На этих словах Лики Ане удается-таки засунуть ножку в кроссовку, и девочки готовы идти на улицу, а Даля попутно задается вопросом, а ее источник энергии где? Не принц же?
И если следовать логике Жени, она сама себе такое желание с таким Принцем притянула, чтобы дальше страдать, как после папиной смерти страдает. Счастливой жить не научилась, и сама себя в этот треш с таким мужем втянула?
Но выйти на улицу не получается.
Из Москвы звонит Ирочка, которой, в свою очередь, позвонили приезжавшие на освидетельствование покойника менты. Женька им тогда денег сунула, прилично сунула, чтоб «отзвонились», она так и сказала: «отзвонились», и сообщили результаты вскрытия. И чтобы провели экспертизу воды из бутылки — подсыпал ли туда чего мой черный человек.
— У ценителя Вулфа гипогликемическая кома случилась, сахар с двадцати до трех упал. Вода здесь ни при чем. Вода в бутылке вполне обычная, без отклонений от нормы, — договорив по телефону, докладывает Женя. И добавляет: — Почудилось тебе, девочка-судьба…
Выжить! Агата Делфт. 1654 год. Ноябрь
Шесть недель ПОСЛЕ
Восемь часов утра
Селёдку посоленную лучше не брать. Соль дома еще есть. Взять свежую и засолить самим, выйдет дешевле.
Без Бритген, которой они теперь не могут платить, лишние дела ей самой некстати, но что поделать, если денег нет. Никаких денег нет. Придется, уложив детей вечером и накормив мужа, солить селедку самой. Как придется самой ощипывать и потрошить рождественского гуся, если каким-то чудом они смогут позволить себе его купить. До Рождества еще больше месяца. До пятого декабря, которого ждут все дети, всего две недели. Анетта ждет. И малому Йону рассказывает, что придет Синтеркласс с Черным Питом. И хорошим детям будет шоколадное печенье — kerstkransjes, а непослушным детям розги.
Откуда возьмется шоколадное печенье, если взяться ему неоткуда? Надежда только на чудо. Если она, Агата, за эти две недели успеет это чудо подготовить.
— Как поживаете, госпожа Агата? Как здоровье господина Ван Хогсволса? — Мария Тинс, владелица постоялого двора на соседней улице, останавливает ее на рынке.
— Спасибо, уже лучше, — кланяется соседке Агата. — Раны почти зажили. Ожог слишком медленно сходит. Мажем мазями, которые дал лекарь из больницы Святого Георгия. Боли у Ханса стали меньше. Но лекарь говорит, следы на лице теперь останутся навсегда.
— Бедный, бедный господин Ханс! — сетует соседка. — Но всё же вы счастливица, что муж жив.
Странно слышать такое от Марии Тинс, которая четыре года назад — невиданное дело — получила развод.
Хорошо получить развод! Если есть, на что жить самой.
Хорошо, когда есть, на что жить.
— Госпожа Фабрициус, — продолжает соседка, — после того как Карел, упокой господь его душу, скончался от ран, вынуждена уехать к отцу с матерью, чтобы как-то с детьми прокормиться.
Хотела бы она сейчас взять и уехать к отцу с матерью. Если бы ее мать была жива. И если бы жив был отец. И если бы они могли принять ее с детьми.
Но отец, которого она и видела-то раз в год, умер, когда ей едва исполнилось двенадцать. И мать через год за несколько дней сгорела от лихорадки. И с тех пор она одна. Хоть и замужем.
Вдове Фабрициуса легче. Она может, выдержав положенный траур, еще раз выйти замуж. И жить на средства мужа. А она, Агата, не может. Она замужем… За мужем. За… Хотя кто из них теперь за кем…
— Да, вы правы, госпожа Тинс. Нам очень повезло. Ханс жив. Хоть и не может теперь ходить.
Повезло ли ей, что жив муж? Или теперь одной с двумя детьми было бы легче, чем с беспомощным мужиком в доме, которого ей одной ни поднять, ни на горшок пересадить, ни подмыть. Еле-еле с его надобностями приспособились. Подставляет ему детский горшок, а по большой надобности подсовывает под спину неглубокую плошку и молится, чтобы он своим весом свое говно по той плошке не развез — в таком холоде его потом не отмыть.
Кланяется соседке:
— Спасибо за поленья! Они нам очень помогли. — Подбирает свою полупустую корзину. Собирается уходить. Оборачивается. — И передайте нашу бесконечную благодарность вашему зятю! Что помог найти нашу девочку в том аду.
Мать жены Йоханеса кивает.
— Всё передам. Он с того дня сам не свой.
— Все мы «не свои».
Пока обходила с утра деревни к северу от города, намерзлась. Опять не нашла. Ничего и никого. Дров так и нет.
Картина, которую муж в тот день намеревался продать Председателю Гильдии мясников и на вырученные деньги купить на зиму дрова, сгорела во время взрыва в мастерских. Как и другие его почти законченные картины. В старой мастерской, в мансарде дома, осталось лишь несколько набросков.
Добрые люди, Мария Тинс и другие, принесли из своих запасов поленьев, кто сколько смог. Этого хватает лишь растопить печь приготовить еду и немного раз в неделю прогреть старую кухню, чтобы выкупать детей. Но для наступающих декабрьских морозов этого недостаточно.
