другим, потому что, когда ты в маске, к тебе иначе относятся; когда ты в маске, все как-то проще: ты – мишень, ты – другой. В маске, несмотря на то что она изолирует и устраняет мое лицо, я более социализирован (я не антисоциальная личность, в целом, просто я с сомнением отношусь к общепринятым ценностям), больше связан с моей группой чудаков в похожих масках. Резина нас роднит, она нас делает командой, отрядом, единым целым с общей задачей: умирать и восставать как можно чаще, чтобы больше заработать. Для этого нужно сделаться притягательной мишенью, чтобы у стрелков возник азарт попасть именно в тебя. Ты обязан выделиться. Чтобы тебя заметили. Они должны начать шептаться: «А, вон, смотри, какой чудик идет», «Я его первым шмальну», «Нет, я его…», «А давай на спор!». Их охватит иллюзия, будто мы – нелюди, и в нас интересно будет стрелять. Для этого мы учимся ходить, придумываем, что бы такое надеть, учимся падать красиво (ведь это тоже запоминается, да и съемка потом покажет). Всем этим ухищрениям обучал нас Хореограф, и бывалые показывали тоже. Получив свой выстрел, мы красиво умрем, искусно покинем поле, а потом незаметно вернемся, заманивая в игру, уводя глубже в лес. Чем дольше забава длится, тем больше мы получим. В маске мне легче думалось. Ты словно исчез, тебя нет. Обо мне думают, а я – другой, их мысли пролетают мимо меня, их статьи и рецензии не обо мне, не о моих книгах они судачат, потому что я – во времени сновидения, я – другой, и, пока этот другой идет навстречу фигуркам на холме, пока он так бесстрашно рычит и надвигается на фары и огни, которые в неровных стеклах маски превращаются в световую паутину, я иду, разрывая эту световую паутину, и думаю… да, я могу думать! – и очень смелые, дерзкие мысли приходят в голову в такие минуты! Маска защищает не только от выстрелов, краски, криков – она заглушает крики внутри моей головы, мои собственные вопли заглушают мои внутренние гневные мысли, узлы моей нерешительности стремительно развязываются, и я кричу, кричу легко и свободно, страшным голосом: ох, я и не полагал, что могу быть таким ужасным! да я – монстр!.. монстр, который получит выстрел в лицо, упадет и умолкнет, тишком отползет, поднимется с колен и пойдет в казематы отмываться; отмывшись, монстр натянет маску и снова отправится в поле. Вопли в маске у каждого тоже индивидуальные, каждый, в конце концов, кричит что-то свое, одинаковых криков не бывает, – я моих болванов не только различал по голосам, но и понимал, о чем кричал каждый. Их вопли не просто рычание и кривляние, их вопли – рассказы, в них я слышал горечь, отчаяние, проклятие, ненависть, боль, презрение, достоинство; эти возгласы сплетались в одну большую песню омерзительной постановки – развлечение, entertainment, ради которого в Зомбипарк приезжали люди чуть побогаче (несмотря на то что дело это в целом постыдное, я своего места в нем не стыдился, как-то Эркки сказал: лучше быть по эту сторону омерзительного шоу, лучше ходить в маске, чем с ружьем, – и он прав).
Маска надежна, словно шлем. Удивительно, когда я в маске, даже головные боли отпускают. Я с ней обращаюсь как с питомцем: разговариваю с ней, просовываю пальцы в ротовое отверстие и делаю вид, будто маска мне отвечает. Растягиваю резину, меняю выражение моего двойника. Вот он расстроился, вот он хохочет. А вот призадумался. Смотря как тянуть… Я подбираю ему роли, настроения, сообщаю самые комические оттенки. Наконец, я дал моей тетёхе имя: «Унтерменш» – так зовут мою маску. Унтерменш меня многому научил: смеяться отвратительными голосами, смотреть на мир его глазами – с усмешкой Симплиция. Маска стала моим приятелем по невзгодам. Когда я смывал с нее краску, я ей нежно шептал: «Что, друг, опять тебе разбили рожу, да?.. если тебе разбили рожу, значит, мне ее тоже разбили… потерпи, еще заход, и отваливаем».
От такой жизни у меня появлялись странные мысли, – не сами мысли были странными, а их строй и то, как они появлялись, они заходили, как крупная мебель, которую развинчивают и вносят по частям. И не всегда догадаешься, что тебе принесли, когда смотришь на какой-нибудь ящичек, – неужели это письменный стол? Нет, пока это не стол. Вносят тумбу, и ты все еще не понимаешь: где же мой стол? Зачем мне эта тумба? И даже когда вносят подстольницу, крышку, опоры – все это еще не стол… его предстоит собрать, но мысли – они же слишком скользкие, как их собирать? Как хранить? Как помнить? Мысли бывают едва уловимы, как запахи: первая часть испаряется, не дождавшись второй. Меня беспокоила их несвоевременность и плавкость, медленная текучесть. Они меня уводили, я шел, не понимая, куда иду и зачем, забывался… Я привык к тому, что тишина давит на уши, но, когда тебя настигает безмолвие, кажется, будто ты оглох – оглох внутри! Бывает, еду в автобусе или трамвае по городу, по какому-нибудь делу, укачает, забудешься; еду и смотрю на молодого человека, что сидит передо мной с мобильным телефоном. Мысленно надеваю на него маску, примеряю, представляю, как он в ней выглядел бы… Так, хорошо, маска ему подошла, меня устраивает то, как он в ней сидит, закинув ногу на ногу, глядя в телефончик, просто отлично, я снимаю с него маску, беру парня целиком и перемещаю его в дортуар. Он вытягивается на деревянных нарах, засыпает, я снимаю с него кроссовки с цветными шнурочками, ставлю под деревянную кровать сбитые башмаки, наряжаю в промасленные штаны, рваный свитер, на тумбочку складываю его тетёху, грязный «петушок», шарфик, документы, старый телефон; и, когда он просыпается от вопля: «Казематы!.. Подъем!.. Казематы!», ему сорок или сорок пять лет, у него мешки под глазами, развод за плечами, седая щетина на дряблых щеках, покраснения от пьянства, резины и краски, грязные манжеты, грязный воротничок, плохие зубы, глубокий взгляд, редкий волос и шумное дыхание. Он встает, кряхтит, натягивает старые башмаки, ворчит, застегивая бушлат, раздражается, когда слышит понукание бригадира, смотрится в зеркало перед выходом, вместе с другими рабочими зомби поднимается по лестнице, высоко задирая колени и топая тяжелыми башмаками. Пока он поднимается, его настигает прошлое, и с каждой ступенькой становится тяжелей. Наверху он вздыхает, озирается. От подъема и свежего воздуха слегка кружится голова. Он торопливо закуривает и смотрит в поле. Перед ним по лысой поляне стелется серебристый туман, сквозь туман пробиваются огни машин. Он слышит команду: «Идем на огни!..» Послушно, с остальными, он идет на огни, поправляя на себе маску…
Возможно, это ждет и моего малыша тоже. В надежде, что этого не произойдет, я лежу в каземате и, как насос, качаю небольшую струйку денег, чтобы малыш мог получить хорошее образование, которое не гарантирует его в будущем от такого же жалкого исхода, от подобного дортуара и воплей в поле, выстрелов и смеха, беготни в резиновой маске.
Иногда долго щемит в груди, точит какой-то ручеек, я хожу сам не свой неделю, другую… спрашиваю себя: чего я хочу? Наедине дома, среди вещей малыша, которые смотрят на меня с упреком: чего ты хочешь от жизни? Я иду на кухню, зажигаю свечу, наливаю чай, сижу, курю. Вдруг надеваю маску, приставляю к голове воображаемый пистолет и спрашиваю себя: чего я хочу? Ради чего живу? К чему бы я мог устремиться? На что хотел бы направить всю свою силу? Ради чего мог бы пожертвовать собой? Я устал ходить вокруг да около, ездить с лекциями, устраивать перформансы, слушать и говорить одно и то же. Сколько лет я потратил впустую! Я находил какое-нибудь занятие – что-нибудь «достойное», что-нибудь «важное» – и самозабвенно этому занятию отдавался. Думал ли я, ради чего я убиваю себя? Мне важен был процесс. Не только. Я верил, что в результате есть тоже какой-никакой смысл. Я искал смысл. Ось. Я ходил по музеям, ездил на концерты, встречался с людьми… Я жадно впитывал, набрасывался, искал что-то в книгах… я с книгами, признаюсь, нехорошо обращался; как и с людьми… теперь, когда я стал читать медленно и бережно, я понимаю: обращался с книгами я плохо, впрыгивал, наспех проглатывал, ко всему относился с поверхностным высокомерием, мол, все ясно, все понял, ну, с этим писателем разобрались, прыгаем в следующий поезд… Теперь мне стыдно, очень стыдно… Я сочинял, я думал – вот оно! Я нашел! Я взлетел! Куда я взлетел? На какую ступеньку запрыгнул? Там все те же тридцать ступеней, сколько ты ни прыгай, все равно идти либо вверх, либо вниз, и туда, и сюда – все одно. Я понял: все это была шелуха, и писал я, честно говоря, так же, как и читал, тоже впопыхах, как борзая в погоне за зайцем… Не жизнь, а суета. Я не могу жить. Не умею и не хочу наслаждаться, не хочу красоваться и всем втирать, будто у меня полный порядок. Я должен признаться, меня не беспокоит мой имидж не потому, что я такой независимый, а потому, что наплевать на человечество. Служить людям не хочу. Я не считаю, что люди достойны моего внимания. Я слишком много им отдал, чтобы продолжать собой жертвовать, смотреть на них, думать о них, за них переживать, за их эфемерное будущее… Да наплевать мне на то, что с вами будет. Трясите плакатами дальше. Я уже сейчас жить не хочу. Мне уже сейчас тошно. О каком будущем речь? Ради чего жить? Деньги я презираю. Развлечения – пустое. Слава – глупость. Вообрази толпу. Московское или лондонское метро в час пик. Пробки на МКАДе… Посиди в машине в такой пробке часа три… каждый день… в течение месяца, хотя бы… вот ты сидишь в машине и слушаешь голос человека в радиоприемнике – это и есть слава: голос в радиоприемнике, или твое имя, произнесенное этим голосом. Все еще хочешь славы? Власти? Над кем? Над этим метро? Над людьми в пробках? Тогда ты идиот. Жалкий смешной недоумок. Жить ради себя и семьи – тоже глупо. Мелко. Нет. Я хочу свободы. Жить так, чтобы не зависеть ни от денег, ни от случая, ни от судьбы! Не хочу быть плотью. Не хочу быть именем. Не хочу привязанностей и чувств. Хочу абсолютной свободы. Чтобы миллиарды людей шли мимо меня, как призраки, ничего во мне не вызывая. Ни один из них. Пусть идут мимо – со своими проблемами, книгами, песнями, гитарами, плакатами, битами, оружием, конституцией и топором, пусть проходят мимо! Я хочу быть свободным от них, как камень свободен от волн. Хочу Свободы. Безличной. Без совести. Без сердца. Без разума и сострадания. Без прошлого, настоящего, будущего. Абсолютная. Безличная. Безграничная. Свобода. Вот цель. Вот это я понимаю! Если хотя бы один человек достигнет Абсолютной Свободы, у общества, которое ему в этом способствовало, будет оправдание. А пока что мы все прах.