c’est la vie или que sera sera. Ну, что-нибудь! Потому что это была полная неожиданность. У него остались какие-то мои вещи… Мы не дописали статью для одного американского интернет-издания… Нам обещали сто двадцать долларов… Что-то начиналось, росток новой жизни… И чахлая осень за окном, провода и граффити… Теперь что, спрашивал я себя, теперь что – Америка, что ли? А что мне Америка? Или что я Америке? Что я ей, этой зажравшейся Америке? Кого она только не съела… Сколько судеб… Что ей проглотить еще одну жалкую козявку… Так я думал, глядя из окна на прохожих, смотрел на пассажиров, в их лицах светились домашние мысли, повседневные и уютные, я им завидовал: комфортно так ехать или идти в магазин, выскочил купить масло или пивка, одна нога тут, другая дома, дома тебя ждут мелкие заботы, не космические, не экзистенциализм, а быт, твою мать, все решает быт, а не «быть или не быть»! А у меня: мысли обо всем сразу. У меня в сознании панно, фреска, панорама, эпос, запахи, беженский хайм еще перед глазами, высокие негры, что шлялись по той стороне улицы, покуривая марихуану и жмурясь на солнце, я смотрел на них из его окна, мы их фотографировали по очереди, вырывая друг у друга фотоаппарат! Мы сделали много фотографий, все осталось у него, в Европе, которая меня абортировала, все те отпечатки пальцев, что я оставил на телах одиноких сломленных людишек, мужчины, женщины, дети, которых запечатлело мое сознание, фрагменты чужой жизни, вещи, сны, упакованные в коробки из-под фруктов или бытовой техники, эти квартиры одиноких людей – absolut unheimlich, mein Freund![17] Вообрази этих мужиков, одиноких скитальцев, представь, что ты один из них, мне это легко представить, потому что я с ними спал, я проникал в них, они стонали и плакали у меня на груди, урчали от удовольствия с моим членом во рту, я их насквозь вижу, знаю, каково им было, представь, вот ты бросаешь все, чем ты был, а затем, будто мстя тебе за твою измену, составляющие твою суть части начинают расползаться, выдергивая запущенные в твою психику корешки, унося частички тебя: уходит жена, которая – как это свойственно женщинам – крепче стоит на ногах, мыслит яснее, потому как по жизни трезвее, уходят дети, потому что ты отстал, они уходят вперед, шагая в ногу с новым обществом, в которое ты их привез, и вот ты сидишь на своих коробках в грязных штанах и рваных носках, с сигаретой в руке, небритый, похмельный русский мечтатель или попросту дуралей в центре Вселенной, голодранец в полупустой квартире, твои картины, стихи, рукописи никому не нужны, и вот эти липкие пальцы, которые с жадностью сплетались с моими, лихорадочные жадные губы, которые торопились по-братски, а затем полюбовно слиться с моими губами, пропитавшись осознанием своей никчемности, эти пальцы суют мне деньги, лишь бы избавиться от меня, лишь бы убрался, точно я бес какой-то, и я, голодный, выброшенный из очередной халупы очередного неудачника, купил билет прямо в центр, весь день впереди, делать нечего, денег почти не осталось, выпил пива, стало еще хуже, в полном расстройстве шатаюсь по городу, как Франц Биберкопф… Биберкопф забрел к старым каббалистам, а я попал на неизвестного мне Барни. Судя по фотографиям и плакатам, это нечто. Сел в зале, от всех подальше, людей было мало, думал, что из шестичасового сеанса половину просплю, а другую половину буду думать о своем, начинаю смотреть и понимаю, что не могу оторваться, не могу ни о чем думать, я забыл все – триста семьдесят пять евро, Марцан, унижение, завиральные блоги, билет в Москву, ночлежки и хаймы, позор и безденежье – все ушло, растаяло, как туман, остался только экран, умиротворяющая красота! Я сам не заметил, как это случилось. Все произошло почти механически. Моя рука заползает в карман и – оргазм! Никакого усилия. Так естественно, так органично, так в жилу! Понимаешь, в жилу!
Так, теперь в банкомат. У меня есть всякие обязательства. Пока тебя разрывают между Россией и Европой… ты все еще тут, на своем пятачке, ты все еще должен что-то делать, оставаться собой и за каждый поступок отвечать.
Снег, ветер… Ну и погодка! А кто-то сейчас стоит перед российским посольством на Пикк с плакатами – Вон из Украины!!! Власть Воров и Убийц! Свободу Сенцову!.. Я тоже должен бы, но я иду в банкомат. Не верю я, что Россия расколдуется. Да, власть воров и убийц – а когда в России было иначе? Всегда были узурпаторы, и всегда были послушные псы. Так почему я из-за этого должен разрываться? Я никому ничего не должен. Перед кем отвечать? Клал я на Трампутина! Клал на брекзит, пускай отъезжают! Больше – меньше – все равно. Живите с этим дерьмом сами, я не хочу. У меня полно всяких дел, с которыми мне не справиться, и я должен разрываться из-за русской культуры… Пусть Томилин вскрикивает и притопывает, колдун несчастный! Мне решительно все равно, есть русская культура в Эстонии или нет ее. Положить ничтожные деньги на счет. Завтра последний день оплаты за квартиру. Я не один живу. Может, если б один жил, так и не платил бы, и сдох бы давно на улице.
Опять афиша! Все еще попадаются… Сорвал, скомкал, яростно запихал в урну. Люди смотрели на меня как на сумасшедшего. Ну и смотрите. Все равно. Я шел и улыбался.
