То счастья полноту найду я в вас двоих.
Карлос(донье Эльвире).
Он доблести моей дал истинную цену.
(Дону Манрике и дону Лопе.)
Пришла почтительность презрению на смену,
Когда узнали вы, кто родом я. Ну что ж,
В чести и мужество и знатность у вельмож;
Он уважал меня, вы двое презирали…
Всяк прав: две стороны есть у любой медали.
Дон Рамон(донье Изабелле).
Но жаждет Арагон знакомства с королем.
Ждут у дворца послы: обещан им прием.
Донья Изабелла.
Мы сами выйдем к ним, дабы оповестить их —
А с ними наш народ — о радостных событьях.
Пусть Нуньо выпустят немедля из тюрьмы!
Ему обязаны всем нашим счастьем мы.
Признательность к его родительским заботам
Велит воздать ему вниманьем и почетом.
РАЗБОР «ДОНА САНЧО АРАГОНСКОГО»
События этой пьесы целиком вымышлены, хотя и не все придумано мною. Пышность первого действия заимствована из испанской комедии, озаглавленной «El palacio confuso»{119}, а двойное узнавание, которым завершается пятое действие, взято из романа «Дон Пелайо»{120}. Пьеса имела вначале на сцене большой успех, но ей случилось попасть в опалу к одному лицу, и это сразу положило конец триумфу. Отказ в высокой поддержке заставил смолкнуть рукоплескания, которыми ее даже излишне щедро осыпала публика, свел на нет все благосклонные о ней суждения в Париже и при дворе, и вскоре ее сослали в провинцию, где она и поныне хранит свой первоначальный блеск.
Сюжет довольно прост. Герой, человек неизвестного происхождения, достаточно благороден душою, чтобы снискать любовь двух королев. Но он им неровня — это на протяжении четырех с половиною действий мешает ему получить те блага, коими они рады были бы его одарить. А когда уже необходимо завершить пьесу, некий старичок точно сваливается с неба, чтобы открыть тайну рождения героя, которая дает ему право на руку одной из королев, тогда как другая узнает в нем брата:
Ни дон Рамон, ни рыбак не подходят под правило, которое я намеревался ввести и которое заключается в том, чтобы все действующие лица или появлялись уже в первом действии, или хотя бы упоминались там известными публике лицами. Я, конечно, мог переместить рассказ королевы доньи Леонор из начала четвертого действия в первое. Но если бы она сразу поведала о своем сыне, и о том, как король, ее супруг, сказал ей перед смертью, что дон Рамон должен открыть ей важную тайну, тогда бы сразу можно было догадаться: Карлос и есть этот принц. Скажут, что дон Рамон прибыл с посольством Арагона, о коем идет речь в первом действии, а стало быть, он подчиняется указанному правилу, но он прибыл вместе с арагонскими послами случайно. Он искал рыбака, а вовсе не послов; он присоединился к посольству после того, как навел справки в жилище рыбака, который в свою очередь отправился в Кастилью по собственному побуждению и не был туда приведен каким-либо событием, упоминаемым в начале пьесы; он мог бы прибыть не точно в этот же день, а раньше или позже, но тогда у пьесы не было бы конца.
Единство времени соблюдено здесь без натяжек; осмеливаюсь утверждать, что продолжительность действия не превышает продолжительности спектакля. По поводу единства места я уже однажды сказал{122}, что не буду при разборе последующих пьес на этом останавливаться. Во втором действии утонченность чувств не ниже, а быть может, и выше, чем в других моих сочинениях для театра. Любовь двух королев к Карлосу показана вполне отчетливо, несмотря на их старания скрыть ее и несмотря на изобретательность, с какой они ее скрывают соответственно своим натурам, а натура у одной из них горделивая, у другой — более мягкая. Признание, которое кастильская королева делает Бланке, построено довольно искусно: размышляя о событиях первого действия, она дает понять зрителям, что питает страсть к безвестному храбрецу, за пренебрежение к коему она так достойно отомстила графам. Из этого можно заключить, что она выбрала день для своих откровенных признаний не случайно, что она уже проникла в тайну и что обе рассуждают друг с дружкой о том, что далее будет представлено.
