VII.Гость, которого никто не ждал
Томилин боялся мышей, поэтому у Кости ему жилось тяжело. В здание нашли лазейку коты; мы их гоняли, хоть и жалели: тощие, облезлые, местами до крови драные. Обращались к Казимиру, он изучил трубы, подвал, чердак (заодно проводку осмотрел, нашел удовлетворительной). Казимир предположил, что коты проникают в здание по вентиляционной шахте, но не был уверен. «Где-то есть ход, где-то есть ход», – говорил он, стреляя лучом фонарика по плинтусам. Мисс Маус все время проводила в клетке, сквозь крепкие толстые прутья коты ее не достали бы. Дворец, по которому она так ловко бегала, выглядел покинутым и навевал на меня тоску, – я даже предложил его завесить тюлем.
Мышь не грустила. Костя о ней хорошо заботился, приносил игрушки, она их изучала, каждый день перетаскивала из одной норки в другую: три норки, пять тоннелей, помимо всех тех дворцовых игрушечных шкафчиков и чемоданчиков с сундучками – зажиточная мышь! Несмотря на свой преклонный возраст, она вела активный образ жизни, Костя вел ежедневник, в который записывал свои наблюдения за мышью – ее настроения, аппетит и проч. Как-то я спросил, что он собирается делать с этими записями? Ответ его меня поразил, с какой-то злостью он воскликнул:
– Черт возьми! Однажды я все это издам в виде романа! И назову его я так: «Жизнь мыши». Ни больше ни меньше! Подам заявку в фонд Капитала культуры и, если ее удовлетворят, издам. Нет, я серьезно. Я издам мои наблюдения в виде романа. Да, а что? Чем жизнь мыши хуже человеческой?
– Ничем не хуже, – ответил я.
– Вот и я так считаю. Так почему не написать роман о жизни мыши?
– Запросто!
– Я должен тебе показать, но у меня есть суеверная примета: нельзя забегать вперед. Я не могу никому показать ни строчки из описания жизни Мисс Маус до ее смерти, потому что, если я покажу кому-нибудь прежде времени, боюсь, она скончается. Ну, это мое… Нет, это выход, да, описание жизни мыши, в твердом переплете, с ее портретом, все очень серьезно, биография в духе серии ЖЗЛ. Получится увесистый том. И будет не хуже, чем романы некоторых писателей.
Я не видел, что он пишет в свой блокнот, когда наблюдает за мышью, у меня были самые смутные представления о его экспериментах (он почти не распространялся об этом, но упоминал вскользь, что испытывал на Мисс Маус действие галлюциногенов, – меня это не удивило: он часто на людях экспериментировал, почему бы на мыши не попробовать?).
– Да, может получиться не хуже, чем у некоторых романистов. Почему нет?
– Я веду эти записи с первого дня, как она у меня появилась, – говорил Костя, – у меня обширный материал, я пишу каждый день.
Это было правдой: каждый день Костя сидел перед игрушечным дворцом, записывая в блокнот ее перемещения по залам, комнатам, этажам…
– Я наблюдаю за ней год и сто тридцать два дня! У меня все записано. Все ее эмоции – тут, – он постучал карандашом в блокнот, – это маленькое существо чертовски эмоционально, у нее очень сложная невербальная сигнальная система, которую она наладила для общения со мной. Она знает о том, что я есть! Она не игнорирует мое существование. Она включила в свою систему и меня тоже. Мы с ней живем в одном космосе. Я для нее что-то значу. Она просыпается, когда я встаю. Она ждет меня, если я болею. Я нахожу ее жизнь намного увлекательней и сложней, чем жизнь многих моих пациентов. Как насыщенно она живет! Как умеет распорядиться своим временем! Как хорошо справляется со своим одиночеством – ничуть не нуждается в особи другого пола. Молодец, Мисс Маус! Сколько забот и всяких приключений, а сколько песен она поет! Ах, жаль, что я не могу пока доказать, что это песни, но я обязательно напишу об этом. Пусть это будет роман! Да, роман – это выход из положения. Поскольку научного обоснования моим предположениям, увы, я пока не нахожу, то могу их облечь в художественную форму… Я перепечатаю кое-какие фрагменты и пришлю тебе файлы… Только тогда, когда она умрет, не раньше. Ты посмотришь, надеюсь…
Я кивнул.
– Надеюсь, это будет не скоро.
– Я тоже.
Томилина мышь нервировала.
– Пусть живет в парнике.
Костя не хотел тревожить мышь. Она хорошо жила, достойный член нашего клуба, маленькая пожилая мышь.
– Ей скоро два года, Вася. Она – старожил. Пожилая дама! Нельзя ей столько перемещаться. Едва-едва переезд пережила, только-только к виду за окном привыкла, и ты хочешь ее переместить в другую комнату?.. в мой кабинет?.. Вася, это невозможно.
Томилин стелил себе в большом зале. Там на окнах не было штор. Васе казалось, что на него из темноты кто-то смотрит.
