Когда я открыла дверь и зашла в помещение, оказалась в кромешной тьме. Окна были завешены черной тканью – она еле-еле пропускала солнечный свет. Театр окутывала звенящая тишина. Не доносилось ни одного шороха, голоса или мелодий. Только запах тлеющих угольков щекотал ноздри. Легкий и ненавязчивый, как цветочный парфюм.
Сглотнув слюну, я отчетливо услышала, как она соскользнула по гортани в пищевод.
Я зашла в театр без страха. Мой вечный спутник остался на пороге, не решаясь пойти со мной. В отличие от меня, страх испугался зловещего здания. Как нелепо звучит и как правдиво на деле…
Когда я поднялась на второй этаж, меня встретило солнце. Здесь окна не занавесили, давая свету гулять по холлу, проникать в каждые потаенные уголки, играть на рояле, кружить пыль. Я уже было хотела пройти в служебный коридор (Том, наверное, должен был быть там), как вдруг заметила, что дверь в зрительный зал распахнута настежь. И тут мне захотелось посидеть в тишине перед сценой.
Скрипнула половица. И еще одна. Я поднялась на второй ряд и села на стул, который стоял посередине. Ностальгия по первому спектаклю накрыла с головой, и на глазах выступили слезы. Только оказавшись в стенах театра, я вдруг поняла, как сильно устала за последние несколько недель. Устала от безумной беготни от работы домой и от дома к работе; устала от повседневных, бессмысленных дел. Недосып и постоянная нервозность принялись разрушать мой организм. Кошмары, галлюцинации, чрезмерная тревожность и подозрительность. Джейн была права: не театр был болен мистикой, а я. Начиталась романов и теперь возомнила себя охотником на привидений.
Я скучала по студенчеству. А точнее – по журналистике. После выпуска из вуза она медленно отошла на второй план. И шаг за шагом возвращалась ко мне только сейчас, с появлением театра.
Оглядевшись по сторонам, я грустно улыбнулась. Если дать «GRIM» человеческую внешность, то это был бы старый колдун с неприлично длинными ногтями. Я ведь после каждого спектакля выходила с глубоко кровоточащими ранами на сердце, которые нанес этот старик. Теперь я поняла зрителей. Мы все сидели в одной лодке. У нас у всех кровоточили сердца от безответной любви. Да и не только «GRIM», но и все театры не любят никого, кроме себя. Да, труппа благодарит зрителей, выходя на поклоны; они обнимают их у выходов, дарят автографы. При этом каждый театр и каждая труппа – одиночки. Они не пускают на свою территорию чужаков. Не принимают других людей. Наверно, еще и поэтому новенькие не так часто приходят в коллектив, а «старички» не покидают его без веской причины. Театр – это дом, вероисповедание и смысл жизни. Театр невозможно постичь.
Сидя в пустом зрительном зале при свете желтых ламп, я в который раз поблагодарила Бога за чудо. Тогда я еще не до конца осознавала всю плачевность ситуации. Ведь подарок мне вручил не Бог, а сам Дьявол.
– Кто здесь? – услышала я сзади приближающийся знакомый мужской голос.
Развернувшись, я увидела силуэт парня, который направлялся ко мне уверенной походкой. Я не видела его лица – только очертания худощавой фигуры.
– Ты что здесь забыла? – серьезно спросил Циркач. Он встал у первого ряда и пристально посмотрел на меня.
– Привет, – я встала с кресла и виновато улыбнулась. – Я пришла к Тому Харту.
– Зачем?
– Хотела с ним поговорить.
– Телефонов не существует? – все так же холодно спросил Циркач – лучший друг Харта.
Парень был одет в черный спортивный костюм. Длинные волосы он забрал в хвост.
– Он не отвечает, я звонила, – виновато улыбнулась я, глядя на парня. Его острое лицо, лишенное театрального грима, было невероятно красиво при тусклом свете желтых ламп. Неосознанно я сравнила внешность Циркача с внешностью Тома и с грустью отметила, что Харт сильно проигрывает лучшему другу.
– Это не повод сразу вламываться к нам в театр и сидеть в зрительном зале, когда тут пусто. Ты – чужак и не имеешь права находиться в этих стенах днем.
Каждое слово Циркача, как стрела, пронзало тело насквозь. Я ведь и правда была здесь чужой. А возомнила, что могу найти в этих стенах спасение и пристанище.
Не говоря ни слова, я спустилась со второго ряда и прошла мимо Циркача к выходу. Но не успела я дойти до порога, как актер сказал с не свойственной его голосу мягкостью:
– Он сейчас на обсуждении новой роли у художественного руководителя. Можешь подождать. Я скажу ему, что ты пришла.
Я развернулась, чувствуя, как внутри зарождается легкая ненависть к парню, который стоял недалеко от меня и, засунув руки в карманы брюк, смотрел в зал.
– Ты же сказал, что я – чужак и мне не место здесь.
– Я не отказываюсь от своих слов, – хмыкнул Циркач, развернувшись ко мне. Его глаза, как два уголька, снова причинили боль. Я не понимала, как Том может дружить с ним. В этом человеке было слишком много ненависти.
Я молчала, пристально глядя на парня.
