Но все ж поверь: в войне, которую бесчестно
Он навязал тебе надменностью своей,
Мы, Цезарь, за тебя душою были всей.
Я счел, что должен смерть принять твой враг смертельный,
Коль скоро, движимый враждою беспредельной,
На что угодно он пойдет в борьбе с тобой.
Необходимостью я мнил поступок свой
Еще и потому, что понимал прекрасно,
Сколь милосерден ты и сколь это опасно:
Ведь если б в плен к тебе соперник угодил,
Его бы на беду себе ты пощадил.
Вот почему тебе без твоего согласья
Услугу оказал я на свое несчастье
И за тебя отдать осмелился приказ,
Который ты в вину вменяешь мне сейчас.
В усердии моем ты видишь злодеянье,
Но служба Цезарю — всем средствам оправданье.
Я обелить тебя сумел, себя черня;
Ты ж этим пользуйся и порицай меня.
Чем ниже уроню я честь свою, тем лучше,
Коль вознести тебя дает мне это случай
И жертвою моей, что долгом внушена,
Навеки будет власть твоя укреплена.
Цезарь.
Ты слишком, царь, хитришь. Оставь попытки эти
Изобразить себя в благоприятном свете.
Переусердствовал ты, устрашась того,
К чему стремится мир теперь сильней всего,
И у меня отняв из опасений вздорных
Единственный тот плод гражданских войн упорных,
Из-за которого вести и стоит их, —
Возможность, победив, простить врагов своих.
В борьбе, навязанной мне столь несправедливо,
Я движим лишь одной мечтой честолюбивой —
Честь отстоять свою и братьями опять
В сраженье сломленных противников назвать.
О, как бы счастлив был наш Рим многострадальный,
Когда бы на одной квадриге триумфальной
Помпея с Цезарем бок о бок увидал
И понял, что конец раздору их настал!
Не этого ли ты, усердствуя, страшился?
Не из-за этого ль убийцей стать решился?
Я милосердием тебя пугаю? Ложь!
Ты скоро, может быть, и сам к нему взовешь.
Когда б мой слух внимал лишь голосу закона,
Я, не считаясь с тем, что на тебе корона,
Равно как с напускным раскаяньем твоим,
Тебя казнил бы, царь, чтоб успокоить Рим,
И поменял бы трон на плаху ты мгновенно;
Но Клеопатры кровь столь для меня священна,
Что на твоих льстецов вину я возложу
И, как себя вести ты станешь, погляжу:
Ты оправдаешься, коль строго их осудишь,
А не осудишь — сам за все в ответе будешь.
Пока ж воздвигну в честь Помпея алтари,
Бессмертным за него молитвы сотвори
И жертвы принеси греха во искупленье,
А главное, найди виновных в преступленье.
Ступай, распорядись и дай возможность мне
С моими ближними побыть наедине.
Птолемей и египтяне уходят.
Цезарь, Антоний, Лепид.
Цезарь.
Антоний! Видел ты прекрасную царицу?
Антоний.
Да, видел и скажу: никто с ней не сравнится —
Столь непостижная рассудку красота
С высокою душой богами в ней слита.
Пленяет речь ее, глаза обворожают,
Черты величие такое выражают,
Что устоять пред ней ни в ком не станет сил.
На месте Цезаря я б сам ее любил.
Цезарь.
Поведай, как вняла она моим признаньям.
Антоний.
С опаской видимой и тайным ликованьем,
Не веря на словах, что стоит чувств твоих,
И глубоко гордясь, что заслужила их.
Цезарь.
Ужели я любим?
Антоний.
Тебе ль, ее надежде,
Тому, кто стать ей даст царицею, как прежде,
Кто с ней поделится господством мировым,
Питать сомнения, что ею ты любим!
В любви египтянке признайся, не робея:
Склонится все пред тем, кто победил Помпея.
Хотя в нее вражда, которой обуян
Рим искони ко всем, кто носит царский сан,
И брак с Кальпурнией вселяют опасенья,
Преодолеешь ты ее сопротивленье,
Коль соблаговолишь войти в покои к ней
И сам откроешься возлюбленной своей.
Цезарь.
Идем, докажем ей, как эти страхи ложны.
Излить свой страстный пыл я должен неотложно.
Идем!
Антоний.
Но до того, как примет нас она,
Знай, что Корнелия уже привезена.
В плен захватить ее успел-таки Септимий,
Мня угодить тебе стараньями своими,
И с пленницей, едва причалили суда,
Он был, как ты велел, препровожден сюда.
Цезарь.
Скажи, пусть их введут. Как эта весть некстати!
Желанием горю возлюбленной предстать я,
А вы, о небеса, лишаете меня
Возможности побыть с ней хоть остаток дня!