Вася Томилин явился ниоткуда. Его появление для нас с Леной было внезапным. Я сам виноват: он был одним из тех, кому я отправил мою книгу (стыдно). Прочитав ее, он разразился потоком восторженных писем, написал большой пост в своем блоге, «нашептывал» через мессенджер сплетни про людей, которых я не знал, но которые были на слуху. К сожалению, в русской литературе все обстоит именно так: стоит что-нибудь написать, как тут же окажешься в трясине, из которой полезут черти, каждый будет тянуть в свой омут, поносить других, нахваливать своих бесенят, щеголять звонкими именами и рассказывать бородатые анекдоты. Томилин обещал мне тысячи знакомств и проч. Теперь я понимаю – готовил почву… Через месяц переписки затих… Ну, думаю, слава тебе Господи… Не тут-то было! Как-то вечером он появляется у моего дома, с большой спортивной сумкой, полной всяких бумаг (распечатки его антипутинских статей и все посты с его аккаунта ВКонтакте, взломанного эфэсбэшниками, как он утверждал, за что его и прищучили). Жалкий, как овечка, белый как мел: история скверная, достали меня, приперли к стенке, страшное дело, некуда податься, могли запереть лет на шесть сразу, сам знаешь, какие в России суды…
Прижать его могли за многое: за участие в «Марше несогласных» и во всех знаковых демонстрациях, его много раз хватали, таскали и просто так. Его перипетии были задокументированы – хоть сейчас в Европейский суд по правам человека обращайся. Все права Томилина были нарушены, честь попрана, физическая расправа – медицинские справки в полном порядке, фотографии, даже запись с допроса. И вот он на нашем крыльце…
Я впустил. Лена ничего не сказала, приготовила ему постель (мне на полу, сама спала с сыном на его раскладном диванчике, потому что ребенок боялся чужого дядю).
Мы с Томилиным долго сидели на кухне, решали, что делать дальше. Лифт в ту ночь почему-то ходил часто и особенно гулко, соседи наверху тоже бубнили, в подвале председатель товарищества играл на бильярде.
«Ну и слышимость у вас, – заметил Томилин, – и прослушка не нужна!.. тут как в 1984-м Оруэлла… Да, Европа… все так построено…»
Я сказал, что дома строили в восьмидесятые, но он не обратил внимания, он повествовал – то размашисто: что со страной происходит, куда оно все катится, на всех уровнях полный швах; то судорожно: я не знаю, что делать… эту катастрофу остановить невозможно… мне плевать, что со мной будет… я не хотел уезжать… я ведь в Западе давно разочарован… но моей жизни угрожает опасность… прибьют, запытают в зоне…
Я полистал его бумаги. Допрос подозрительно смахивал на пьесу (Томилин писал пьесы), запись на диктофоне могли запросто сделать на кухне с каким-нибудь приятелем-актером (чувствовалась вычурность). Ничего этого я, разумеется, ему не сказал – он был сильно разгорячен, громко возмущался. Я его отвлекал, перетягивал с политических полей в романное пространство, рассказывал о молодых финских писателях. Он сказал, что у него с собой роман на флешке – бери да верстай! Спрашивал об издательствах и фондах, пересказывал свой роман (там было все то же: преследование, ужас и моральный террор); я насилу уложил его спать.
Наутро, бледная от тихой злобы, Лена мне выговаривала: бу-бу-бу, бухтели всю ночь…
Томилин проспал до двенадцати, его поздний завтрак совпал с нашим ланчем. Лена держалась сама вежливость, но по легким быстрым движениям, по тому, как бросала она свои сверкающие взгляды в его сторону, смеялась и встряхивала волосами, я безошибочно знал: скоро начнется. Томилин и не догадывался, какая буря гуляет рядом с ним по кухне, шаровая молния! Он собирался в KUMU – и вообще, пробежаться по городу… Лена воскликнула: «Удачно вам сходить! Если заблудитесь, звоните!» Как только дверь за ним закрылась, ко мне повернулась фурия: «Избавься от него! Чтобы духу его здесь не было!»
Я сплавил его к Косте. Это было связано с огромным количеством угловатых жестов, ужимок, извинений. В качестве компенсации я ему рассказал о нашем гей-баре, который называется ZeBastion, он туда побежал, и его там в первую же ночь отодрали какие-то финики, он с восторгом рассказал нам, как его втащили в туалет и поставили на колени… Я не стал слушать. Лицемерно притворившись, что у меня серьезное дело, я вышел из зала, прошелся по коридорам, пытаясь собраться с духом. Томилин много болтает, и меня тошнит от его болтовни, он ходит и подергивает ручками, иногда приседает чуть-чуть, иногда подпрыгивает, топает ножкой, он нам рассказал уже массу историй, не знаешь, во что верить, а во что нет. Самая примечательная, на мой вкус, история о том, как он уехал из Германии:
Оргазм в CUBIX am Alexanderplatz
(история Васи Томилина, рассказанная им самим)
Это произошло в кинотеатре CineStar во время показа «Кремастера», в самом центре Берлина. Ох, незабываемый оргазм! Кончить в центре мира! Только представь, в самой завязи Земли! В зале было мало людей, кто-то громко храпел, какая-то парочка безостановочно лизалась, я просто засунул руку в карман (этот человек полон сюрпризов, он носит свободные брюки с предусмотрительно разрезанным карманом – так делал Жан Жене, если не ошибаюсь). Мой последний день в Берлине, 2005 год, октябрь, дождит. Меня преследуют всякие тревожные чувства. Нет, того хуже: я был подавлен. Еще месяц назад я надеялся сюда перебираться, узнавал, кем и как тут можно устроиться, взвешивал варианты, даже выбирал. Таким надежным мне казалось мое положение. Как если б никогда прежде не обманывался, не падал с кресел. Ах, я сам себе смешон! Писал статью и с ленцой прощупывал почву, писал домой с непозволительной уверенностью, и нелепой бравады были полны мои речи, когда я обращался к знакомым, несмотря на то что вокруг было полно обескураживающих примеров. Я же не слепой! Видел, как мучились другие, но почему-то думал, что меня не коснется.