НИКОМЕД
Перевод М. Кудинова
К ЧИТАТЕЛЮ
Вот несколько необычная пьеса, двадцать первая из тех, что представлены мною на сцене; после того как было вложено в уста актеров сорок тысяч стихов, довольно трудно придумать что-либо новое, не отойдя немного от главного пути и не подвергая себя опасности заблудиться. Нежность и страсти, которые должны быть душою трагедии, здесь не имеют места: здесь царит только героическое величие, бросающее на свои горести исполненный такого презрения взгляд, что это не позволяет им исторгнуть из сердца героя ни одной жалобы. Оно сталкивается с коварной политикой и противопоставляет ей только благородное благоразумие; шествуя с открытым забралом, оно без содрогания предвидит опасность и не ждет ни от кого помощи, кроме как от своей доблести и любви, запечатлевая их в сердце всех народов. История, предоставившая мне возможность явить наивысшую степень этого величия, взята мною у Юстина, и вот как он повествует об этом в конце своей тридцать четвертой книги:
«В то же время Прусий{124}, царь Вифинии, принял решение убить своего сына Никомеда{125}, чтобы возвысить других своих сыновей, которых он имел от второй жены и которые были воспитаны в Риме; но это решение было открыто молодому царевичу теми, кто принимал участие в деле; они сделали больше — призвали его воздать тем же своему столь жестокому отцу и обрушить на его голову удар, который тот сам ему уготовил. Им не стоило особого труда уговорить Никомеда. Едва по приказу отца он возвратился домой, как тут же был провозглашен царем. Лишенный трона и покинутый даже своими слугами, Прусий, несмотря на все попытки скрыться, был в конце концов убит своим сыном и потерял жизнь под ударами преступления, которое было столь же велико, как и то, что совершил он сам, когда отдал приказ убить Никомеда».
Я избавил сцену от ужаса столь варварской катастрофы и освободил как сына, так и отца от какого-либо намерения совершить убийство. Никомеда я сделал возлюбленным Лаодики{126}, дабы возможный союз с соседней короной еще больше насторожил римлян и заставил их препятствовать этому с большим рвением. К данным событиям я приблизил по времени смерть Ганнибала{127}, который прибыл несколько ранее к тому же царю и чье имя явилось не столь уж малым украшением моей пьесы. Никомеда я превратил в его ученика, придав последнему тем самым больше мужества и гордости в его противоборстве с римлянами; воспользовавшись историей с посольством Фламиния{128}, отправленного к союзному царю, чтобы потребовать выдачи старого врага римского величия, я возложил на него также и секретную миссию: препятствовать заключению брачного союза, вызывавшего у римлян опасения. Чтобы они могли привлечь на свою сторону царицу, которая, как это часто бывает со вторыми женами, всецело подчинила своему влиянию престарелого мужа, я сделал так, чтобы Фламиний привез с собой одного из ее сыновей, о котором я знал от моего автора, что он воспитывался в Риме. Это дает мне двойной эффект; с одной стороны, Фламиний с помощью честолюбивой матери добивается гибели Ганнибала, а с другой — противопоставляет Никомеду соперника, который опирается на полную поддержку римлян, ревнующих к славе Никомеда и к его зарождающемуся величию.
Убийцы, открывшие царевичу кровавые намерения его отца, дали мне повод прибегнуть к другим уловкам, в силу которых Никомед должен попасть в ловушку, уготовленную ему его мачехой; в конце я свел дело к тому, что все действующие лица ведут себя благородно; одни из них воздают должное добродетели, а другие сохраняют твердость при выполнении своего долга, подавая тем самым славный пример и приводя к вполне благоприятной развязке.
Представление пьесы на сцене прошло не без успеха, и так как это не худшие стихи, написанные моей рукою, я смею надеяться, что, будучи прочитанным, мое произведение не повредит моей репутации и не покажется недостойным того, что я создал раньше. Моя главная цель заключалась в том, чтобы обрисовать внешнюю политику римлян, показать, как властно они себя держали по отношению к союзным царям, мешая им возвыситься, и к каким мерам они прибегали, дабы воспротивиться их величию, когда оно становилось для них подозрительным в силу того, что начинало возрастать благодаря новым завоеваниям. Таковы отличительные черты, которые я придал их республике в лице их посла Фламиния, столкнувшегося с бесстрашным царевичем, который без трепета смотрит в глаза своей неминуемой гибели и бросает вызов могуществу Рима в тот момент, когда оно всей тяжестью обрушивается на него. Созданный мною герой несколько нарушает правила трагедии, ибо он не тщится вызвать сострадание избытком своих горестей; но успех представления показал, что твердость великих сердец, вызывающая восхищение в душе зрителя, порою бывает так же отрадна, как и сочувствие к их несчастьям, домогаться которого заставляет нас наше искусство. Не так уж плохо пойти на небольшой риск и не быть все время рабски привязанным к правилам, следуя в этом отношении завету нашего Горация: