я? Какова цель жизни отдельно взятого человека? Ради чего он живет? На что надеется, на Нирвану? Я смотрю на тебя и – я волнуюсь. Where are you? What happened to you? Where are you going, Twenty First Century Man?[10]
– Ха-ха-ха! – смеется Эркки, и стекла трясутся, все здание вздрагивает, меня накрывает волна. Воздух слишком живой, из ничего возникают и исчезают разноцветные узоры, под ногами плавают светящиеся рыбы. Я в коридоре… Как я тут оказался? В коридоре полно маленьких живчиков, кругленькие и гладенькие, они переворачиваются и хихикают, они мешаются под ногами, я боюсь на них наступить, они ударяются о мои ботинки – какие грубые и мерзкие у меня ботинки! Живчики пружинят и отлетают от меня. Что я тут устроил? Бедолаги, я так неуклюж… Простите меня! Простите… Я нагибаюсь, приношу извинения, они хохочут тоненькими голосками… попискивают, как мышки… разлетаются, тают в воздухе, как пар… как пар… в воздухе еще парит… Я стою и покачиваюсь, в воздухе парит и что-то колеблется, шуршит… Это шуршат объявления и записочки на двери председателя… Я стою перед большой тяжелой мохнатой дверью. Напряженное гудение. Эхолалии в голове. В голове сразу несколько коридоров. Коридоры расходятся. У меня в руках какой-то странный предмет. Я слышу слова: «Этот калейдоскоп я собрал для тебя. Загляни в него!» Я подношу его к правому глазу – ничего. «Попробуй левый!» Я подношу к левому: я вижу вход в мою Инструментальную комнату, длинную лестницу, я вижу себя – маленькая фигурка, я вижу себя издалека, словно нахожусь на высокой башне и вижу себя в подзорную трубу. Я открываю большую тяжелую дверь, начинаю спуск. Я отдергиваю калейдоскоп. Но хочу посмотреть, что будет дальше. Подношу… Вижу совсем другую картинку: казематы, люди в масках выходят… Я отдергиваю калейдоскоп, он падает и разбивается, вместо калейдоскопа на полу лежит маленькая ножка – протез, детский протез! Несколько шурупчиков от него отлетело, они рассыпались по полу… Я нагибаюсь, чтобы их собрать, но этот детский протез вдруг подскакивает. Я отпрянул. Попытался схватить его. Он поскакал, поскакал по коридору. Я за ним!
Как и следовало ожидать, противников у нас оказалось больше, чем сторонников. В газетах наш клуб разносят в пух и прах: бездельники, они сидят и курят!.. Все возмущаются… Но что их возмущает? То, что мы сидим и курим кальян? Что ж в этом возмутительного? Они курят кальян, пока вся страна пашет!.. Я не думаю, что мы трудимся меньше, чем другие: иногда мы курим меньше, иногда больше… дни бывают разные… Мы договорились масла в огонь не подливать, решили ничего не отвечать, – если у нас захотят взять интервью, мы сядем и напишем ответы, но ни слова в протянутый микрофон не скажем. За нами шпионят папарацци. Мне уже стыдно в город выйти – ловлю на себе насмешливые взгляды, один раз мне громко крикнули в спину: «Кальянщик!», я оглянулся, но никого не увидел: они не посмели в глаза мне посмеяться. Так у нас относятся ко всем начинаниям – издевательские насмешки; общество у нас очень консервативное, во многих отношениях, к геям тоже очень плохо относятся, хуже того: страна у нас гомофобная – и такой она, боюсь, и останется; в легализацию психоделиков я тоже не верю, если честно, но в клуб хожу исправно, the least I can do[11]…
Вряд ли от нашего слабого тщания что-то улучшится. Не верю я, что картина изменится, если мы прибавим в старании. Надо ли пыхтеть? Наш человек закоснел столь основательно, что ничем его не проймешь, сколько ни вдувай в него психоделию. Но утверждать, что мы совсем ничего не делаем, несправедливо. Хотя бы в отношении нашего председателя Константина. Быть председателем такого клуба, как наш (с такими разгильдяями, как я и Эркки), очень непросто. Я ему сочувствую… Да нам всем тут непросто: целыми днями мы идейно добросовестно курим, а нам ни черта за это не платят! Всех только возмущает наше поведение. И если мы прибавим в потугах, они будут возмущаться еще больше. И ничего не поменяется, как говорит Константин, поэтому we take it easy. Но мы не только курим. Дел у нас невпроворот. Мы очень заняты – разъезжаем по городам, встречаемся с людьми, они к нам валом валят, любопытных тьма, все хотят посмотреть на странных личностей, на буквы на стене, фотографируют (всюду мы наклеили знак NO FLASH – Костя заботится, чтобы его мышку не напугали), садятся попробовать нашу смесь, курят и восхищаются – и мы ни копейки с них за это не берем (у нас есть коробка for donations, в нее не так часто попадают купюры, монетки есть, а купюр немного); к нам приезжают туристы – мы превращаем глухомань в туристическую точку! Двери клуба открыты не для всех, консьержка у нас зверь, она меня часто вызывает, я спускаюсь вниз, разговариваю с людьми, решаю – впускать или не впускать… Однажды спускаюсь, а в меня из хлопушки – бабах! Сердце в пятки, весь в конфетти! И убежали…
С самого начала зная, что будет много трудностей, мы не собирались никого выбирать на должность председателя (читай «козла отпущения»). Это получилось случайно. Когда его показывали по телевизору, журналист назвал Костю председателем клуба, и мы решили: страна сама его назначила, так тому и быть. В тот день мы встретили Инносента.
Это был день случайностей и совпадений, благодаря которым мы и повстречали его. Если бы у нас не кончились деньги и гашиш, мы не пошли бы продавать кольцо и тогда наши пути не пересеклись бы, возможно, никогда. Если бы мы не решили пойти гулять, а продолжили бы заседание: мы сочиняли организационные принципы и условия членства нашего клуба; если бы мы не сели писать «Общие положения», а сразу отправились бы к Буги-Вуги, – мы бы точно его упустили. Может быть, если бы я в тот день явился в клуб в другом расположении духа – не в меркурианском, как у моей матери, а мне свойственном сатурнианском, Инносент не оказался бы на нашем пути, и как знать, чем закончился бы день для него! Но так случилось, что я пришел в клуб именно в меркурианском расположении духа. Я сел в мое любимое обшарпанное кресло, вытянул ноги и начал рассказывать, как мы с классом моего сына ходили на шоколадную фабрику.
– Вчера мы побывали в Раю…
Нет, все было не так! Я пришел вовсе не в меркурианском настроении, я пришел в моем обычном настроении, слегка усталый, я сел в мое любимое кресло, вытянул ноги и вздохнул…
– Что такое? – спросил Константин.
Не знаю, я почему-то сказал, что вчера побывал в Раю.
– Мы вчера побывали в Раю…
– Ну-ка, ну-ка… Рай?! – Эркки достает из холодильника большую бутылку «Вярски», осторожно открывает. – Расскажи, где у нас находится Рай. Где Ад, вроде бы мы знаем, а вот Рай – это интересно…
– Экскурсия со школой на шоколадную фабрику, – говорю я.
Костя приподнимает бровь, Эркки смеется, разливает воду по бокалам, бросает в каждый какую-то таблетку, бокалы наполняются шипением и бурлением.
Мы пьем коктейли, я рассказываю, на меня нападает словоохотливость, по мере рассказа я завожусь: шоколадная фабрика превращается в моем воображении в огромный шоколадный дворец! О, роскошные светлые офисы, обставленные невероятной мебелью; стеклянные потолки и красивые лампы; перед огромными обтекаемыми экранами загадочные люди-растения, люди-птицы, люди-манекены, длинноногие и худые, с длинными вьющимися волосами – они рассматривали обертки шоколадных конфет. Конфеты были причудливой формы. Загадочные люди обсуждали что-то. Они были за стеклом. Открывая рты, как рыбки в аквариуме, они взмахивали руками, поднимали брови, они вскакивали и хлопали в ладоши, они смеялись, разбрызгивая искры вокруг себя… Феи! Волшебники! Эльфийское царство! Мы шли мимо кабинетов, наслаждаясь немыми сценами. В конференц-холле за огромным овальным белым столом на двенадцати белых стульях с тонкими спинками шло изумительное собрание, которое поражало внушительностью и драматичностью неподвижных поз. Все слушали докладчика, который сидел за большим белым роялем, осыпанным белыми, розовыми, красными лепестками орхидей и других растений, что росли в подвешенных белых горшках, вились вдоль стен, докладчик играл, очень сосредоточенно ударяя по клавишам, он нажимал на педаль и немного подскакивал на стуле. Какой сердитый дядя, сказал мой малыш. Да, я с ним согласился. Гулкие доносились грозовые перекаты. Дальше – машины, кондиционеры, принтеры, огромные фотографии, выставка пластмассовых конфет, пирожных, марципановых фигурок. Серпантин и серебряный дождик извивались, как водоросли.
Это Рай, шепнул я сыну, он улыбнулся и кивнул.
Нам показали музей фабрики, любопытные экземпляры конфет, что выходили в Эстонии в сороковые годы – со свастикой на обертке. Я тут же вспомнил фильм Фассбиндера по «Отчаянию» Набокова. В повести Герман всего лишь работал на шоколадной фабрике, – Фассбиндер делает его владельцем. Нацистов у Набокова нет ни в одном произведении. Видимо, посчитав это страшным упущением, Фассбиндер вводит нацистов в свой фильм, придумывает Герману еврейскую маму, и это открывает venue неистощимых возможностей, усложняет сюжет и превращает декадентскую манерную повесть в грандиозное историческое полотно. Особенно прекрасен эпизод с приготовлениями к чествованию десятилетия НСДАП: нацисты заказывают у Германа огромный торт и требуют, чтобы он лично занимался дизайнерской разработкой шоколадного герба с орлом и свастикой – изысканнейшее издевательство!
Я смотрел на конфетки со свастикой, представляя их в продаже; представил кафе Maiasmokk – в витрине торт со свастикой, пирожные с марципановыми солдатами и офицерами в черной форме от Hugo Boss с красной повязкой на рукаве; представил тех, кто делал бы такие пирожные и конфеты… Вот эти модели, красавицы с завитыми локонами или выпрямленными до смерти волосами, в блестящих чулках и коротеньких юбочках, в красивых туфельках на тонких длинных каблуках, я видел их длинные ровные спины, их расстегнутые рубашки, голые шеи, серьги, я чувствовал дыхание, что срывалось с их губ, я чувствовал запах их кожи; сидя за большими космическими мониторами, они ударяли пальчиками с длинными ногтями по клавиатуре, они обсуждали дизайн обертки: – крупнее или как ты думаешь?.. – ду