И что делать, как им всем пережить зиму, если не случится чудо, на которое теперь все ее надежды, она и не знает. Разве что кольцо отца с синим камнем и буквами ICE на его внутренней стороне продать. Но продать кольцо отца рука не поднимается. Вросло кольцо в натруженную руку, не снимается.
— Я учила Йонаса делать пис-пис! — с гордостью сообщает Анетта, встречая ее на пороге. — У него получилось!
Щегол Карл кричит, скачет по жердочке. Крошек для него сегодня нет. Чем птицу кормить?
Служанки тоже нет. И когда ей самой нужно уйти из дома, маленького Йонаса и больного мужа приходится оставлять на дочку. Анетта сама мала еще. Но делать нечего. Агате нужно и на рынок ходить, и в Гильдию Святого Луки по делам мужа наведываться, и по другим Гильдиям заказы искать.
— Всё получилось! Ты слышишь, мама! У нас всё получилось. — Анетта дергает ее за рукав.
— Да. Да. У вас получилось! Как же ты его учила?
— Сняла его штаны, подставила горшок и сказала: «Пис-пис»! Сначала он не понял, горшок отобрать хотел. Но я ему показала, что в горшок надо пис-пис. И он пописал! Штаны его теперь стирать не надо, — с гордостью докладывает девочка, показывая на корыто с грязным бельем, которое матери ночью впотьмах придется стирать в холодной воде.
Сколько оно в таком холоде будет сохнуть, одному богу известно. Может, завтра, когда ей придется растопить камин в большой комнате, потратив на это все оставшиеся поленья, и выстиранные вещи высохнут быстрее. Но до завтра еще нужно всё выстирать. Иначе нечем будет перестилать постель больного, и у Йона чистых штанишек не останется.
А как стирать, если от холода не гнутся пальцы. И осталось всего несколько свечей, которым не под силу осветить даже небольшую мастерскую в мансарде. Спать хочется так, что нет сил. Нет сил как хочется спать.
Но спать сегодня ей не придется. Только бы хватило свечей. Только бы не плакали во сне дети и больной не кричал от боли. Селедку придется оставить до завтра. В таком холоде с ней ничего не сделается.
Только бы руки не коченели. Только бы… Только бы… Только…
Щегол голодный кричит. Не успокоится. Крошек для него нет. Кормить нечем. Щегол кричит.
Агата подходит к жердочке. Долго возится с цепочкой, в темноте не видно. Чертыхается. Почти отрывает кольцо. Берет щегла и несет к двери. Раскрывает дверь и выбрасывает на улицу птицу. И захлопывает дверь.
Крыло его уже зажило, летать может. Так он хоть в чужое окно залетит, там его накормят. И согреют. В этом доме он от голода подохнет. И от холода.
Только бы руки не мерзли.
Только бы успеть.
Полдень
— Семь гульденов — хорошая цена, госпожа Агата. Ваш муж должен это понимать.
— Конечно, Господин Секретарь. Он всё понимает. Но кожевники славятся своей щедростью. Мне приходится просить вас, о чем сам муж не попросил бы. Просить прибавить еще немного… понимая положение раненого во время взрыва художника.
Секретарь Гильдии кожевников смотрит на пейзаж Делфта в осеннем свете.
В большой комнате натоплено. Последние оставшиеся соседские поленья пошли в огонь. Агата придвинула стол и кресло ближе к камину. Чтобы покупатель не понял, как выстужена остальная часть дома. Чтобы решил, что у них всё в порядке. Всё в порядке у них. И большой художник, почтенный член Гильдии Святого Луки господин Ван Хогсволс просто снисходит до главного кожевника, продавая ему свою картину. Просто снисходит.
— Это не то, о чем мы с господином Хансом договаривались.
— Не то, Господин Секретарь. Та картина погибла во время взрыва в октябре. Как и большая часть картин мужа. Теперь ему приходится писать, невзирая на боль.
— Почему господин Ханс сам не хочет со мной говорить?
Важный кожевник недоволен. Торги приходится вести с женщиной, где это видано!
— Он не может ходить… Ноги не слушаются.
— Могу и я к нему зайти.
Агата быстро-быстро машет головой.
— Не надо, Господин Секретарь! Пугать людей муж не хочет. Издали посмотреть можете, я дверь открою, а вблизи не надо…
Подходит к двери, ведущей в другую комнату, где на встроенной в стену кровати — bedsteden — лежит больной. Приоткрывает дверь.
Важный кожевник смотрит недоверчиво. Пугать людей не хочет, а такое важное дело, как торг за картину, женщине отдать хочет? Подходит к приоткрытой двери, заглядывает и отпрядывает от испуга — увидел мумию в постели.
— У Ханса сильный ожог лица. Ни бровей, ни волос не осталось.
Агата запинается и быстро-быстро прикрывает дверь. Только бы больной в другой комнате ничего не услышал. Только бы не услышал! Только бы не подал голос!
— Корки и струпья по всему лицу. Лекарь прописал мази. Без мазей боль нестерпимая.
Важный кожевник молчит.
— Муж не хочет, чтобы почтенные господа его видели в корках и мази…
Кожевник по-прежнему молчит.
— …пока лицо не заживет.
— Чудо, что при таком ожоге он может писать! — удивляется главный кожевник.