на кафедре Берлинского университета ему предложили и почему он не будет на нее соглашаться, ибо здешняя профессура ничего не понимает в его исследованиях… Читая исписанные почерком мужа страницы, Анна думает, что никогда прежде не получала от мужа писем. Как вышла за него замуж, так всегда была с ним рядом, писать не было смысла. А теперь… Теперь перед ней письмо чужого человека. С чужими чаяниями, чужими мыслями и чужими чувствами.
И только последний выпавший из конверта листок от Машеньки заставляет сердце сжаться. Маша невозможно выросла. И стала невыразимо похожа на мать Анны. Мать вложила в конверт фото их троих, сделанное на Рождество в Берлине.
Два почти чужих ей человека. И дочка.
Остаться в Петрограде с Кириллом, поэтами, с новой жизнью – и никогда больше не увидеть Машу?
Забыть Машу? Навсегда проститься с ней, отдать ее другому миру, бросить? Мать и муж, конечно, вырастят внучку и дочку, не бросят. Но как она после этого станет жить?
Бросить среднюю дочку и остаться с Кириллом, но кто сказал, что Кирилл хочет, чтоб она с ним осталась? Он даже «люблю!» ни разу не сказал. Разве в разгар соития, когда слова диктуют ни чувства, а плоть, да и произнес ли он или ей только послышалось?
И кто сказал, что она и дальше будет жить здесь с Кириллом? Быть может, он найдет ей комнату – работу и паек же нашел – и выставит за дверь? Или сам уйдет на другую квартиру, переедет в другой город, другую жизнь? Кто сказал, что она, Анна, для него значит больше, чем Рыжая Лариса? Рыжая хотя бы товарищ по борьбе, а из Анны какой «товарищ»?
Уехать в Берлин? К Маше, к матери, к мужу.
Муж… Какое глупое, нелепое слово – «муж». Отчего так похоже на «му́ку»?
Муж… муж… много мук…
Уехать. Собрать семью. Семью…
Что от той семьи осталось, если не осталось ее самой, прежней Анны, которая в той семье была. Если от той Анны, что не попала на корабль в апреле девятнадцатого, кроме двух дочек не осталось ничего. Да и дочки совсем другие. Не внучки графини. Оля начала второе полугодие в трудовой школе. Отличница. В школьном театре играет главные роли. Про Машу вспоминает всё реже. Про папу и бабушку и вовсе не спрашивает. Ирочка, та совсем не помнит ни отца, ни сестру, ни бабушку. Зато очень любит Леонида Кирилловича. Часами сидит возле его кресла, слушает его рассказы и сказки. И котенка Антипа Третьего любит. И подросшего жеребенка-пони Нордика во дворике Академии художеств. И Кирилла, на которого, стоит ему только войти в дверь, взбирается с ловкостью дикой обезьянки и который, сидя на большом старом диване на кухне, качает ее на ноге.
Маша ждет, мать ждет, муж ждет.
Кто знает, как муж эти три года справляется со своими мужскими нуждами? Он много старше, но еще три года назад не мог без этого. Как теперь муж справляется со своим желанием – дешевые немецкие бордели? Постоянная женщина? А если женщина, то кто?
А мать? Она же не старая еще. Почти ровесница ее мужа. Вдовой мать осталась в тридцать четыре года, немногим старше, чем она, Анна, теперь. И замуж больше не вышла. Как она справляется с желанием, если можно уместить в своей голове, что у собственной матери может быть желание?
Снова март.
Ровно год прошел с тех пор, как она увидела бритоголового комиссара в кабинете бывшего имения матери в Крыму.
Год.
Дикая помесь невероятного счастья и невероятного отчаяния. Любви и потери. Свободы и клетки. Полета и бездны.
Так бесконечно хорошо и так отчаянно плохо ей не было никогда прежде. Она не знала, что так может быть. Жила с милейшим Дмитрием Дмитриевичем, любила его. Она же любила мужа? Радовалась, страдала, желала. Не слишком поддерживая все модные разговоры об эротизме и прочем, но без мужа рядом и без постели долго не могла.
И что же? Все это была не любовь? Притворство? Она никогда не притворялась. Любила мужа, но… какой-то иной любовью. Любовью покоя и тихости бытия. Любовью так не похожей на всё, что случилось с ней потом.
Священник в церкви Святой Екатерины сказал ей: «Люби!» Но тогда она говорила, что муж пропал. А муж нашелся. Письмо дошло. Зачем только дошло это письмо!
Ад выбора. Выбор ада.
Что ни выбери она, этот выбор ее раздавит. Невозможно жить разрубленной на две половины.
Последняя ночь перед отъездом. Утром поезд.
Уже, не сдерживая слез, попрощается с Леонидом Кирилловичем. Муся Алонкина нашла отличную студистку Катерину, за паек и порцию каши Анны в Домлите, которые выписаны на нее на несколько месяцев вперед, та будет раз в два-три дня приходить и готовить, стирать, убирать для старика-профессора. Девушка и сама намерена в университет поступать, так что рада не только пайку и каше, но и возможности у профессора учиться. Муся – умница, всегда найдет то, что нужно.