– Он второй раз у меня уводит проект, – ругался Кустарь в своей мастерской, – коварный уродец. Надо с ним что-нибудь сделать…
– Что сделать? – не понимали мы. К чему он клонит?
– Как-нибудь сжить его со свету, вот что, – говорил художник, сверкая глазами.
Реконструкция погреба, строительство сцены, дизайн – было очень много работы, и все подле самой его мастерской. Шум и возня раздражали Кустаря, он даже отселился в казематы на некоторое время. Он слышать ничего не хотел о погребе и ссорился с теми, кто принимал в этом участие. Даже со мной поссорился, потому что я проявлял интерес, ходил, наблюдал, спрашивал, узнавал, как идут дела с поиском актрис, меня попросили сочинить объявление, спрашивали, как завлечь девушек в такую авантюру. Почему-то карлик решил, что я ловелас и знаю, как заманивать женщин. Я не разочаровал его. Вскоре он получил двух стриптизерш с усталыми глазами, я дал несколько советов по поводу постановки, карлик пришел в восторг от моего участия и задействовал меня, но, когда я высказал одну маленькую пикантную идею, он меня мягко отдалил от дел; но Кустарю этого было достаточно, чтобы со мной поругаться. Если кто-то начинал при нем говорить о театре, или порнохорроре, или просто о порнографии, он брезгливо фыркал. Позже, когда мы помирились, с горечью изливая душу, он признался, что мечтал в погребе сделать сцену восковых фигур из «Падения дома Ашеров»: умирающая Мэдилейн лежит на своем смертном ложе, Родерик с гитарой в позе убитого горем человека, рассказчик (восковая статуя самого великого Э. А. По) с книгой в руке, сквозь трещину в стене пробивается свет – музыка, вой ветра, треск…
Я сказал, что это хорошая мысль, мне она понравилась, и тогда он спросил, не приходила ли мне в голову какая-нибудь сцена, подходящая для порохового погреба? Я сказал, что сделал бы сцену похожую на ту, что на картине Одда Нердрума с обнаженной в карцере психиатрической клиники – девушка стоит на коленях, забившись в угол, мы видим ее со спины, особенно выразительны ее ступни. Размер картины, наверное, два метра на полтора; названия, к сожалению, не помню. Я видел ее в галерее Тёнсберга, она произвела на меня самое сильное впечатление, хотя на той выставке было много сильных старых картин и новых, призванных шокировать. Но я не стал бы ставить девушку на колени. В центр театра я поместил бы маленькую девочку, лет семи, у сквоттеров есть одна девчушка, зовут ее Агнес, ранимая, худенькая, белокурая, она подходит идеально, я бы ее посадил в центр сцены на кроватку, дал бы в руки мертвую кошку и попросил плакать или хотя бы всхлипывать; вокруг нее ходил бы вампир, в танце или как угодно, а может, он сидел бы, покачиваясь в кресле, почитывая газету и покуривая трубку; в другом углу можно было бы сделать страшную старуху, с капельницей и дыхательными приборами и прочими приспособлениями, это была бы кукла, а не живой человек, сама старуха, чье подобие лежало бы в койке, разгуливала бы по сцене и пугала девочку; время от времени из подпола я бы выпускал карлика Тёпина, в кандалах на длинной цепи, в лохмотьях и парике с чумазой мордой, накладными бровями и большой пиратской серьгой в ухе, я бы его там все время держал, он выглядел бы по-настоящему ужасно, как и должен выглядеть, а не разгуливать в блестящих штанах с ухоженной бородкой.
Кустарь долго смеялся, хлопал себя по коленям и восклицал:
– Эх! Жаль, тебя не допустили – вот это было бы круто! Да… Но кому это нужно? Что им подавай… Идиотскую порнуху… «Вампир из порохового погреба»… Фу, какая безвкусица!..
Я с ним согласился, хотя и не целиком; я видел в этом замысле потенциал, но также я знал, что в данном случае, когда все в руках карлика и над ним Шпала с Нивалидой, надеяться на что-либо путное бессмысленно.
Петухов сшил Блюкману прикид из какой-то легкой, почти прозрачной ткани – и был своей работой очень доволен, ходил вокруг Хореографа, посматривал на него и с одышкой восторгался: «Ах, как сексуально!.. как эротично!..» По мне, тот выглядел скорей жутко, и это было хорошо. Петухов наряжал своего приятеля, не мог на него наглядеться. «Ай да Дракула!.. Ну, упырь так упырь!» – «Да иди ты», – шутливо огрызался Хореограф, он важничал и воображал – тут жмет, жаловался он, там неудобно. Петухов вертелся и угодничал. Дракула пил вино, Петухов его упрекал: дескать, костюм из такого материала редкого, капнешь вино – уже не отстираешь… Дракула ворчал, что не прольет, пил, ковырял клыки, привыкая к ним, облизывал накрашенные губы, стряхивал с костюма белила, он был такой брюзга… Петухов фотографировал Хореографа и этих ужасных голых женщин (у них были недурные фигуры, но лица – отталкивающие, они словно говорили: «А пошли вы все!..»).
