все понятно, все на русском. Перед отъездом он появился, одетый совсем не так, как одеваются эстонские бизнесмены, он пришел к нам с двумя подругами, принес три бутылки шампанского (тоже как-то не по-эстонски), больше я его не видел. Иногда он выходит на связь по Скайпу: шутит, смеется и зависает, ничего по существу не говоря.
– Нет, вы только поглядите, – воскликнул Костя, вскакивая и прохаживаясь по залу, казалось, что он поймал вдохновение и хочет поговорить, развернуться. – Нет, только поглядите на этот «Культурный центр инициатив»! – Он показал на одну стену, махнул в сторону окна. – Он хочет, чтобы сюда пришли креативщики. Сам креативщик, хипстер, обновленная версия еврофицированной личности, он хочет здесь создать рассадник себе подобных. Мне пока удается сойти за своего, он не догадывается, что я намереваюсь тут сделать… – Костя недобро усмехается, ходит, потирая руки. – Конспирация пока не строгая. Прятаться не от кого. Кроме нас и еще нескольких человек, здесь нет никого, и мы можем спокойно тут жить, курить, пить и выращивать наши грибы, экспериментировать… У меня планы… большие планы, многое можно провернуть… Нет, если б вы знали, какие ко мне приходят бестолковые люди! Жуть! Они хотят, чтобы я поскорей залез в их головы и все там настроил, как в будильнике. Другие сидят на антидепрессантах годами, трясутся, думают, а что будет, если Россия введет войска в Прибалтику… Они меня спрашивают: Константин, как вы думаете, а что будет, если Россия введет войска в Прибалтику? Жалкие существа. То ли дело Мисс Маус… Смотрите, как она резво бегает по своему Дворцу! Грация, какая грация и – свобода.
Я ничего не сказал, потому что в своей речи он отчасти описал и мою жизнь. Это же мой словесный портрет, подумал я. Разве не задумывался я о том, куда побегу, если в Эстонию войдут российские танки? Разве не воображал я пропускной пункт с российскими солдатами на дороге Лаагна? Всем желающим дадут возможность покинуть страну, мечтал я. Убегу в Финляндию, говорил я себе и успокаивался. Вместо того чтоб стыдиться этого жалкого успокоения, я мечтал, чтоб Россия захватила Эстонию – таким образом все мои проблемы были бы в одночасье решены: я стал бы беженцем, который мог бы на законных основаниях подыскивать себе титьку. Позор!
Сидя в старом рваном кресле посреди бардака и коробок, я подумал, что Костя прав. Насколько же скучная у меня жизнь, какое жалкое все-таки я существо! Нет бы резвиться, как Мисс Маус…
Мышь будто чувствовала свое превосходство, она была очень активной. Мы курили и гадали, зачем она столько бегает, зачем запрыгивает на столики, для чего распахивает платяной шкаф, выгребает оттуда бумажные одежды, с какой целью спускается на первый этаж, что ищет в сундуках, для чего вдруг бросается вверх по лестницам, куда несется? Она спешила к столику с телефончиком, она зачем-то трогала его, нюхала, а затем спешила в кухню, где распахивала шкафчики…
Я встал, наполнил мой бокал и принялся в волнении ходить. Действительно, ради чего я бегаю по этому городу, перелетаю из одной страны в другую, выхожу из одного помещения, иду в другое? Зачем я открываю шкафы и сдвигаю предметы? Закончив один роман, тут же начинаю другой – зачем? Ради чего вхожу в отель, открываю чемодан, развешиваю одежду? Почему мои карманы набиты проклятыми бумажками? Какого черта я собираю весь этот ворох в книгу, заставляю людей читать, и сам читаю, собирая вокруг себя слушателей? Зачем?
Костя вежливо перенес мышь в клетку:
– Вам пора спать, Мисс Маус, – нежно приговаривал он, неся мышку на ладони и поглаживая ее спинку, – хватит вам бегать, так вы переутомитесь, в вашем возрасте нужен покой…
Он тихонько затворил клетку, мышь повозилась-повозилась и скоро уснула, уткнувшись носом в опилки…
Мы пили чай, говорили об изменениях в жизни, которые произошли у каждого из нас, вспоминали страны, в которых мы побывали. Рассказы Эркки были яркими, он побывал на самом севере Финляндии, катался на лыжах, ходил по сопкам на снегоступах, гонял на оленьих упряжках, занимался подледной рыбалкой, жил в ледяной гостинице и стеклянной иглу Саарисельскя, наблюдал полярное сияние. Костя говорил об Австрии и Италии, собирался ехать в Португалию, а Эркки мечтал побывать в Африке. Я сказал, что никуда больше ездить не хочу, они стали спрашивать почему, я не смог объяснить…
Вспомнил Прованс, домик у мельницы, шум реки и стрекот цикад, я там впал в глубокий ступор, вода бормотала, распадаясь на голоса. А потом – ветреная дождливая Бретань, литературный эксперимент в Сен-Бриё. Проект был посвящен историческому роману. Нас было двенадцать, в основном скандинавы, три француза, два испанца, один англичанин, но он недолго выдержал. Мы делали доклады раз в неделю и читали фрагменты, все остальное время строчили свое (перьями на бумаге), спорили, гуляли и пьянствовали. По условиям проекта, мы были обязаны жить как в Средние века, доступ к гаджетам получали раз в день на полчаса. И мы быстро привыкли, у нас это здорово получалось. Мы питались средневековой едой, которую для нас готовили в гостинице, еду привозили на деревянной повозке, запряженной мулами (они противно ревели и гадили по пути). Ели мы из деревянной посуды в большом погребе замка среди бочек и оружия, сидя на длинных деревянных скамьях за большим каменным столом. Мы пили вино из кувшинов и ели руками. Дабы реконструкция была максимальной, нам выдали одежду, сшитую вручную, и сотканное из конопли постельное белье. Самым трудным было спать в так называемых «гвеле-клоз» (des lits-clos[7]). Мы ползали по этим закрытым кроватям, как клопы в шкафу! Был бы я ребенком, мне все это, наверное, понравилось бы. Все участники эксперимента были в возрасте, я был чуть ли не самым молодым, и мы находились в одной большой коробке с перегородками. От средневековой кухни и вина, которого было в изобилии, мы страдали от несварения и всяких прочих расстройств. Деревянные постели жутко скрипели, каждое дыхание, каждое почесывание было хорошо слышно. К тому же эти коробки были короткими, все спали с поджатыми ногами, лежа в позе эмбриона. Я так не мог, по ночам я гулял, а днем отсыпался в гамаке.