Те же, Корнелия, Септимий.
Септимий.
Мой властелин!..
Цезарь.
Ступай, Септимий, к Птолемею.
Я дел с предателем презренным не имею.
Мне мерзок римлянин, что стал царю слугой,
Хоть встарь Помпей и я его водили в бой.
Корнелия.
Пусть, Цезарь, рок меня в оковы ввергнул ныне,
Но пленницу не мог он превратить в рабыню,
И я за жизнь свою так мало трепещу,
Что слово «властелин» к тебе не обращу.
Красс-младший{28} и Помпей со мной делили ложе,
Отец мой — Сципион, и забывать негоже
Мне, римлянке, о том, что, как ни стражду я,
Чуждаться слабости должна душа моя.
Средь бедствий, на меня обрушенных судьбою,
Стыжусь я лишь того, что остаюсь живою.
Из мира не ушла я за Помпеем вслед,
И хоть моей вины тут не было и нет,
Затем что не дали из жалости жестокой
Мне утонуть иль нож вонзить в себя глубоко,
Казнюсь я и должна казниться буду впредь
За то, что не смогла от скорби умереть
И славой, умерев, покрыть себя нетленной.
Суровый рок судил мне стать твоею пленной,
И все ж я искренне признательна богам,
Коль скоро нахожусь по промыслу их там,
Где ты — не Птолемей — располагаешь властью.
О небо! Под какой звездою родилась я,
Коль мне благодарить приходится богов,
Что оказалась я в руках своих врагов,
А не царя, что нам всегда считался другом
И даже на престол взведен моим супругом!
Не слишком, Цезарь, верь успеху своему:
Ты им обязан лишь злосчастью моему.
Я горе принесла и Крассу и Помпею,
Два раза ввергла мир в беду бедой своею,
Два раза навлекла замужеством своим
Вражду богов на тех, кто поднял меч за Рим.
О, как хотела б я, чтоб брак нерасторжимо
Связал и Цезаря со мной на благо Рима
И с губ своей жены его в свой час и срок
Отраву неудач испить заставил рок!
Знай, Цезарь: ненависть во мне слабей не стала.
Я — римлянка, о чем тебя предупреждала,
А значит, и в плену пребуду столь горда,
Что не взову к тебе с мольбою никогда.
Как хочешь поступай. Я лишь напоминаю,
Что я — Корнелия и слова «страх» не знаю.
Цезарь.
О, мужа славного достойная жена,
Какою твердостью в несчастье ты полна!
При взгляде на тебя встают передо мною
Тот, чья ты дочь, и тот, чьей ты была женою,
И выдают слова, что ты произнесла,
Дом, где ты выросла, и дом, куда вошла.
Красс-младший и Помпей с их доблестью безмерной,
Что были преданы Фортуною неверной,
И Сципионы, Рим спасавшие не раз, —
Вот чья душа горит в твоих глазах сейчас,
И нет у нас семьи, которая б гордилась,
Что в ней жена и дочь славней тебя родилась.
Будь боги римские, которых Ганнибал,
Когда б не пращур твой{29}, ногами б растоптал,
Добрей к воителю, тебе столь дорогому,
Ему бы не пришлось бежать к царю чужому
И в нем себе искать сомнительный оплот.
Он знал бы, что во мне вновь друга обретет,
В себе бы подавил к моей удаче зависть
И, разом от тревог беспочвенных избавясь,
Дождался бы, пока его я нагоню
И действия свои спокойно объясню.
Тогда, счастливый тем, что мир несу отчизне,
Его б я убедил не уходить из жизни,
Мою случайную победу позабыть
И не соперником, но ровнею мне быть.
Тогда б богам простил от удовлетворенья
Он понесенное в Фарсале пораженье
И, этим доказав, что вновь друзья мы с ним,
Мою победу мне простить заставил Рим.
Но раз, безвременно сведя его в могилу,
Столь светлой радости наш мир судьба лишила,
Все то получишь ты из Цезаревых рук,
Что получил бы твой прославленный супруг.
Свободой полною ты можешь наслаждаться,
Но у меня в плену прошу два дня остаться,
Чтоб я успел почтить прах мужа твоего
И царским прихвостням воздать за смерть его,
А ты, в Италию вернувшись, рассказала
О том, что совершил теперь герой Фарсала.
Пока расстанемся. Ступай, Лепид, вели,
Чтоб здесь ей лучшие покои отвели
И обращались с ней, как с римскою матроной, —
Еще почтительней, чем с той, на ком корона.
Ее приказ — закон.
Корнелия.
За что к душе такой
Меня, о небеса, вы полните враждой?