Kirsi Liha превратилась в производство навоза, а детские площадки – в аттракционы хоррора. Альвина только радовалась, когда сюда приползали на поселение иждивенцы, бродяг она привечала, ко всем алкашам и бездомным первые три дня она была ласковой, превозносила их, называя «святыми», а попривыкнув, меняла к ним свое отношение, кричала на них так же, как на прочих, и обзывала «тараканами».
Из какой ямы она выудила Шпалу, никто не знал. Она его приодела, вылечила от гепатита, откормила, вставила ему зубы. Сначала он рубил мясо и глушил коров, затем Альвина сделала его своим личным водителем. Он был покладистым, тихим, как кастрированный пес, с угодливой улыбкой открывал ей дверцу, помогал выйти, носил ее вещи, выслушивал ее хриплые матерные наставления, клокотал в ответ своим ужасным смехом, когда она шутила. Теперь он руководит хозяйством, у Альвины другой шофер, он дежурит на парковке с сигаретой и картонным стаканчиком, пьет кофе и сосредоточенно смотрит на Чертово колесо.
V.Психоделический клуб
Сдав квартиру в аренду, Костя перебрался в клуб, он тут живет и работает. Встает рано, делает гимнастику, практикует полчаса глубокое дыхание, завтракает и идет в Арену, где работает с инвалидами, бегает, висит на скалодроме; в клуб возвращается к часу, делает себе ланч, проверяет почту, читает газеты, пьет кофе без кофеина и принимает пациентов; в часы, когда никого нет, он репетирует свои монологи, сочиняет интервью, изучает клиентов в сети или рассматривает их «портреты». Эркки за ним наблюдает, слушает его речи, прорабатывает репертуар своей куклы-психоаналитика. Он попросил у Кости записи с диктофона, оцифровал их и наложил видеоряд, получилось сильно, один из таких видеоклипов с Костиной зажигательной речью они назвали «Ударим психоделиками по национал-большевизму» – жесткий рэп под авангардное электричество и вкрадчивые ударные (где-то фоном скребется синтезатор, и какая-то индустриальная муть завывает: Эркки записал в студии одного своего знакомого), ролик гулял по сети, рекламируя наш клуб, теперь у него более ста тысяч просмотров. Мы известны не только в нашей стране – про нас пишут и в европейских газетах, и пишут в основном хорошо, с интересом и воодушевлением, а в нашей стране про нас говорят глупости, фыркают, ругают, сочиняют анекдоты. Вся страна недоумевает: как эти три идиота умудрились добиться разрешения на выращивание и употребление каннабиноидов? Кто мы такие и почему мы не такие, как все? Почему всем нельзя, а нам – можно? Зависти полные штаны – нам завидуют даже те, кто ничего никогда не употреблял и не собирался употреблять. Но прежде всего наш клуб известен праздностью. Так про нас пишут: они там курят, ловят глюки и ничего не делают! Вся страна работает на износ, а эти бездельники кайфуют…
Я считаю, что это несправедливо. Да, наш день начинается с раскуривания кальяна, у нас четыре кальяна, каждый для особого случая и разных смесей. Два кальяна для дневных и вечерних серьезных «сухих» сессий; два кальяна для утренних освежающих наполнителей – с утра мы курим легкие влажные смеси без никотина. Сами замешиваем на кухне, перебираем ароматы, пробуем, даем названия. У нас тут маленькая мануфактура, мы скоро станем настоящими капиталистами… Нет, я шучу, конечно, мы никогда не станем капиталистами, потому что мы никогда не научимся выгадывать, мы много курим, много болтаем и долго, слишком долго придумываем смесям наименования. Для этого мы копаемся в словарях, выискивая редкие красивые слова, открываем наудачу редкие книги – фрагменты из трактата «Зоар», «Книга мертвых», Библия, «Капитал», «Скорбь и меланхолия», «Бытие и время». В нашем меню есть очень непростые смеси: Болезнь к Смерти, Кольца Сатурна. Они заставляют задуматься о том, что такое жизнь, судьба, смерть и так далее. Дамским, более легким смесям мы даем игривые названия: Bonjour Tristesse, Травиата, Венера в Мехах. Они настраивают на флирт или охоту. Бывает, у нас их заказывают по телефону или прямо через страничку в ФБ – пишут в личку: приветики! есть что новое? – Конечно! Тихий Омут, Кроличья Нора, Трясина… о, Трясина – это не шутка! – Привезти можете?.. И я сажусь на велосипед… Так мы познакомились с очень интересными женщинами. Встречались среди них и коварные, но нас голыми руками не возьмешь, калачи тертые! Получив свое имя, смесь обретает товарную марку под регистрацией нашего клуба. Мы – маленькое бездоходное акционерное общество, у нас все серьезно; каждый из нас – малоимущий ФИЕ. Мы сотрудничаем с кальянными, барами и кафе, там нас знают и ждут, для них мы – пионеры; мы заняты делом, которое пока не приносит никакого дохода, но ведь не это главное… Мы свое дело любим и, самое главное, мы продолжаем стоять там, где до нас пока никто не появлялся; мы – маленький оазис надежды, мы создаем будущее, в котором люди смогут дышать вольней, так говорит Константин.
Все нужно как следует просмаковать, даже глупые названия, они необходимы и очень часто приятны на вкус. Давать названия курительным смесям – это особое искусство, это все равно как придумывать хайку или рекламный слоган. Аромат курительной смеси бывает настолько призрачным, что ничего, кроме какой-нибудь сентиментальной бессмыслицы, в голову не лезет, но именно эта белиберда и нужна, потому как хорошая смесь нуждается в сложном – и подчас бессмысленном – названии, чтобы разукрасить курение, занять ум курильщика. Глупые наименования веселят, как пузырьки. Вот еще одно – Розовая Дымка, ну разве не чудно? Тоже тает на губах, оставляя ощущение легкого поцелуя. Вдыхаешь и странствуешь, встречаешь видения… Две любимые смеси Константина – Ускользающая Мечта и Мерцающая Надежда. Костя считает, что Мечта и Надежда – основное топливо людей. (Чем больше мы курим, тем больше Костя приоткрывается, тем длинней становятся его монологи.)
– Без мечты и надежды человек не прожил бы на этой планете и недели… Создатель был не дурак, он дал нам двух демонов, которые ведут нас всю жизнь, из века в век люди встречают этих демонов и следуют за ними – до конца, до дна! Без мечты и надежды мы бы кончились сразу, или почти сразу… Человек подобен светильнику, и его маслом является смесь надежды с мечтой, – говорит он, выбирая пластинку.
– А как же страх? – говорю я. – Меня удерживает страх…
– Ерунда, – говорит он, – не страх вас удерживает, а надежда, вы еще не отчаялись по-настоящему…
Я усмехаюсь, но не спорю – ему видней. Он ставит Moody Blues… начинает говорить о музыке (Эркки включает видеокамеру, следует за ним по залу), я закрываю глаза, думаю… Может быть, он прав: я не отчаялся до конца?.. Ладно… Он повидал здесь, в этой комнате, и в психушках, где он работал, всяких фриков, я их тоже повидал… Люди, которых я встречал в дурках, были похожи на старые пласты, на старые книги, на безделушки и поношенную одежду, что гниет в антикварных магазинах и на барахолках… Между человеком и вещью стирается грань, незаметно человек переходит в вещь, или вещь перетекает в человека… Я хожу и перебираю пластинки, прикасаясь к его коллекции, я прикасаюсь к Константину, я понимаю его, чувствую… Эти пластинки, что он купил на московских и питерских развалах, не могут врать, они аккуратно доносят о его одержимости, о его одиночестве, о его внутренней бесприютности (я ставлю мысленные зарубки – неплохие названия для смесей, как романы: Одержимость, Одиночество, Бесприютность, Голод). Я бы тоже покупал пласты (хотя музыку слышу беспрестанно, она мне заменяет мысли), но я не могу себе этого позволить. Я слушал истории, которые ему рассказывали тамошние менялы. Много историй – он ни одной не забыл: берет пластинку, ставит, чистит бархатной подушечкой и рассказывает… длинные истории… Помнит! Они многое значат для него. Кто-то бережет драгоценности, а он в памяти перебирает истории – мгновения живого общения – жемчуг… я думаю и улыбаюсь…
