– Да неудобняк может получиться. – Объясняю: – Ходил я к Константину на сеансы, а потом бросил, прервал без всяких объяснений… Соскочил – потому что скучный он, слишком правильный… он мыслит схемами…
– Не, ты что! Мы к нему оттянуться завалимся. Это совсем другое дело. Он в доску свой! Ты его с этой стороны не знаешь. Едем! Давай-давай, нечего бабки тратить, поехали, раскуримся…
– Так он курит?
Эркки выкатил на меня глаза, набрал в грудь воздуха и вдруг лопнул:
– Ха-ха-ха! Курит ли Костя Кравцов? Да он дымит как паровоз!!! Ты так в жизни не курил!
– Все, заметано, едем.
Мы допили вино и пошли.
– Спасибо этому дому, пойдем к другому! Место – ух! Как глянешь, так ахнешь. Он такое задумал… Настоящая психонавтика! Машина за углом…
– Машина?.. У тебя есть машина? – На воздухе меня совсем повело.
– Не веришь?
Да, у него была машина. Старый двухместный «Вольво»-грузовик с открытым кузовом.
– Какого года этот рыдван?
– Восемьдесят четвертого.
– Невероятно!
– Хочешь повести?
– Не дай бог, убьемся!
– Ха-ха! Ну, залезай. Салон – классика! Мы тут как в Швеции! А?
– Да, как в Швеции. Окстьерн на тебя повлиял сильнее, чем я думал.
– Окстьерн тут ни при чем, – Эркки включил зажигание. – Мне предложили практически лом. Тысяча евро, почти даром. Я все сам сделал. Кстати, я видел Окстьерна на пароме…
– И как он?
– В форме. Все такой же. Хохолок красит, а так… и как обычно русская баба.
– Малолетка?
– Не.
– Стареет.
– Стареет, конечно. Тот сердечный приступ не прошел ему даром. Феликса давно не видел? – Я сказал, что давно. – Я тоже давно. Ух, мы тогда дали жару, а! – Я вздохнул, вспомнив те денечки в конторе Окстьерна, мою хату на улице Нафта… – С трудом верится, что это были мы, а!
– Это были не мы, я для себя давно решил: это были не мы. Лучше так думать.
– Хорошо, в тюрягу не загремели. Ну, поехали…
III.Цветная пряжа паука
Бывают дни, к которым невольно возвращаешься. Вспоминаешь, как в задумчивости гулял по притихшим улицам. Стоял над лужей, а тебе на плечи садился тополиный пух. Ты ждал автобус. Кому-то звонил и не мог дозвониться. И намокшая сигарета гасла… Вдруг из этой духоты выходит человек, которого ты уже ни с кем никогда не перепутаешь.
Константин был одним из последних, про кого в нашей школе говорили «выдающийся ученик». С наступлением семидесятых годов «выдающиеся» иссякли: и ученики становились все хуже, и места на стене, где висели портреты математиков и физиков, окончивших нашу школу с золотой медалью и поступивших в московский вуз, не осталось. В школе Константин меня не замечал, а я почему-то выделил его из остальных старшеклассников и за ним следил, он мне попадался в городе, он был необыкновенно серьезным, собранным и шел нацеленным шагом, прыгающей походкой и будто врываясь вперед, словно пространство перед ним заперто или кто-то его не впускает. Я видел его с гипсом на руке в поликлинике. С ним был отец, высокий, серьезный, он важно прохаживался. У Кости лицо было жалкое. Много позже он мелькнул на концерте Наутилуса Помпилиуса, и я занес его в категорию людей, которых «видел на концертах», они были мне необходимы, чтобы противостоять «нормальным людям», населявшим железобетонный мир, что неотвратимо приближал меня к станции Армия. Избежав армии, я будто с цепи сорвался и многое безжалостно сломал, – девяностые годы стали годами тотального слома, я уничтожал все: отношения с друзьями и родственниками, фотографии, воспоминания, травил чувства, как крыс, стирал одни записи, делал другие, потом все выкинул, сжег все свои бумаги, бросил писать и слушать музыку; я был сам по себе, ни в ком не нуждался – ни друзей, ни идолов, ни святынь.
В 2007 году, когда у нас это произошло, Лена меня отвела к Константину. Я ходил на сеансы только ради нее – и еще из любопытства, я думал, что так развлекаю себя: во что ты превратился, думал я, глядя на Константина, насмехаясь над своими детскими и юношескими воспоминаниями: а ведь он что-то значил для меня, думал я, но не мог вспомнить, что именно он для меня значил.
Таинственна любовь – она приходит, наполняя тебя чувствами, светом, смыслом бытия; таинственно соитие и зачатие, таинственно рождение, жизнь маленького ребенка тоже таинственна, – но иссушение чувств, не-любовь, старение, бессилие, смерть – таинственны тоже.
Когда мы с Леной познакомились, нам было тридцать три. Крепкая, еще не располневшая (я к тому времени здорово оплыл), в рыжий крашенная бестия с огоньком в карих глазах, она носила кожаный пиджачок, черные джинсы, черные сапожки – кожа блестела, скрипела, возбуждала. Вот она, моя демоница, думал я. Мы шатались по барам, говорили только по-английски (с переходом на русский, как на очень ненадежную валюту, отношения стали портиться). Английский был и остается нашим языком примирения: если мы в ссоре, а переговорить нужно, мы переходим на английский, – так и выстраивались наши разговоры в 2003–2004 годах. Нам нравилось истязать друг друга фразами, как цепями, я умел хлестнуть, а порой мне удавалось закрутить ее в такую сентенцию, из которой она не могла вырваться, но и она мне давала подчас пинка, я изумлялся, она ликовала. Я думал, что так будет всегда, и наши укусы будут взаимны. Мы были еще молоды. Я думал, что сгнил задолго до встречи с ней. Я и понятия не имел, что этот процесс такой затяжной. Некоторые быстро разваливаются, но со мной природа играет, она показывает власть надо мной, пытает меня потихоньку, доказывая: этот процесс может быть медленным и мучительным, эрекция может ослабнуть, может исчезнуть, а потом неожиданно, в самый неподходящий момент, потенция может снова объявиться и так далее. О, природа – искусный инквизитор! Мы пили водку и Martell, мы даже танцевали. Or was it just my imagination? Теперь так и кажется, будто все это я себе воображал. Потому что теперь мы обращаемся друг к другу на вы. Наша семья – это что-то вроде бизнес-проекта, небольшой киоск, в котором я продаю мои книги, а Лена – свой английский. Сравнение с киоском пришло мне в голову после посещения овощного магазинчика, который азербайджанцы виртуозно устроили в квартирке такого же блочного дома, как наш. Я к ним зашел из любопытства – дай, думаю, посмотрю, что и как у них там? Было и весело, и жутковато прикидывать, где в этом магазине моя комната, а где гостиная. Купил инжир и ушел, а потом, сидя у нас на кухне, жевал его и думал: вот здесь у них внутренняя комнатка продавца, в гостиной – товар, весы, покупатели, торг, а в моей комнате склад. Так и есть, моя комната – настоящий склад: в ней лежат пачки моих книг. Осталось прибить к двери вывеску, поставить прилавок и начать торговлю. Я больше не мог там жить. Как только я входил в мою квартиру, я чувствовал себя в магазине.
Как-то сразу в нашей жизни случилась драма, – так я и сказал Кравцову, лежа на его кушетке.
Сначала лечь отказался. Эта поза мне показалась слишком праздной и совсем не соответствовавшей моему статусу – человека, у которого случилось горе. У меня травма, говорили мне. Но я этого не понимал, я не чувствовал боли, не понимал моей травмы. Мое горе казалось мне чем-то вроде костюма, который надо было износить до нитки, и делать это надо было каждый день у всех на виду. Все лето я работал над этим: носился по городу в нервной горячке, затевал ссоры в кабаках, давал людям странные обещания, выдавал себя за иностранца; а осенью, когда я подумал сбавлять обороты, у нее началось: ей плохо, она не может двигаться, даже связно объяснить не может, что с ней происходит, и так далее, – я слушал ее и вызывал «скорую», те тоже слушали и говорили: антидепрессанты, тут нечего думать. Лена пила их, а я нет. На душе было пусто, и лечить это не было смысла. Я продолжал мои заплывы по ночному городу. Денег было много, у Окстьерна я неплохо зарабатывал. Похмелья были жутчайшие. В одно такое похмельное утро я уступил. Лечь на кушетку – чего мне это стоило, знал бы кто… Я извивался как уж, и два сеанса просто сидел, отказываясь снимать ботинки, но в конце концов уступил, подумав: сделаю это ради нее. Константин меня воспринимал очень серьезно, а мне было смешно… Я тогда впервые задумался: а что, если я и правда бессердечный человек, который живет только сочинительством, получает извращенное удовольствие от того, что выворачивает жизнь?.. Но все было не так просто. Я решил уйти. Собрал чемодан и съехал на улицу Нафта, но по-настоящему уйти не смог, предательство меня мучило. Вернулся. Поменял работу. Думал – наладится, но все было как-то не так, я чувствовал себя не на своем месте, в чужой колее. Случались странные вещи, которым не было объяснения. Однажды я заперся на работе в туалете и просидел два часа, за что получил выговор, хотя мог оправдаться, но не захотел говорить, что как дурак проплакал два часа в кабинке. Как-то в парке я заслушался музыкой. Играли очень хорошо. Наверное, репетируют на свежем воздухе, подумал я. Нашел в кармане десять крон и решил отдать музыкантам, только их нигде не было. Кусты и деревья раскачивались, будто танцуя, фонтан шелестел и вибрировал, из его бормотания выплескивались стоны виолончели, гуд фагота, спешила за скрипкой флейта, музыка была интригующе восхитительной. Мне не терпелось увидеть музыкантов – где же они? Я их искал, сворачивая и разворачивая десятикроновую купюру… Я нервно ходил по тропкам, озираясь, пока не понял, что музыка струилась из меня и никто, кроме меня, ее не слышал. Разумеется, я никому об этом не рассказывал.
И о самом главном – о забытье, что приходит с онемением тела. О, это настоящая поэма! Первый раз я сильно испугался, позже привык и даже научился предчувствовать. Это как эпилептический приступ. Ты лежишь, а оно накатывает. Мир кажется картинкой в шарманке, в которую сквозь стеклянный глазок заглядывает прохожий. Кто этот прохожий, я не знаю, но, когда он посмотрел в меня, я отчетливо понял следующее: я такой же, как все; люди одинаковы, но каждый по-своему человек; и я в основе своей мало чем отличаюсь от других. Разумеется, это слабая расшифровка, грубая суть послания, из которого многое можно вытянуть. Впервые я признал, что я – такой, как другие. В тридцать семь лет! Это были революционные мгновения моей жизни, о которых не знал никто. С раннего детства я считал себя существом исключительным – бессмертным демоном. Я был солипсистом, почему и нажил себе столько врагов. Когда я понял свою