– Сиди уж, – бросил он, направляясь к выходу. Циркач подходил ко мне все ближе и ближе, и чем меньше становилось расстояние между нами, тем отчетливее я чувствовала запах гари. – Я передам Тому, что ты пришла.
– Но… откуда ты знаешь, кто я?
– Нетрудно догадаться, – хмыкнул Циркач, остановившись рядом со мной. Он смотрел на меня сверху вниз, не моргая. – Любопытные глазки так и бегают туда-сюда. Выуживаешь информацию для статьи? Решила воспользоваться доброй душой моего друга? Ха, боюсь тебя огорчить – он не такой пушистый, как кажется. Человек, который пережил в жизни столько дерьма, недолго остается добрым. И если ты думаешь, что знаешь Тома, то как бы не так. Если уж на то пошло, то ты вообще с ним не знакома.
– А если я и выуживаю с его помощью информацию, то что с того? – Я не понимала, зачем это говорю. Слова вырвались помимо моей воли. Циркач явно подстегивал, а я, как полная дура, поддавалась.
– Сама увидишь, – бросил Циркач и вышел из зрительного зала, оставляя меня наедине с давящей тишиной.
Гнев покинул меня, а на его место заступили здравый смысл и проснувшаяся совесть.
«Зачем я сказала ему, что хочу вытащить из Тома информацию, хотя на самом деле это не совсем так?» – с ужасом подумала я, выйдя вслед за Циркачом из зала. Я не находила этому объяснения. Не могла даже понять – почему вдруг почувствовала такую злость на весь мир. Ее будто вкололи в тело, а я этого не заметила, пока не стала плеваться, подобно гадюке, едкими словами. Я ведь никогда не пользовалась людьми ради эксклюзивной статьи. Даже мыслей таких не допускала. Вспоминая слова отца о стервятниках, в работе ставила на кон честность, а не смердящую ложь.
Я вдруг захотела все объяснить Циркачу, сказать ему, что не хотела говорить таких гадких слов.
«Это не я. Я не такая. Вы ошиблись», – тарабанили мысли в моей голове в такт сердцу, которое готовилось выпрыгнуть из груди подобно самоубийце с крыши.
Я распахнула дверь в служебный коридор. Он был небольшим – примерно шесть метров в длину. На бордовых стенах, рядом с черными дверьми, ведущими в комнаты, горели светильники в стиле классицизма – маленькие лампочки, подобные огню свечи, создавали таинственную атмосферу. Всего было восемь светильников. Ровно как и дверей, на которых не оказалось табличек с именами и регалиями. Где располагалась гримерная комната Тома Харта, Циркача или кабинет художественного руководителя Реда, я не имела ни малейшего понятия. Я оказалась в вакууме. Ни голосов, ни шороха – ничего. Только мое рваное дыхание и усиливающийся запах гари, который смутно напоминал жженый кофе.
Я медленно пошла по коридору. Каждый шаг, ведущий в неизвестность, давался легко. Как заколдованная, я все ближе и ближе подходила к самой дальней двери. Когда до нее оставался метр, механизм щелкнул, и дверь отворилась, приглашая войти…
– Сара? Что ты тут делаешь? – вывел меня из транса голос Тома Харта. Но он звучал со спины – передо мной по-прежнему никого не было.
– А? – все еще находясь «под чарами», пискнула я и развернулась на голос. Актер стоял у входа в служебный коридор и пристально смотрел на меня.
– Что ты тут делаешь? – Его голос напоминал раскаленный металл.
– Пришла к тебе.
Том подошел ко мне, схватил за руку и потащил к выходу. Уже через пару минут мы стояли в холле. Яркий дневной свет ослепил. Когда глаза привыкли к свету после тьмы коридора, я посмотрела на Тома и слегка отшатнулась от него.
– Ты чего? – спросил актер. Его голос слегка дрогнул, но злости я не заметила.
– Но ведь ты был у художественного руководителя, – промямлила я, вспоминая слова Циркача и показывая на дверь, из которой мы только что вышли. – В его кабинете.
– Нет, меня там не было. Я только пришел из дома, чтобы забрать распечатанные листы со словами новой роли. С чего ты вообще взяла, что я у Реда?
– Мне сказал твой друг. Циркач.
Когда я произнесла это, Том сжал челюсти и желваки на его лице сильно выделились.
– Пошли отсюда, – сказал актер, выдержав паузу, которая показалась траурной.
– А как же листы с текстом? – напомнила я.
– Я их уже забрал. Они были не в гримерке, а на столе в зрительном зале. Остались там после вчерашней репетиции.
– Так ты меня искала? – спросил Том, когда мы вышли из театра на улицу и побрели в сторону площади Пикадилли так, будто только вчера договорились прогуляться вместе.
– Да, я звонила тебе, но ты не брал трубку, поэтому я решила зайти в театр, чтобы встретиться.
– Я забыл телефон дома, – печально сказал Том. – У тебя что-то случилось?
– Нет, все нормально, – соврала я, слегка улыбнувшись. – Я уже решила все проблемы. Не нужно беспокоиться.
Когда я увидела Тома Харта в служебном коридоре театра, отпало всякое желание изливать ему душу и плакаться в жилетку. В голове до сих пор крутились слова Циркача, когда он говорил, что человек, который был со мной милее плюшевого мишки, на самом деле был кровожаднее свирепого гризли. Просто не показывал этого. Играл.