Отец отправил Инносента из Руанды в Советский Союз еще в конце восьмидесятых, когда в Руанде разразился экономический кризис. Его отец был влиятельным человеком, чуть ли не в правительстве работал, он был убит во время геноцида. Инносент остался один, он закончил филфак СПбГУ и какое-то время работал в школе, где пользовался необыкновенной популярностью у коллег и учеников. Женился на русской из Эстонии (она была студенткой в том же университете), они переехали в Эстонию, преподавали языки, он быстро («и без труда», подчеркнул он красиво, но не без язвительности) выучил эстонский, получил гражданство в 2003 году, устроился в Таллинский университет, оттуда перешел в Тарту, где и осел; и было ему в Тарту грустно, он хандрил.
Они с женой жили бездетно и очень бедно («Если живешь бедно, лучше не заводить детей», – считает он).
Мы вышли на остановке, на которой маньяк, перед тем как покончить с собой, застрелил прохожего; поторопились в наш клуб, я начал было рассказывать о клубе, как Инносент встал…
– Левой руки не чувствую, – сказал он дрожащим голоском, он запаниковал, – я не чувствую моей левой руки!
Он встал, его губы тряслись от ужаса…
– У меня наверняка сердечный приступ…
– Нет, ерунда, – постарался успокоить его я, – никакой не приступ. Тебе просто в локтевой нерв досталось…
Мои слова подействовали, и мы более-менее спокойно (он поскользнулся пару раз на мосту) добрались до места, напугали Надежду Сергеевну, она пообещала принести нам аптечку, ключа у меня не было, она выдала мне запасной; в клубе он думал, звонить или не звонить жене.
– Жена будет нервничать, если я расскажу…
– М-да, – говорил я, шаря по полкам в поисках аптечки или спирта, – наверное, тогда лучше не звонить…
– Если не позвонить, она точно будет нервничать…
– Тогда лучше позвонить, но о происшествии можно пока не сообщать.
Он согласился. Я дал ему мой телефон, он отдышался и позвонил жене. Говорил он спокойно, красиво, уважительно, на вы… как мы с Леной… Его жена учитель в гимназии – ого!.. Он сказал, что ему надо задержаться – в клубе, литературно-художественном, – сказал он, глядя на картинки на стенах. Он выдумал на ходу встречу с поэтами в кафе – так я стал поэтом, и так он оказался у нас. Она попросила его, чтобы он не выпивал много (как и Лена всегда меня просит), – он сказал, что у него, кажется, увели телефон, он ищет его и не может найти, и передал мне трубку. Я представился секретарем поэтического общества «Клевер» (от слова clever – рассмешил ее немного), объяснил, почему ее муж звонит с моего телефона. Она была довольна. Приятный голос, но слегка искусственный, преподавательский, и недоверчивый – как у всех тартуанцев. Я пообещал поискать телефон…
– …ваш муж побудет тут, у нас.
– Хорошо, как хорошо все устроилось. До свидания.
Я постелил ему на топчане, дал воды, ваты, салфеток, зеркальце, он сидел на топчане и чистил себе лицо, затем сходил в душ, вахтерша ему помогала очиститься, залепила ухо.
Пришли Эркки и Костя – без куртки, с разбитым вдрызг телефоном Инносента.
– Ничего. Самое главное карточка, – приговаривал он, – телефон ничего не стоит. Карточка – самое главное…
Но и карточку было непросто извлечь, телефон был здорово сплюснут.
– Видимо, наступили ногой…
К этому времени мы неплохо покурили и ели плов, который приготовила Лена, я его принес и всех угощал. Костя пытался извлечь карту из телефона, то щипчиками, то пинцетом, и о чем-то, как всегда, рассуждал. Инносент спросил:
– А что там за мотоциклисты за окном собрались?.. у вас тут еще и мотоклуб есть?..
Было уже темно.
– Нет, такого у нас нет, – сказал Костя.
Самой сцены я не видел, мы с Эркки разговаривали в прачечной, в подвале, я возился с машинкой, трубками, я хотел постирать вещи Инносента, а Эркки, который должен был мне помогать, рассматривал в большом зеркале ссадины на ребрах и локтях, мы не слышали рычания мотоциклов, но странную дрожь, что пробегала по стенам, ощутили.
Председатель и Инносент не сразу заметили, что творилось на улице. Грозное рычание они приняли за гром, вспышкам не придали значения, они думали, что это были молнии, – настолько они были увлечены беседой, телефоном, кальяном и прочим.
Байкеры, в усыпанных заклепками куртках, с жуткой раскраской на лицах, некоторые были в масках, кружили вокруг здания. Стекла в окнах вибрировали, и даже игла подпрыгивала на вертаке. Вахтерша была в ужасе, она позвонила по телефону Константину.
– Мне кажется, вы преувеличиваете, – ответил он ей по слогам, – пре-у-ве-ли-чи-ва-е-те…
– Да вы гляньте в окно!.. Что творится!.. Их сто человек – не меньше!.. – блеяла вахтерша.
Они подошли к окну, и не сразу сопоставили звук – вспышки фар – клепку на куртках – платки на головах – мотоциклы.
– Ну и что? – бессмысленно повторял Константин. – Ну и что такого? Ну, собрались какие-то… мало ли… подумаешь… Я сейчас спущусь к вам…
Она поднялась наверх прежде, чем он успел положить трубку.
– Мне там страшно находиться. Я боюсь, они чем-нибудь швырнут мне в окно… хулиганье, на стенах пишут…
Тут вошли мы.
– Не беспокойтесь, мамаша, – попытался успокоить ее Эркки, – мы сейчас во всем разберемся.