Я встречал писателей, которые со мною дружили, и встречал таких, которые пытались надо мной посмеяться. Один высокомерный француз, попросив у меня автограф, насмешливо сказал, что подарит мою книгу своему семнадцатилетнему сыну, дабы он не повторил моих ошибок. Сам бы почитал! Но нет, он выше всего этого… Будет он читать книгу какого-то русского эстонца… Одна дама меня спрашивала, правда ли, что я жил в караване и питался просроченными продуктами с помойки?.. Чистая правда, мадам, чистая правда! Был один немец, он никак не мог взять в толк: для чего я жил в лагере беженцев? Он думал, что это был эксперимент: «Но неужели, чтобы написать о беженцах, надо жить в лагере? Ведь можно было обойтись без этого, не так ли, мой друг?» Неужели он никогда не срывался с резьбы, не съезжал с катушек? Я спросил его: а вы не бывали во власти дурных обстоятельств? «Бывал, конечно, – спесиво ответил он, – но не до такой же степени!.. Как можно было позволить обстоятельствам себя настолько размазать?» Нет, подумал я, глядя в его стеклянные глаза, глядя на его дорогие часы, на дорогую шариковую ручку, которой он щелкал, держа в крепком кулаке, ты никогда не бывал под властью дурных обстоятельств, у тебя всегда все было под контролем… что же ты знаешь о море, если не бывал во власти шторма?.. что он мог написать о жизни, если не был ею размазан по самому дну?.. как он поймет человека и напишет о нем, если даже меня понять не может?
– Меня больше не интересуют впечатления, – сказал я, прогуливаясь по залу и поглядывая на что ни попадя – на грибы в больших коробках и аквариумах, пластинки, корешки книг на полках, – меня не интересуют красоты и музеи, не увлекают люди, ничто не интересует… Зачем мне все это? Зачем? Неужели я недостаточно видел? Зачем мне себя развлекать? Отвлекать… Набивать голову себе всякой дуростью? Пялиться на старый зáмок, чтобы не замечать себя? Чтобы забыться? Меня больше не интересуют мир и люди, я никому ничего не хочу доказывать. Ничего не хочу в мире менять. Я думаю, что ничего нельзя поменять. Все решает планета, мы – ее мысли, мы ее водоросли, ее эманации, мы делаем так, как ей хочется. Меня вообще все это беспокоит только потому, что в будущем предстоит жить моему сыну, я думаю не о том, в каком мире жить мне, – я мог бы и в самом худшем из миров вытянуть как-нибудь, я думаю о том, в каком он мире будет жить, не могу об этом не думать, это моя ахиллесова пята…
Не знаю, что из всего этого я произнес вслух, а что просто подумал. Я ходил в волнении, не замечая ни Кости, ни Эркки, я ушел в себя. Под ногами шуршали бумажные листья и аккуратно вырезанные буквы, красные, коричневые, зеленые, желтые, тянулись ниточки, на которых, вероятно, все эти листья были подвешены. Я поднял одну бумажку: на листе были нарисованы жилки… Кто-то старался! Их красили детишки, и мой малыш наверняка тоже. Они подвешивали на ниточки эту цветную бумажную листву и буквы… Меня охватил прилив нежности, и горечи – я с ненавистью подумал о своих бумажках: эти крашеные листья значат куда больше, чем моя писанина! Я ходил и рассеянно подбирал их… Эркки ко мне присоединился…
– А что, давайте соберем из этих букв какое-нибудь слово, – предложил он. Кажется, ему эта мысль показалась забавной. Костя улыбнулся и тоже наклонился, подобрал букву…
– Тут на целый scrabble хватит, – сказал я, они засмеялись, и мне тоже стало весело.
Мы втроем бродили по комнатам и коридорам, с бокалами и буквами в руках, посматривая на стену: куда бы примостить?.. пополняли бокалы… ставили стремянку… вот так… нет, левее… ага, так, да… между делом вспоминали всякие истории, ведь мы такие старые, истории из нас так и сыплются, как буквы со стен… Мы так увлеклись, что начисто забыли о времени. В окна стучался дождь, мышь то просыпалась и скреблась, то снова затихала, мы снова курили кальян, крестословица на стене росла (я чувствовал, как наши жизни начинают переплетаться).