Люди, люди… Чем ближе рынок, тем гуще. Супермаркет. Оптика. Аптека. Сколько можно разрываться? Сколько можно? Тянут – одни в одну сторону, другие в другую. Русский писатель… Эстонский писатель… Нет, не эстонский. И не русский… Нет такого русского писателя. Не знаем. Вот вам ваша культура.
Рынок. Скамьи. Цветочный магазин. Знакомые рожи алкоголиков – упаковщики, разделыватели туш, кто-то на фарше, кто-то на удобрении и так далее – живые зомби, один пузырек на троих. Скорей мимо них!
Входим в почтовое отделение. Банкоматы. Тепло. Передо мной четыре человека. Тоже хотят внести. Мнутся, перешептываются.
– Никто не хочет снимать – все только вносят.
– Да, да, постоянно кормят проклятые автоматы.
– Что за жизнь!
– Вопрос: откуда люди деньги берут?
Подождем. А эти двое эстонцев, в них есть что-то знакомое. Нет, показалось…
Нет, если бы издатели хоть что-то платили… Да скорее рак на горе… Триста пятьдесят евро… мой журавлиный клин над Москвой…
Нет, знакомые лица. Этот щетинистый кот. Еще разок. Да, где-то я его… Ну-ка… А его бабища… Ой, не может быть! Бегемотиха! Приветик из детства. Толстуха из окна на втором этаже на улице Калеви. Она. А это с ней не ее сынок? Этот старый сморчок! Да! Она выглядит лучше его. Что они тут делают? Продали свою хату в Каламая? Наверняка. В Каламая теперь одни хипстеры. Зелень, деревянные дома. Не жизнь, а фэнтези. Таким, как эти, там нечего делать. Небось что-нибудь выгадали. Двушка там не чета двушке здесь. Конечно, выгадали. По ее морде видно: свой кусок не упустит. Этот лох без нее пропал бы. Кем он работает, интересно? В подвальной мастерской ставит обувные набойки? Что-нибудь такое. Единственный раз, когда он может прикоснуться к женщине, – потрогать сапоги, сделать набойку, подклеить и зажать в тисках. Вот и вся женщина.
Они внесли свои деньги и за что-то там расплатились. Пошли. Наконец-то. Едва переваливаясь. Вышли. Тум. Тум. Она – бетонная свая. Он – старый желтенький рублик. Свен его звали? Нет. Ушли. Стало легче. Аллар? Нет. Какое-то совсем простое. Меэлис, Маргус, Индрек, Вахур… Не, не подходит. Тоомас? Нет. Он так истрепался – ни одно имя не пристанет. Черт. Стал забывать. Года на четыре старше. У него рано начали расти волосы на груди. Желтые кривые клыки. Хватал за майку, и в морду сразу. Непредсказуемый был. Плевался из трубочек, швырялся яйцами. Сколько энергии! Жаловались. Бегемотиха: Не врите! Он – хороший! Отнимал игрушки, мочился в песочнице. Хороший. Теперь посмотрите на него. Трухан, настоящий трухан. Ну, и я в принципе не лучше. Четыре года разницы, что ли. Жили рядом. Все тогда жили рядом. Садами по крышам сараев можно было уйти куда угодно – в Амазонию, Пампасы, Скалистые горы. И стать кем угодно: индейцем или ковбоем. Превратиться в Тарзана и найти свою Джейн. Научно-фантастическое детство. С одной стороны – тоталитарные будни: линейки, пионерские лагеря. С другой – путешествие к центру Земли через скважину финского телевидения: Emmanuelle… О, да – эротика имела особый вкус. Тинто Брасс был Богом.
Ну вот, подошла моя очередь кормить гребаный аппарат. Достаю деньги: пять купюр по десять евро. Загоняю их в банкомат. Проглатывает без помех. Хорошо. Достаю следующую, менее хрустящую порцию. Четыре по двадцать. За спиной старый черт и какая-то кочерга. Вздыхают… Двадцатки вошли. Отлично. Еще десятки. Ах, какой глубокий вздох за спиной! Сейчас, сейчас… Толстая пачка, пересчитываю…
– Ох, ох… – вздыхает кочерга.
– Да… – и старый черт туда же, – эх-хе-хе…
Пять, шесть, семь… Ровненько… Посмотрим… Ага, пошло… Так, вот тебе ответ на твой вопрос… Ты хотел знать, для чего нужен человек. Вот тебе и ответ. Руки в машинку деньги складывают, а я – думаю! Города изо дня в день вдыхают и выдыхают человеческую пыль. И я – одна из пылинок. Культуры, может, и нет, но я есть, Томилин. Я есть! Это отрицать невозможно. Про меня нельзя сказать: его нет. Или можно? Нет, нельзя. Зачем-то я нужен. И те люди, что стоят у меня за спиной, нетерпеливо ждут, когда я закончу. Они тоже есть и для чего-то нужны. Для чего? Я давно себя помню. Глубоко во тьму вьется ручеек моей сверкающей мысли, осознающей себя. Я давно начал задаваться этими вопросами, Томилин, давно… Ты тоже, наверное, спрашивал себя, когда шел в темноте: тебя почти не видно, но ты есть, было такое, Вася? Конечно, было. И у меня тоже. Сколько мне было, когда я сказал дяде, что хочу узнать, зачем нужен человек, для чего мы здесь? И это были не праздные вопросы, не удивить его я хотел, а понять. Мне было пятнадцать. Кажется, это было вечером, хотелось с ним поговорить… я был взволнован и поделиться своим волнением торопился, и стихи принес, которые он не стал слушать… Где-то между его домом и виадуком я посмотрел на жухлую травку, остановился, потрогал ее и подумал, что так и человеческая жизнь – где-то пробивается, где-то на обочине, где н