Мое сердцебиение усилилось. Но не из-за слепой влюбленности в актера – по другой причине. Я вдруг почувствовала, что начинаю злиться. Я злилась на Джейн, которая должна была стоять рядом со мной в эту минуту, а на деле была очень далеко. Дальше, чем когда-либо.
– Ред, вы тут? – спросил Льюис, заглянув в кабинет. Я стояла позади юноши, сжимая кулаки. И злилась. Очень сильно злилась.
– Кажется, он вышел, – Льюис улыбнулся, посмотрев на меня. – Вы пока проходите. Ред скоро придет.
«Марионетка, – подумала я, глядя на юношу. – Ты – марионетка. Как и Том. Как и Циркач, Ирландец, Близнецы и Барон. Ты – марионетка. Вы все – марионетки».
– Спасибо, – не своим голосом ответила я и зашла в кабинет, утопающий в темноте.
Помещение, предназначенное для художественного руководителя, напоминало склеп. Только пахло здесь не сыростью и плесенью, а дымом. Легким, еле ощутимым. Так порой пахнет духами, когда заходишь в парфюмерный отдел в магазине.
Пройдя внутрь, я насчитала три окна. Они были наглухо зашторены светонепроницаемой тканью черного цвета. Занавес, как растопленный мазут, струился от высокого потолка к самому низу, где был расстелен расписной ковер. Черно-красный. Классический цвет театра «GRIM» – пожар в ночи.
В кабинете стоял полумрак. У правой стены на большом рабочем столе я заметила канделябр. Только он освещал прямоугольную комнату, похожую больше на гримерку актера, а не на помещение, где решаются коммерческие дела театра.
– Можете присесть на диван, – сказал Льюис, напугав меня. Я думала, что он уже ушел и в комнате осталась я одна. Молодой человек стоял у дверного косяка. Он облокотился на шкаф, который почти прилегал к проему.
– Спасибо. – Я присела на мягкий черный диван. Он принял форму моего тела, но от этого не стало удобнее. Скорее наоборот – я почувствовала себя в ловушке. И вдруг мне стало нечем дышать.
– Извините, Льюис, а здесь нельзя открыть окно? – спросила я юношу, который все еще стоял у двери и смотрел на меня.
– Территория Реда, – пожал плечами молодой человек. – Сейчас он придет, и сами у него спросите. Что-нибудь еще?
Льюис разговаривал со мной так, как если бы был обслуживающим персоналом театра, а не его будущей звездой. Это казалось странным. Неужели все актеры, в том числе и Том, пережили унизительный этап «подай-принеси»?
– Спасибо, Льюис. Ничего не нужно.
– Тогда я пойду. Удачи с интервью. – Молодой человек отсалютовал и закрыл дверь. Когда та захлопнулась, я встала с дивана и начала осматриваться в кабинете, атмосфера которого была слишком интимной.
«Это чувство испытывают двое по уши влюбленных друг в друга людей, когда остаются наедине в темной комнате, в которой единственная мебель – это кровать. Ощущение полета, радости, азарта», – прозвучал голос Тома в моей голове. Он произнес эту фразу на нашем телефонном интервью.
Поставив на диван сумочку, я достала из нее сухую салфетку и промокнула лоб. В помещении было слишком душно и темно. Когда я убрала использованную салфетку и достала ежедневник, чтобы освежить в памяти вопросы, которые скрупулезно продумывала и записывала несколько дней, поняла, что ни черта не вижу.
«Неужели нельзя включить свет? К чему эта викторианская бутафория? К чему это никому не нужное поклонение прошлому? Лучше бы ту большую люстру, которая никому не сдалась в холле, установили здесь», – негодовала я, листая страницы ежедневника. И пусть все вопросы я помнила наизусть – точнее, не могла их забыть, потому что они постоянно крутились в голове, – меня изнутри разрывал гнев. Я вытащила из сумочки телефон. Часы показывали без трех минут шесть. Джейн еще даже не подъезжала к театру.
«Ладно, это моя работа». – Я попыталась себя успокоить, хотя отсутствие связи в кабинете Реда отнюдь не способствовало моему нормальному дыханию. Я злилась. «Зачем обещать, если не можешь сдержать слово», – думала я. А потом снова злилась. На духоту, на этот канделябр со свечами, на неудобный диван, на… все.
«Когда я увидел его, первое, что почувствовал, – ярость. Мой отец тоже. Он никогда не злился из-за оплошностей в работе. Но утром 20 апреля 1964 года, в день, когда я уронил газеты, он разразился, как медведь, – прозвучали в моей голове слова Джона Райли. – Разве это не странно?»
– Странно, – прошептала я.
Но на внутреннюю рефлексию уже не было времени. Не было времени вспоминать, когда еще я злилась необоснованно; когда еще меня одолевала беспричинная ярость; когда еще мне хотелось рвать и метать.
Я включила диктофон, чтобы потом не тратить на это время, и глубоко вздохнула. Как же нервировал этот тусклый свет…
– Простите, сегодня в кабинете выбило лампочки. Но в театре премьера, сами понимаете, нет времени вызывать электриков, – сказал мужчина. Его голос. Приторно-сладкий, но с горчинкой. Голос человека, который знает, что он великий. Голос обольстителя. Голос, вводящий в транс. Голос подлеца, соблазнителя, нахала и себялюбца. Голос убийцы. Безнаказанного убийцы. Но… молодой голос. Не старческий. Молодой.
Я дернулась. Совсем чуть-чуть. Так, как человек, который вдруг понял все, что не доходило до него раньше. Не в силах поднять взгляд на вошедшего мужчину – хотя звука открывающейся двери не было, – я пялилась в ежедневник, а мои глаза все больше и больше застилало пеленой. Белой туманной дымкой.
– Сара, давайте знакомиться. – Голос стал приближаться, а через секунду я увидела лакированные ботинки в полуметре от себя – в ежедневник я уже не глядела. Сквозь туманную дымку наблюдала за ногами человека, который уже представлялся: – Редмонд. Директор, художественный руководитель и режиссер театра «GRIM». Но можно обращаться просто, без фамильярностей. Для своих я – Ред.
Оторвав взгляд от обуви, я начала медленно поднимать голову, чтобы взглянуть Реду в лицо. Подол черного пальто, в одной руке – черный цилиндр, другая была протянута для рукопожатия. Плащ расстегнут, из-под него виднелась черная рубашка. Шелковая. Потом шея… Меня затошнило. Татуировка на ней была свирепее, чем у остальных актеров театра. Могущественнее, сильнее, кровожаднее. Я рассматривала мужчину дальше – не стала останавливаться на метках. Посмотрела на его алые улыбающиеся губы, на нос, заглянула в глаза, которые напомнили бездну океана, когда я впервые увидела их на фото. Сейчас зрачки были неестественно желтые. Как у ворона.
– Сара, с вами все хорошо? – с издевкой спросил мужчина. – Вы выглядите испуганной.
Я зажмурилась. Так сильно, что заболели глаза. Казалось, вот-вот и я вдавлю их, они провалятся, и я почувствую их в глотке. Тело покрылось чудовищными мурашками. Они больше напоминали гнойные волдыри, чем обычное проявление шока. Дыхание сбилось. Мне вдруг показалось, что я умираю.
Но я не упала в обморок. Только подумала: «Почему на факультете журналистики нам все твердили, что мы должны работать, опираясь на логику и здравый смысл? Почему нас заставляли отключать чувства и замораживать сердце? Почему? Без них ведь никуда».
16
– Вы? – спросила я дрогнувшим голосом.
– Я, – подтвердил Чарльз Бейл, подошел к окну и, раздвинув немного занавески, отворил его. Я услышала хлопанье крыльев. – Редмонд – фамилия моей покойной матушки. Как ты хочешь ко мне обращаться? Чарльз или мистер Редмонд? Давай остановимся на Чарльзе. Ред – всего лишь моя маска перед идиотами, которые не замечают ничего, кроме собственных кошельков.
Передо мной в черном пальто стоял отец Кристофера Бейла. Человек, который умер полвека тому назад. Человек, напившийся в ночь ограбления поезда. Муж Кассандры и основатель театра, названного в честь погибшей от рака жены.
– А вот и мой друг, – сказал Чарльз, протянув руку ворону. Тот прилетел к нему из чуть приоткрытого окна и сразу устроился на запястье. – Вы ведь уже знакомы?
Я слабо кивнула, вспоминая, как свернула птице шею в своем сне. Или все-таки это был не сон?
– Ну, садись на свое место, – ласково сказал Чарльз, и ворон сел на жердочку около письменного стола. После мужчина повернулся ко мне и ехидно спросил: – Весело я разыграл тебя той ночью, а, Сара?
– Это был не сон? – сипло спросила я, а перед глазами промелькнул образ убитой Джейн.
– Сон. Просто я умею вторгался в них и менять сюжеты. Если бы это был не сон, ворон бы не выжил. А вмятины от клюва… он оставил их раньше. Ты просто не замечала.
«Нет, этого не может быть, – в ужасе подумала я и укусила себя за внутреннюю часть губы, чтобы прийти в себя. – Мне нужен воздух. Из-за духоты голова дурнеет».
– Вы были у меня в квартире?
– Был. Пару раз. Думаешь, ты просто так наткнулась на статью о британских вузах, где узнала, что брат Эмили Томпсон твой университетский профессор? Ха! Да никогда бы не нашла.
– И вы трогали записи Эмили?
– Да. До недавнего времени я даже не знал об их существовании. Только благодаря твоему расследованию они попали мне в руки. Правда, там не было ничего интересного, поэтому я оставил их, – беззаботно произнес Чарльз. – Давай угадаю следующие вопросы. Пропажа флаера? Да. Это тоже был я. Для чего? Пытался дать тебе знать, что мистика – не вымысел; что она реальна. Но тебе было все равно на мои знаки. Ты для всего находила объяснения. Опалил номерок? Лежал рядом с батареей. Преследует ворон? Ерунда. Во сне приходят довольно реальные картинки? Случайность. Ты видела Бармена и Близнецов, но так ничего и не поняла. Мне было весело играть с тобой. За одиннадцать лет я уже и забыл, как это здорово – водить за нос журналистку.
Чарльз ухмыльнулся:
– Я всегда был рядом. В квартире, в кафе, на улицах, в метро. Я был рядом в образе ворона и человека. Я наблюдал за тобой и изучал тебя. И ты это чувствовала. Но все равно пыталась найти всем необычным ощущениям и событиям логические объяснения. Вот же настырная! С Эмили я делал то же самое: неделю ходил по пятам за девушкой, доводил ее до безумия. И она оказалась слабее тебя. Я подорвал ее психологическое здоровье. Она не спала, не ела, постоянно сидела в своей съемной квартире, свернувшись в углу в дрожащий клубок. Я рушил ее комнату, кухню, бил зеркала и посуду, запирал двери. Я не показывал ей своего лица. Она не видела меня, но тоже чувствовала. В конечном итоге перед смертью она поблагодарила меня. Сказала спасибо за то, что я освободил ее от кошмаров. Ты ведь знала, Сара? Кошмары – не внешнее проявление. Кошмары живут внутри нас. Мы и только мы подпитываем их. Пока ты жила без страха из-за сверхъестественного, Эмили сходила с ума. Отличный пример, не правда ли? Правда, над ней я издевался сильнее… все-таки