Ее ноги подогнулись, тоненьким голосом она заскулила:
– Ой, что сейчас будет!..
Эркки едва успел ее подхватить. Я полез в аптечку.
– У нас есть нашатырь?.. – Кто б меня слышал…
– Что они делают? – Инносент в ужасе отступал от окна.
– Они жгут факелы! – ответил Костя, не отводя глаз от фар и огней.
– Мне кажется, между стычкой у моря и этими байкерами есть какая-то связь, – сказал Инносент. – А что вы думаете?
Нашатыря не было… Разбилось окно, я выронил аптечку – все вывернул на пол, они посмотрели на меня, а на улице тут же раздался довольный хохот, свист, пьяный галдеж, как будто они знали о том, что я уронил аптечку.
– Да они спятили, – сказал Костя, он все еще не верил в происходящее.
Рычание моторов усилилось. Я понадеялся, что они уезжают, но они покружили по парковке и снова встали.
– Надо звонить в полицию, – сказал Костя.
Мне это не понравилось: в полицию надо звонить в крайнем случае…
– Кажется, это и есть крайний случай, – заметил Эркки, – она совсем без чувств!.. – Он усадил вахтершу в кресло, но та была как ватная и противно заваливалась, Эркки держал ее. – Крепитесь, не теряйте сознания. – Она закатывала глаза, очень неприятное зрелище (может, у нее эпилепсия, подумал я). – Костя, она совсем отключилась. Я не знаю – дышит ли?
– Звони! – сказал Костя, его голос дрогнул. – Я не могу найти мой телефон… (Он держал его в руке.)
– Я тоже, – ответил Эркки, шаря по карманам, – кажется, оставил в прачечной…
Я дал ему мой, но несколько неохотно. Обморок вахтерши я считал делом естественным в подобных обстоятельствах и недостаточно серьезным поводом для того, чтобы вызывать «скорую помощь». Полиция тоже была ни к чему. Но раз они так решили… Пусть Эркки сам звонит. С полицией я не стану разговаривать. Да и вообще, думал я, зачем здесь полиция? Зачем «скорая»? Вон она уже открывает глаза… Почему бы не посмотреть, что будет дальше? На что эти бритоголовые способны?
Пока Эркки набирал, Константин опомнился и увидел, что держит свой телефон, позвонил знакомому журналисту (возможно, телевизионщикам, которые и прибыли к нам тем вечером). Ему этого было мало, он уже не мог оторваться от телефона, он ходил по кабинетам, везде включал и выключал свет, будто подавая сигналы, смотрел из всех окон, пытаясь произвести впечатление, что в здании полно народу и все проснулись, все фотографируют банду мотоциклистов, все возмущены, все – включая бедную Мисс Маус, которая металась по своему замку, опрокидывая столики и кукол. Константин позвонил на радио, его вывели в эфир, он комментировал происходящее, многие наши знакомые слышали его нервный дрожащий фальцет:
– Эти негодяи уже минут десять кружат вокруг нашего здания и выкрикивают бранные слова… Они нам угрожают… Они машут кулаками и какими-то палками, что ли… На нашем здании что-то пишут, я не могу видеть, что именно они там пишут, но я вижу двух типов с баллончиками, они встряхивают баллончики и водят по стене, следовательно, я могу сделать вывод, что они, должно быть, что-то там пишут…
И так далее…
Полиция прибыла, байкеры разъехались, улюлюкая. Вахтершу принял и вынес на руках огромный небритый спасатель. Довольная этим вниманием актриса махала рукой, ее снимало телевидение. Исторический момент. Разбитое окно, напуганная растрепанная пожилая женщина – настоящий кадр из фильма: она сидит в машине «скорой помощи», на ее плечах плед, в руках белая кружка с красным крестом – не знаю, что ей там дали выпить, она мгновенно разомлела, а потом спала как убитая, до нас доносился богатырский храп. Во всех новостях показывали безобразные надписи на стенах, мелькание синих проблесковых маячков. Дверь клуба, надпись, мы. Репортеры дорвались наконец до нас, мы долго их не впускали, не желая публичности, и вот они воспользовались случаем. Перед тем как они ворвались, мы успели пробежаться по комнатам и попрятать кальяны, пепельницы и всякий хлам. Эркки прибрал свой лежак, распихал по шкафчикам подушки. Сделали мы это не из боязни, а просто из обыкновенной чистоплотности – чтоб клуб не имел ничего общего с притоном. Репортеры гуляли по всему зданию, впивались голодным оком в каждую безделушку («А в этом ларчике у вас что?»); они взяли интервью у Константина (назвали его «председателем психологического клуба»). Полицейские тоже по-хозяйски прошлись по этажам, взяли показания, расспросили Инносента (он чертовски красиво и сложно говорил по-эстонски, чем сильно удивил полицейского).
На следующий день мы отправили Инносента восвояси. Эркки подарил ему свой старый норвежский кафтан, местами драный, из него торчали клоки собачьей шерсти. Инносент был очень доволен (сострил про заячий тулупчик, не удержался), кафтан ему очень подошел. К этому кафтану мы подарили вязаную шапку – работа Надежды Сергеевны, у нас всех такие есть, с эмблемой клуба: пятилистник в зеленом кружке; только его шапка была из разноцветной шерсти, в которой преобладали розовые и желтые цвета, с большим задорным помпоном, она ему тоже была к лицу. Несмотря на ссадины и коричневый пластырь, Инносент был на седьмом небе от счастья. Он вертелся перед зеркалом, любуясь на обнову, и вдруг принял позу и громко важно произнес: