Мы знали, что Эркки где-то работает, куда-то ездит. Появлялось грязное белье, он бегал мыться, стирал в подвале, – но ничего не рассказывал. Так вот, когда мы стирали одежду Инносента, и я во второй раз пытался запустить стиральную машинку, что-то было не так… пока я возился с машинкой и проводами, Эркки, перед зеркалом разглядывая на лбу шишку, которую ему засадил нацист, вдруг сказал:
– Даже в Пыргумаа я не получал таких шишаков, а!.. Наглец…
– А что ты там делаешь, если не секрет?.. – спросил я и рассеянно пожаловался: – Денег совсем нет. Можно там сделать пару сотен в неделю?
– Можно, – сказал он, – можно и в два раза больше…
– Только криминал меня не интересует.
– Никакого криминала, чувак, – ухмыльнулся он, остановился, полез в один карман, – сейчас сам увидишь, – достал телефон. – Криминал не предлагаю. Упаковка окорочков, мытье мясных туш, погрузка навоза… и так далее… А вот, гляди, заброшенный луна-парк, – я увидел Чертово колесо, высоченного типа в бушлате с топором и в жуткой резиновой маске. – Работа простая. Сдельная. Налик на руки в конце дня. Можно стоху за день сделать, можно две… а то и больше – смотря на что подпишешься и как пойдет. Работенка, понятно, грязная, условия и контингент так себе, но ты ж чувак не из прихотливых…
Я увидел покойницу, которая лежала в гробу, одетая в белое убранство, над ней склонялся скелет в монашеском одеянии, из груди покойницы торчал колышек, в руке скелета была роза, костяная рука тянулась к груди мертвой девушки…
– А это что такое?! – воскликнул я. – Это тоже там?!
– Да, да, – важно сказал Эркки. – Это наш Театр ужасов…
– Гран-Гиньоль Харьюского уезда!
– Ха-ха! Я вижу – тебе уже нравится.
В первый день меня там все очаровало, погода была веселая, я всюду шастал, сделал много фотографий, увидел много чудного, мелькали знакомые рожи, одутловатые, побагровевшие, – с трудом верилось, что они все еще живы! Я то и делал, что повторял: «Это бизар, бизар… Да тут братва со всех Нижних Коплей собралась… Вот это место!.. Ну и дела!..». Эркки усмехался и шептал, чтобы я скомкал улыбочку и спрятал ее в задний карман. «И вообще, в Пыргумаа лучше болтать поменьше и не фотографировать… Ты не похож на туриста, ты – со мной, а раз со мной, значит, такой же, как все. А раз ты такой же, как остальные, то и веди себя соответственно». Сказано это было довольно серьезно, но я не обиделся. Напустил на себя угрюмость. Перестал фотографировать, батарея телефона скоро села, я не успел ответить на звонок Лены, и она мне потом устроила взбучку, но я показал ей, что заработал за две ночи сто пятьдесят евро, и Лена успокоилась. «Не так уж и много», – сказала она. «Так что, – спросил я, – думаешь, не стоит туда ездить?» Она сказала, что пока у нас другого выхода нет, и я стал ездить…
В Пыргумаа жизнь вращается волчком. Ничтожные события захватывают людей и подчиняют, какая-нибудь мелочь может овладеть сознанием человека до такой степени, что он будет ею одержим и других за собой затянет, тут все крутятся в одном водовороте и говорят об одном; стоит на день уехать отсюда, как ты выпадаешь из общей кухни и становишься чужаком, все бредни, как пиявки, с тебя сваливаются, и ты сидишь где-нибудь в кафе – в «Пегасе» или «Маурусе» – и сам себе удивляешься: неужели такая чепуха мной владела до такой степени, что я ни о чем другом неделю думать не мог? Сон, настоящий сон!
За кольцами дорог, за извивами реки, вдалеке от больших домов, посреди лесного массива с мутными водоемами, оврагами и холмами находится Пыргумаа, поселок разбросан, как потерявший сознание пьяница, лежит он на гравии, раскинув руки и ноги.
Я бежал от вибраций города сюда, в другие грубые вибрации, стараясь заглушить мир коровьим ревом, работой пилы и хрустом костей, гулом морозильных камер и хлопками пневматических и пейнтбольных ружей. Я укрывал здесь мое лицо под кожурой морды, чтоб не встречать взгляды, не здороваться, не отвечать на звонки и письма, не искать издателей, не встречаться с читателями, – я не хотел быть собой, хотел забыться.
Пыргумаа – временем обойденный закуток, покинутый людьми прогрессивными, модными, хваткими, способными вертеться в колесе современной жизни, вариться в информационных котлах и не терять голову на крутых виражах. Пыргумаа – земля неудачников и лузеров, которые оправдывают свою лень образом мысли, постсоветскими травмами, «новым эстонским режимом», «звериным лицом капитализма», кризисом. Здесь живут люди-тени, нелегальные, вороватые, из самого времени исторгнутые. Тараканами зовет их Хозяйка; сквоттерами горделиво зовут они себя. Они говорят, что занимаются поиском гармонии и покоя. Не верьте. Они говорят, что им надоела суета, они открывают свое дело здесь, в стороне от суматохи. Брехня. Они вам навешают лапши на уши… Скажут, будто они хотят переждать момент… какой-то момент им надо переждать, а затем взяться… Надо переждать момент, чтобы начать все с чистого листа, скажут они зеваке, заехавшему в Пыргумаа, зевака встал посреди улицы с покосившимися заборами, разросшимися травами и потрескавшимся асфальтом, стоит зевака и смотрит по сторонам, глазам не верит: где я? – спрашивает сам себя. И тогда к нему подходит сквоттер и начинает объяснять, что залег здесь ненадолго – вот уже второй год думу думаю… О чем?.. Да как всегда – о жизни, конечно, скажет он философски, шевеля пальцами. Ведь жизнь – сцепление моментов, скажет он, сцепляя пальцы, и, размыкая их, пустится в пояснения: бывают моменты – череда неудач, черная полоса, так сказать, а бывают пустые дни, ничего не сделаешь, совсем пустые, хоть ты тресни, хоть об стенку горохом разбейся, а все как белка будешь в колесе вертеться. А есть живительные дни, и хлопнет кулаком в ладонь! Такие редкие, тогда можно прыгать, потому как под ногой твердая почва появляется. Не знаю почему – секрет жизни, тайна. Вот и нужно дождаться такого верного момента, чтобы прыгнуть и взвиться. И они ждут… занимают дома, которые позволяет им занять Хозяйка, вешают на двери надписи со своей фамилией (вряд ли подлинной), чтобы другие знали: место занято, это мой дом. Так, по милости Хозяйки, они становятся бессрочными сквоттерами: они живут в чужих домах без воды и электричества третий год; бросив старую жизнь, не торопятся начать новую; сидят в Holy Gorby, курят травку, пережевывают одни и те же байки, просматривая на видео записи старых футбольных матчей; вспоминают имена старых футболистов, вспоминают свои спортивные достижения, говорят о своих победах и поражениях с одинаковой гордостью (неудачи тут ценятся больше, чем победы; инвалид – герой; отмотавший срок – пострадал). Сквоттеры не знают, как долго они будут тут жить, они не загадывают (никто не знает, сколь долгой будет милость Хозяйки, – взъерепенится и выгонит тараканов!). Сквоттеры у нас не бывают младше пятидесяти. В Пыргумаа они ведут себя тихо, потому как полицию не станут вызывать – за проступок тут иначе наказывают: приезжает Шпала и выволакивает провинившегося из дома, везет к Хозяйке, а та уж решает… Они стараются меньше пить, «вести себя цивильно», они прячут свои татуировки и шрамы под рубахами с длинными рукавами, стараются не жестикулировать и не тявкать по фене. Здесь выработались новые манеры, – как и кто стал их основателем, неизвестно. Здесь образуются семьи – обломки прошлого пытаются прирасти друг к другу своими рубцеватыми частями, они знают, что это временно, но их это устраивает. Любимая шутка сквоттера: «Зачем мне постоянный вид на жительство, если никто не живет постоянно?»
Здесь улицам дали советские названия: «Улица 1 Мая», «Улица Великого Октября», «Улица В. И. Ленина», «Улица Коммунизма» – четыре главные улицы Пыргумаа, все прочие – переулки, такие короткие, что давать им названия посчитали глупым. В одном таком слепом темном переулке в маленьком желтом доме без электричества живут два эстонца – единственные в Пыргумаа, их зовут Ротть и Пеэт, фанаты панк-рока, я к ним часто захожу послушать музыку. Они получают деньги в советских рублях, на которые покупают еду и выпивку в Holy Gorby, их это прикалывает, они смеются: – Думал ли, что снова буду зарплату получать в рублях, ха-ха? – говорит Ротть. – Ёпаный теревянный, а живучий сука! – говорит Пеэт. Они работают на ферме, чистят коровники, собирают навоз, водят «Робур» по очереди – водить старую машину их тоже прикалывает. Они часто попадаются на глаза со своей тележкой, на которой возят аккумуляторы в гаражи на подзарядку. Я их спрашивал, как им тут зимой живется? Они ответили, что лучше, чем на улице. Да, понял я, эти всякое повидали… Остальные дома в этих мертвых переулках стоят пустыми и униженными. В них царствуют тлен и разорение. Зайди внутрь, посмотри, какие чудные картины пишет на стенах плесень! Мир вокруг бушует и крошится; он живет так, как будет жить планета, когда не станет человека… Оглянись кругом! Деревья машут ветвями, роняют иголки сосны, бросают листву и пух тополя. Поселок дичает… По осени слышно, как падает яблоко – оно падает так, как ступает тяжелое копыто лося. Дороги усыпаны черноплодкой и сливой… Кругом запах прелости, браги, самогонки… Природа, истомившись в больших городах, прорывается здесь с удвоенной силой, мстительно торопясь овладеть всем, что принадлежало людям. Кусты выломали из заборов доски, деревья, пробив стекла, влезли в дома, переплелись ветвями над дорожками. Большие жирные крысы шныряют, на них охотятся рыси. Лисята снуют по тропкам, за ними приглядывает тощая лиса, покашляет, завидев человека, лисята попрячутся. В запущенных садах много птиц – они поют необыкновенно громко.
На перекрестках ржавеют ненужные дорожные знаки, покосившиеся фонари светят грязно-желтым прошловековым светом, в темноте играет огоньками и неоновой вывеской восьмидесятых салун Holy Gorby: – Welcome! – приглашает восковой Горбачев. Ты входишь: за стойкой стоит усатый цыган Тобар Бурлеску (или его брат-близнец Казимир), на стенах портреты спортсменов прошлой эпохи, улыбчивые космонавты, американские президенты, томные актрисы, на полках рядом с книгами стоят бутылки, на стенах висят инструменты, ружья, сабли, мишень для дартса. Тебе нальют пиво, предложат странное меню, таких блюд, я уверен, ты никогда не пробовал и нигде не попробуешь… А стоит выйти во двор, как оказываешься на трамвайной остановке! Да, да, на самой настоящей тр