Слезам и жалобам ему претит внимать.
Хотя одарена любовь великой властью,
Но должен дань платить высокий дух бесстрастью.
Пальмира.
И ты покинешь нас?
Сурена.
Прощай! Стенанья дев
Страшнее мне сейчас, чем лютый царский гнев.
(Уходит.)
Эвридика, Пальмира.
Пальмира.
Останови его, спешит он к смерти в сети,
И за его судьбу ты, госпожа, в ответе!
Я тщетно плакала, вела впустую речь,
А вот тобою он не сможет пренебречь,
Так позови его, употреби всю силу
Любви!
Эвридика.
Я вслед за ним тотчас сойду в могилу.
Пальмира.
Я тоже, но зачем толкать его во тьму?
Молчишь? А где ж она, твоя любовь к нему?
Эвридика.
С ним вместе умереть — не так уж это мало.
Пальмира.
Да, но чужая смерть с земли не поднимала
Того, кто бездыхан. Пусть мы с тобой умрем,
Но к жизни все равно Сурену не вернем.
Эвридика.
Твой непонятен страх. Изгнанием, не боле,
Царь угрожал…
Пальмира.
О да, он угрожал, но все ли
Решился вслух сказать? Как было произнесть,
Что он убьет того, чьих подвигов не счесть,
Кто трон ему вернул? А ты, застыв на месте,
Не хочешь помешать свершенью черной мести!
Не трать же времени, беги, кричи, зови,
Быть может, в этот миг, пронзенный, весь в крови,
Сурена…
Эвридика.
Замолчи! Зачем меня терзаешь?
Пальмира.
И все ж бездействуешь?
Эвридика.
А ты желать дерзаешь,
Чтоб я любимого сама послала к ней?
Чтоб с ненавистною соперницей своей
Связала узами священного обета?
Мне легче умереть — тебе понятно это?
Пальмира.
Понятно ли тебе, что выбор — смерть иль брак?
Те же и Ормена.
Эвридика.
Быть может, ты права… Сдаюсь… Да будет так!
С Орменой передай — пусть примет предложенье…
Пусть даст согласие… Ты знаешь продолженье.
Пальмира.
Ормена вся в слезах!
Ормена.
Дверь горю отвори:
Сурена…
Пальмира.
Где мой брат? Под стражей? Говори!
Ормена.
Чуть вышел из дворца, настигнут был стрелою,
Вторая, третья вслед попали в грудь герою,
И наземь рухнул он, и кровью вмиг истек.
Я видела сама… Немилосердный рок!
Нет более в живых великого Сурены.
Пальмира.
Увы!
Ормена.
Проникла весть за городские стены,
Народ волнуется, здесь быть опасно вам:
Я крики слышала, что веры нет царям.
Пальмира.
Что ж, небо, ты молчишь? Святую месть исполни,
Пусть громы прогремят, пусть пламя метких молний
Испепелит дотла тиранов злобный род!
Безжалостный Пакор! Бесчувственный Ород!
А ты, надменная в своей любви бесплодной,
Стоишь, безмолвствуя, храня покой холодный.
Его любила ты, но был ли он тобой
От гибели спасен? Нет, послан на убой!
Высокая любовь! Немеркнущее пламя!
Так насыщайся же теперь ее плодами!
Не плачешь? Ни слезы о нем не пролилось?
Эвридика.
Не плачу, ты права. Встречаю смерть без слез.
Ормена, поддержи!
Ормена.
Зачем такие речи?..
Эвридика.
Сурена! Ждет душа с твоей душою встречи.
Ормена.
Перенесем ее, там легче станет ей…
Пальмира.
Освободи того, о небо, от скорбей,
Кому они невмочь, а мне продли мученье,
Пока желанное не совершится мщенье!
А. МихайловТЕАТР КОРНЕЛЯ
Корнеля гений величавый…
1
Это пушкинское определение, брошенное, казалось бы, мимоходом и не претендующее на универсальную оценку творчества одного из гигантов мировой литературы, между тем — безукоризненно верно и точно. Понятие возвышенного, величественного действительно является ключевым на протяжении всего творческого пути Корнеля. Величавы страсти героев его трагедий, возвышенны их поступки, их речи, их жесты. Движения их души, совсем не всегда героические, даже самые интимные, самые тонкие и лиричные, неизменно передаются в звучных величественных стихах, сочетающих в себе пленительную игру нюансами с мужественной жесткостью и сдержанностью. Недаром Пушкин говорил о «строгой музе» «старого Корнеля»[23].
Молодые годы Корнеля прошли в период укрепления и роста французского национального государства. Процессы эти были осложнены и бунтами доведенных до отчаяния народных масс, и мятежами феодалов, вновь поднявших голову после убийства в 1610 году короля Генриха IV, и борьбой с гугенотами, затем — невзгодами Тридцатилетней войны (1618–1648), в которую были втянуты многие страны Европы (Испания, Голландия, Швеция, Дания, германские княжества и др.), но основная тяжесть войны, особенно в последний период, легла на Францию. В зрелые годы писатель стал свидетелем не менее грозных и знаменательных событий — революции в Англии, гражданской войны во Франции, вошедшей в историю под именем «Фронды», новых захватнических войн, которые вели военачальники Людовика XIV.
Корнель жил в эпоху мелких политических интриг и буйных народных восстаний, шумных военных побед и ожесточенной религиозной нетерпимости. Но ни будничная суета дня, ни величественность или значительность свершаемого у него на глазах не заслоняли от писателя основного содержания эпохи — утверждения абсолютизма, создания сильного национального государства, расцвета его культуры. Корнель видел позитивные результаты совершаемого. Он обращал внимание и на неизбежные (и подчас губительные) издержки происходящих процессов, но он, конечно, сознавал, что живет в столетие, которое затем недаром стали называть «великим веком», поэтому-то он и стремился стать с веком наравне, передать своими иносказаниями неповторимое величие общественной ломки, что свершалась перед его взором. Этой ломке и становлению абсолютизма сопутствовало постепенное вызревание идеи приоритета государственного над личным, воли монарха, олицетворяющего интересы государства, над побуждениями подданных. Идея эта, в ее практическом применении, неизбежно рождала острейшие, порой неразрешимые конфликты, выдержать тяжесть которых могли лишь недюжинные плечи. Вот почему среди созданных Корнелем образов столько натур сильных, страстных, одержимых той или иной идеей, умеющих подчинять этой идее и свои собственные индивидуальные стремления и побуждения или интересы других. Среди его героев есть персонажи пугающие, даже отталкивающие своей жестокостью, мстительностью, властолюбием (и таких немало), но нет характеров незначительных, мелких (разве что в комедиях). Заслуга драматурга не в том, что он оказался своеобразным историографом своего времени, рассказывая, правда, не о событиях, свидетелем которых он был, а об идеях, волновавших его современников. Заслуга его — в создании характеров возвышенных и героических, противостоящих мелочным будням эпохи. Это не значит, что эпоха никак не отражается в его творчестве. Для нас сейчас важно не то, что первые зрители и читатели Корнеля находили скрытые и явные намеки на современные им события и конкретных лиц в репликах его персонажей, в ситуациях пьес, а то, что драматург не просто откликался на конкретные события своего времени, но стремился передать его нравственную доминанту. И еще важнее, что он с большой конкретностью и — одновременно — обобщенностью изобразил переживания и чувства в достаточной степени универсальные — любви, ревности, патриотизма, сыновнего долга, мужества, веры, служения отечеству и т. д., причем не просто эти чувства как таковые, а их сложнейшее и, как правило, трагичнейшее столкновение и переплетение. Корнель выявил возвышенно-героическое начало в побуждениях и поступках своих героев, акцентировав момент личного выбора и личной ответственности, то есть проявление активного начала в человеке. Тем самым в новых исторических и идеологических условиях писатель продолжил и развил одну из кардинальных тем литературы Возрождения, противопоставив идею упорядоченности и разумности в жизни общества и внутренней жизни человека барочной идее общественного хаоса и иррациональности человеческой души.
Да, Корнель жил в период постренессансный, когда многие прекраснодушные иллюзии и мечтания Ренессанса были, казалось бы, преодолены и отброшены. Но так только казалось; в действительности культурная традиция не прервалась, идеалы Возрождения были лишь прояснены и рационализированы, освобождены от наивного гедонизма и стихийного сенсуализма; от этого они, быть может, несколько у