– Что улыбаешься? – спрашивает Костя. – Или думаешь, я не прав? Ты бы не приехал сюда, если б у тебя не было надежды…
– Да, – отвечаю я, – скорей всего, ты прав…
Но остаюсь при своем мнении: то, что я к нему той ночью все-таки приехал, я считаю заслугой Эркки, вряд ли я бы поехал к Кравцову, если бы кто-то другой ко мне подошел тогда в буфете Академической библиотеки…
Константин курит кальян, пьет чай и говорит, диктофон записывает, а я слушаю…
В отличие от меня, Костя был счастливым ребенком, кошмары в его жизни начались намного позже, нежели в моей, и он долго оставался мечтателем. Когда ему было четырнадцать-пятнадцать-шестнадцать, он верил, что человек будущего будет совсем другим, не таким, как человек двадцатого столетия, ему не надо будет грустить…
– Я не понимал, – скрипел Костя, – никак не понимал, почему Джефф поет why are you so lonely why are you so sad… Я не понимал, отчего можно быть печальным и одиноким в двадцать первом веке. Я этому удивлялся… но Джефф Линн уже тогда, в 1981 году, знал, что в двадцать первом веке все будет только хуже, он отправлял себе самому это послание в восемьдесят первом году – I wish I were back in good old 1981… Он предвидел: в двадцать первом веке не будет всего того, о чем я мечтал, а я-то мечтал, что в двадцать первом веке…
В двадцать первом веке – мечтал Костя – все будет иначе: будет сказка, а не жизнь; все будет не так, как в двадцатом! Костя верил в прогресс, верил в успешное освоение космоса и прочие волшебства. Поздними зимними вечерами, возвращаясь домой с катка, с клюшками и коньками через плечо, он и его друзья шли медленно, не торопились расстаться, вставали на перекрестке, смотрели в звездное ясное небо, мечтая о будущем… о чуде!
– Наверное, вы не о том мечтали, – сказал я праздно.
Он не согласен. Правильные были мечты, считает он.
О чем мечтал Костя в детстве? О том, что холодная война прекратится и объединенными усилиями человечество совершит непостижимый рывок. Какой рывок? Прорыв к утопическому всеобщему благоденствию, к пище богов, межгалактическим полетам и проч. Меня это не интересовало… Печально разглядывать старые альбомы, еще печальней читать чужие старые стихи, листать пожелтевшие страницы, вспоминать свои прежние грезы… Неужели он об этом мечтал? Мне не верится, подозреваю, он неискрен со мною. Хочет казаться идеальным, хочет быть героем. Я улыбаюсь, вытягиваюсь на кушетке и, дабы произвести впечатление, признаюсь, что мечтал совершенно о другом. Ему становится любопытно. Он спрашивает, может ли он записать мое признание? Валяй! Он включает диктофон. Я говорю: в ранние восьмидесятые каждую ночь я устраивал апокалипсис, развязывал войну между Штатами и Советским Союзом, во всех подробностях я выстраивал в своем воображении цепочку событий, из-за которых отношения между Штатами и СССР накалялись. Дабы мечталось с большим пылом, для исторических событий заботливо выбирал детали – правдоподобные, заурядные, неотвратимые. Я думал о гибели мира, как думают о смертельной болезни. Представлял, как наши дикторы телевидения сообщают о какой-нибудь «ноте протеста» или «заложниках». Сначала что-нибудь пустяковое, затем пустяк перерождался в скверный вздор и вырождался в конфликт, где-нибудь в нейтральных водах. У меня было несколько завязок войны: техническая ошибка, провокация и целая серия провальны