маю, нормально… – да, я тоже думаю нормально… – даже хорошо… – jah, päris hea… – noh, siis teeme nii… – noh jah, alles erledigt, superbombig![12]
Я представил детей – они сидят в кафе, разворачивают своими маленькими пальчиками обертки со свастикой… без обертки шоколад – всего лишь шоколад, нацисты об этом знали, поэтому на шоколаде выдавливали свастику.
– И ведь что-то подобное возможно, – с грустью произносит Костя, – вот мы шутим, смеемся… а того гляди, и – накроет нас фуражкой со свастикой, бежать придется, как куклам от Карабаса…
– Да, да, именно, – соглашается Эркки, – и я представляю, как на это посматривают в Кремле. Там довольны, конечно. Все идет по плану. В России же такими эстонцев видеть и хотят. Помню, я за финнов в армии отдувался. Ах ты финн, говоришь? А финны у нас кто? Фашисты, мать твою! С Гитлером союз заключили? Заключили. Ну, так получи, сука! И в морду. Мне. Эх… было дело, да… Ну, ладно. Что было, то было, быльем поросло. Не будем жаловаться на жизнь, пока живы, да? Давайте лучше дунем на природе!
Костя рассеянно согласился…
Я отказался ехать за город, предложил отправиться в Кадриорг, – да, конечно, лучше в Кадриорг, – согласились они, мы собрались, но тут выяснилось, что курить нечего и проклятых денег ни у кого нет. Эркки достал из кармана кольцо своей матушки…
– Опять придется тебя заложить, – сказал он колечку и вздохнул.
Потрепанные, слегка ободранные, мы отправились в ближайший ломбард, но он был закрыт, мы долго шлялись, но все ломбарды почему-то были закрыты.
– Все ясно. Это судьба, – сказал Эркки. – Ничего не попишешь. Надо продавать.
– А может, не стоит? – неуверенно проговорил я.
– Попросим у Буги-Вуги в долг? – сказал вяло Костя.
– Больше не даст, нет, никто в долг нам больше не даст…
– Ну, тогда попробую дома порыться, у сына в копилке много мелочи…
– Ну, вот еще! – вспылил Эркки. – Пф! Будем мы грабить твоего сына! Нет уж! – Он остановился, мы тоже, он положил мне руку на плечо и, глядя в глаза, сказал: – Нет, нет, так нельзя, у меня была в детстве копилка, и я однажды нашел ее пустой. Я помню, что я почувствовал. Я знаю, что это такое – найти свою копилку пустой. Нет, так нельзя, мы не можем так поступить с твоим малышом… ни с одним малышом так поступать нельзя… Я тогда матушке ничего не сказал, но – мне было очень обидно… – Мы стояли и слушали его, понимая, что Эркки созрел для монолога, для сцены, для жеста, и вот он – жест: Эррки вновь извлек из кармана кольцо и, держа его перед собой, сказал: – Я лучше отнесу мамино кольцо в скупку, чем ограблю ребенка! Да и то верно, сколько можно его носить в кармане? Сколько можно вздыхать? Сколько можно смотреть на это кольцо! – Мы стояли и слушали. Прижав руки к груди, Эркки зажмурился и воскликнул: – Мама, прости! Я долго с ним жил… но это всего лишь золотишко не самой высокой пробы. Да, ты его носила на пальце, ты его любила, снимала и надевала, ты его подарила мне незадолго до смерти, но… честно говоря, когда я смотрю на него, я не вспоминаю ни тепла твоих рук, ни нежного взгляда, ничего такого не всплывает в моей памяти… Я вижу всего лишь золото, а я не ношу золота, признаться, я его не люблю, обманчивый металл, я его даже побаиваюсь, и моя дорогая жена тоже его не любит, предпочитает серебро. Мама, ты знаешь, как я поступаю с золотишком: если оно вдруг каким-то образом заплывает в мои руки, я от него избавляюсь. И сегодня я с твоим кольцом поступлю соответственно. – Спрятав кольцо в карман, он решительным шагом направился в скупку.
Мы долго стояли в торговом центре в ожидании хозяина скупки, рядом вертелись рекламные агенты, хозяина не было, мы названивали на телефонный номер, который был выставлен в окошечке, люди шли мимо, косились на нас – стоят ободранные лодыри, я чувствовал себя ужасно, все эти взгляды, которые бросали в нашу сторону посетители торгового центра, ввели меня в состояние нервозности. Покурили возле KUMU[13] на поющих скамейках, послушали симфоническую музыку, нас пришпилило, музыка играла по кругу, мы слушали и не могли оторваться, пока я не начал говорить: да когда ж она кончится?.. когда этот трахнутый Сибелиус закончится?.. Он никогда не закончится, сказал Эркки… потому что он так писал, он пил много, сдавал бутылки и снова пил, такая и музыка получилась… Костя сказал, что нам надо взять себя в руки и идти… Мы с трудом поплелись по ступеням вниз, затем дальше и дальше, снова покурили, возле ульев, на скамеечках, обросших изморозью и сосульками, пришпилило еще круче, долго сидели на скамейке, пока не увидели, как из ульев вылетают пчелы, мы видели рой пчел – они вылетали и залетали… Это невозможно, сказал кто-то из нас – может быть, это был я, а может, это был Эркки или Константин… Да, это невозможно, сказали мы, сейчас для пчел чертовски холодно… Значит, они нам пригрезились… Да… Надо идти, идти… Мы встали и пошли, я, Эркки и – все более отстававший от нас Костя, его прибило очень сильно, гвоздем к дереву, он мочился, я дал ему попить из бутылочки… Я первым вышел к морю. На берегу стояли люди, но я не успел их рассмотреть, я хотел заглянуть им в глаза: что они там видят?.. есть там галлюцинации или нет?.. в конце концов, мы – главные представители нашего психоделического сообщества, мы – эксперты в этой области и мы можем судить о том, что у них там варится в котелках… там должен быть айсберг, сказал я… они стоят в ожидании белого корабля, но теперь корабли ходят постоянно, поэтому они ждут другого послания – айсберг, вот чего они ждут… но нам не дали такой возможности, нам показали, как трое нацистов пихали несчастного черного парня, прямо на набережной, у всех на виду, они его пихали, издевались над ним, сорвали с него куртку и топтали…
Взревев буйволом, Эркки бросился на них, смял первого. Я за ним… Костя стоял и кричал: полиция!.. куда вы смотрите?.. убивают!.. Кричал он бабьим голосом – после я выяснил, что Костя не кричал, а кричала какая-то женщина, стоявшая подле него, а Костя просто стоял и, ошалев от происходящего, смотрел. Эркки расталкивал пузом молодых скинхедов и взмахивал кулаками, но не попадал. Он ревел на них, пугал, оттесняя черного парня. Свара, карканье: ты чо?! – а ты чо?! – ты кто такой?! – а вы кто такие?.. Скины не отпускали свою жертву просто так, они не натешились. Эркки и лысый бугай дергали чернокожего. Сейчас они его порвут… Я бросился на помощь. Толкнул одного в спину, громко выматерился и врезал другому в плечо. На меня бросились. Один мне вмазал по загривку, другой попал в ухо.
– Игры кончились, Эркки! – крикнул я.
– Ну, понеслась! – ответил Эркки и въехал длинному, тот отвалил, схватившись за рожу. Кровь. Тут же крепко вмазали незнакомцу. Уклонившись от удара, я пихнул нападавшего в бок, юркнул между телами и схватил чернокожего парня, мы ловко выскользнули из потасовки и оказались прямо перед автобусом. Эркки прикрыл наш отход, продолжая реветь и метелить направо-налево кулачищами, он вошел в раж. Перед нами распахнулись дверцы автобуса, мы с неизвестным прыгнули в него и уехали. Я глянул напоследок: от Эркки отлетел тощий скин, его рожа была сплюснута мощным ударом.
– Он справится, – сказал я новому приятелю по-английски. На чистом русском он ответил:
– Я в этом уверен. Спасибо вам большое. У меня нет слов, чтобы выразить мою благодарность. – Он протянул мне руку и сказал, что его зовут Инносент.
Потерпевшему необходима была первая помощь: разбитый нос, ссадины и так далее… Его сильно знобило. Полагая, что для нас все закончилось, мы отправились в клуб.
– Сорвали куртку, – переживал он, – как я без куртки…
Я дал ему мой шарф.
– А документы?
– На месте, – похлопал он себя по заднице.
– Самое главное. Самое главное.
Я пообещал, что мои друзья принесут ему куртку и телефон…
Пока шли, он рассказал о себе, на чистом русском, совсем без акцента, маленький, хрупкий, интеллигентный, из носа кровь… Я прикладывал мой платок, которым обычно протираю стекла очков, которые давно перестал носить…
– Ухо, кажется, порвали, – сказал он, осторожно ощупывая левое ухо.
– Сволочи, нечего сказать.
Инносент жил в Тарту, где преподавал на английском русскую литературу иностранным студентам – преимущественно китайцам, чье знание английского языка, не говоря о русской литературе, было столь бедным, что никто не мог определить, узнали они что-нибудь о русской литературе из его лекций или нет; он запросто мог бы толковать им о чем угодно – о химических элементах, например, всего лишь заменяя их именами писателей: Толстой – кислород, Достоевский – углерод, Чехов – водород, Гоголь – гелий и так далее.
Инносент – поэт, рассеянный задумчивый человек, он вел довольно странный образ жизни, мог заблудиться в Тарту, в этом малюсеньком городке. Стихи в его голове возникают – нет, он сказал: стихи в его голове вспыхивают – не на том языке. Он отказывал себе в написании стихов на русском, потому что считал себя недостойным этого, но прозу писал: документальный роман под названием «Руандэ», с ударением на последний слог – спиралью вьющаяся история, уходящая то в прошлое, то выныривающая в настоящем, то дрейфующая по российским просторам девяностых, то вдруг взрывающаяся мрачной статистикой геноцида в Руанде, то снова летящая поездами по России в Эстонию, а оттуда обратно – в Африку, по реке времени, вниз, вверх, поперек; он писал до изнеможения, до слез, до крови кусая губы (о, Инносент, поберег бы ты себя!). Инносент слишком много думает, пишет, сочиняет, а потом не может сплести свои сочинения в один манускрипт, отчего впадает в отчаяние, поэтому его очень трудно сдвинуть, он очень редко выбирается в Таллин, а если приезжает, от него ничего не узнать, он говорит очень робко, больше слушает, как кажется, но если с ним заговоришь, то выяснится, что он ничего не слушал – он о своем думал, о том же, о чем мог думать где угодно, в том же Тарту.