Петухов и Блюкман давно работали в одной упряжи – в одних театрах, одних и тех же школах, один шел на привязи у другого, так они проделали по Прибалтике и Финляндии долгий витиеватый путь, оставив за спиной много мест. Они были нечисты на руку, на их совести было много незначительных краж. Оба жантильные, манерные, скользкие, совершенно эгоистичные и до омерзения чистоплотные. Их подозревали в сожительстве, что никак не подтвердилось: скорей всего, подозрение возникло потому, что эти два человека, принадлежа одной среде и одному поколению, настолько во всем были похожи друг на друга, что их принимали сначала за родственников, а когда узнавали, что они родственниками не были, говорили про них глупости.
Они обожали гримироваться. Возможно, они ввязались в это действо только затем, чтобы переодеваться и часами накладывать грим. Уж не ради денег – им платили гроши. Хореограф был очень тщеславен. Он хотел быть на сцене и был похотлив. Две молоденькие женщины (обеим чуть за тридцать), которые согласились участвовать в этом фарсе, на репетициях (которые проходили в гостинице) играли безобразно, меня пригласили в том убедиться, и я советовал их не брать, но Хореограф попросил их оставить, и карлик был за, потому что найти для такого дела женщин было непросто.
«Разбрасываться хорошим товаром, – говорил он, – в нашем случае нельзя, и второй сорт – сорт!»
Но в погребе с ними всеми что-то случилось, там они играли хорошо. Все три бездарности, не считая карлика, он выглядел аутентичным, к нему было не придраться, настоящий гном! Тёпин добился права выползать на сцену из подпола. Он сказал, что будет просто выть, но, когда дело дошло до премьеры, он не только выл, он и лизал им ноги, пощипал женщин за лодыжки. Пошло намалеванные, жалкие в своей наготе, каким-то чудом они преображались и удивительно соответствовали месту. Шершавые доски, плитняк, факелы, старые металлические кроватки, пружинный матрас – все им способствовало; предметы туалета, сочетание кружевных ночных рубашек с яркими красными косынками и черными чулками придавали всей сцене лубочную незамысловатость и жизненность. Вот две молоденькие женщины, сидя перед зеркалом, гадают при свечах, сжигают бумажки, разливают кофейную гущу на большом блюде; шепчутся, смеются, вздыхают. Вдруг из темных складок занавеса в черном бархатном плаще выходит Дракула – именно граф Дракула, а не размалеванный переодетый дурак. Девушки пугаются, он танцует, под воздействием его чар они впадают в транс, Дракула шепчет непристойности, нюхает их волосы, ласкает их, они теряют волю, млеют и раздеваются…
И тогда мне хотелось, чтобы вампир взял со стены плеть и хорошенько отхлестал их!
Спектакль подразумевал, что актеры пойдут до конца, он закончится только после эякуляции вампира, – таково было главное гнусное условие постановщика Тёпина.
Пришло тринадцать человек – очень любопытные люди, я их долго и внимательно разглядывал, это были непростые люди, они принадлежали нашей эстонской богеме, я уверен, что некоторых прежде видел, либо в театре, либо в газете, либо встречал на презентации чьей-нибудь книги. Один – в забавной кепи и с очень знакомой игрой бровей – подошел и пожал мне руку. Я стоял у входа в пожарную башню, роль билетера была символической; мне показывали билет, я делал жест рукой, – но он меня выделил, подошел и пожал руку. Я испугался, что он узнал меня, но успокоил себя – я всегда могу отказываться, я уже так делал, когда встретил одного типа, он сказал, что узнал меня, а я спокойно сказал, что он ошибается, он дважды настойчиво произнес мое имя, даже добавил во второй раз слово «писатель», воскликнул его, как если б подзывал к нам писателя, я и бровью не повел, усмехнулся и сказал, что не имею ни малейшего понятия, и прошел мимо. Зритель в кепи не заговорил со мной, поправил бабочку, очки, тряхнул кудряшками, улыбнулся и потрусил вниз по лестнице, его клетчатые штаны были слегка коротковаты.
Премьера была кошмарным провалом, я считаю. Наш фигляр от сильного волнения долго не мог возбудиться, а потом не смог кончить. Он суетился и что-то мямлил, дергал себя за яйца, шлепал бессильной трубой по щекам то одну девку, то другую, кричал на них и даже замахивался…
Отчего бы тебе не снять со стены плетку, думал я. Да возьми плетку, кретин! Да разойдись ты! Безумствуй! (Я почти кричал из моей кабинки.) Врежь им как следует по голым задницам! Тогда точно встанет!
Он завелся, когда перешел на матерщину, – все оказалось очень просто: ему надо было отматерить их как следует.
Ах, как мало тебе нужно, думал я.
Он долго не мог кончить… зрители не стали досматривать, а Хореограф все пыхтел и пыхтел, пока ему не сказали, что никого не осталось. Женщины убежали, он шел следом, в мантии, с белым лицом и клыками, с дорожками клюквенного сока на подбородке…
После провального дебюта он был в страшной депрессии, кричал на Петухова (говорят, даже поколотил его немного), послал на хуй карлика, допился до чертиков и отодрал обеих шлюх, после чего все пошло как по маслу. Спектакль играли еще два раза. Войдя в роль, вампир удовлетворился. На третий раз было чистое порно, с воплями и вихлянием бедер. От вампира ничего не осталось – тут был хамоватый, уверенный в себе мачо. Его член послушно вставал и, красиво загибаясь, нырял во влагалище, как змея в норку грызуна. Девушки тоже вели себя все более развязней, тем похабней все это выглядело. Зрители разочарованно покидали театр; на улице курили финны, один другому сказал: «Ну не так дорого за такую дрянь, пятьдесят», – второй с ним согласился.