орый совсем не желал ее видеть; через эту жалость к Йозефу она излила неподобающую жалость к себе, она к себе старалась привлечь внимание отца, который наверняка был с нею холоден и строг, да и вообще – все больше был занят другими, важными лицами, связями; она написала папочке о своей тоске через заботу о другом, хотя бы о Йозефе К., на которого, может быть, ей было начхать, но, зная, что папочка так пекся о нем, она придумала предлог…
У нее, должно быть, не было патефона, значит, не было музыки… как у меня – не было своего проигрывателя, я слушал то, что включали африканцы, с которыми я тогда жил, я слышал все, что происходило вокруг… все…
У тебя наверняка не было своего уголка, ты не могла закрыться, остаться совсем одной, кто-нибудь всегда был рядом, даже в книге, которую ты читала, ты была не одна, кто-нибудь всегда шуршал, зудел над твоим ухом, какая-нибудь назойливая соседка, зубрящая латынь… Эрна, Эрна, ты не могла пуститься в пляс по своей комнате или корчить морды зеркальцу… и вещей у тебя было совсем мало, не было собачки, котенка, куколки… а может, была куколка?.. слабое утешение… у тебя не было возможности есть то, что ты хотела, – я должен был питаться с ними: дешевый рис, тунец, хлеб, картошка – нейтральная еда… и мне было тоскливо, Эрна…
Хотя бы так, пока записываешь (сидя на ступеньках, одним ухом прислушиваясь, не идут ли, другим внимаешь шепоту внутри), словно греешься, бежит скорей по венам кровь. Обычно она еле движется, перегруженная набитыми автобусами будней, руганью, ссорами, очередями – иногда думаешь: вскроешь вену, а оттуда вместо крови побегут во все стороны очереди, выстроятся и будут стоять крошечные люди, твердые и острые, злые, как самые крохотные гвозди. Когда пишешь, состав крови меняется. Напитанная газом фантазии, она скользит по венам быстрее и светится.
Вчера помогал Кустарю втащить большую монтажную лебедку на девятый этаж. Она весит не меньше тридцати килограммов. У меня болят спина, ноги, руки, шея. Вчера мы колдыбались по этой лестнице, как черти. Никто нам даже спасибо не скажет.
Первые два пролета дались легко – ничего не почувствовали.
«Я мог бы и один, – говорил Кустарь, – но решил, что силы мне еще пригодятся…»
Он бы один, конечно, не справился. Очень скоро стал красный как рак. Я попросил его отдохнуть. Он отказался: ничего, ничего, давай, пустяки… Я сказал, что выбился из сил, мне надо перекурить. Он неохотно уступил. У него бы случился апоплексический удар, я в этом уверен. Он был пунцовый, точно из бани. Мы сорвали кожу на руках до крови. У меня ноет ребро, опять невралгия. Последние два пролета были самыми тяжелыми. У нас было несколько перерывов. Я заглядывал в залы, прохаживался, чтобы отвлечься. Спрашивал его – не поставил ли он чего-нибудь нового? Он рассказывал и увлекался – так я выяснил, что на седьмой этаж он носил в ведрах песок, забегался, сделал пустыню, и пустыня получилась славная: посреди песка стояло много скелетов, некоторые из них совокуплялись в самых странных позах. Он сказал, что ему пришлось несколько суток изучать гей-порно, чтобы воспроизвести положения тел как можно правдоподобнее, но потом он плюнул на правдоподобие и отдался фантазии, которая вызвала самые причудливые сцены и формы, и он сращивал скелетов, по три-четыре – в одно целое, получились загадочные монстры, монстры похоти и содомии.
Два последних пролета лестницы самые шаткие. Я думал, что мы провалимся. Поручней нет. Местами пробиты ступени. Мы провалимся, твердил я себе, мы загремим… Ну и пусть, ну и загремим, ну и к чертям все! Лучше так загреметь, с лебедкой и мастером, создающим Театр ужасов, Ад, девятый круг…
– Кустарь, для чего тебе лебедка?
– Гильотину буду строить – натуральных размеров. Доски, бревна… тяжелые… много и длинные… проще поднять, чем тянуть на себе…
Я поднялся аж на седьмой этаж! Подумать только… Есть порох в пороховницах!
Постоял в пустыне, разглядывая монстров похоти. Хорошо. Кругом пыль. Сюда давно никто не заходил. Я увидел наши вчерашние следы. Четко отпечатались в пыли, как в снегу.
Пошел дальше. Вся стена расписана. В нескольких местах к ней приставлены большие и маленькие лестницы. Брошены раздвижные металлические стойки. Ведра, банки с кистями, разноцветные кляксы. Заляпанные листы полиэтилена шевелятся, шуршат. На стене начат барельеф – я не сразу догадался – грандиозной буйволиной морды Минотавра. Выпуклые ноздри, из которых вырывается нарисованное пламя, настоящий рог, голова приукрашена клочьями шерсти. В пасти наметились зубы, они еще вырастут, когда к ним вернется мастер. Туловище и руки у Минотавра, как полагается, человеческие, пока только набросаны небрежными мазками. Безобразная нижняя часть – козлиные ножки, как у пана, с копытцами, раздвоенный хвост. Минотавра с поклонами встречают похожие на тени люди, они падают на колени, сгорают… Так начинается город Дит. Среди обломанных стен офисов над чучелами животных измываются безобразные скелеты, они насилуют тварей, бьют, подвешивают, сдирают с них шкуру, потрошат. Кое-где остались перегородки. Один кабинет замурован, в нем есть окошечко, внутри: по пояс в натянутом черном пластике (подразумевается смола, наверное) замерли мученики. Когда-то здесь работали машины, ткацкие и прядильные станки, теперь везде беспорядок, на стенах кровавые пятна, царапины, следы пламени, сажа. Рядом с тиранами и палачами гордо стоят их жертвы, под стеклом выставлены напоказ орудия пыток и описания экзекуций. Огненный дождь еще не сделан, но лампочки уже приспособлены, кое-где протянуты проводки. Подсветку я тоже не люблю. Музейные шкафы с экспонатами за двойными стеклянными створками. Чистота и аккуратность, имеющая привкус эмали зубоврачебных кабинетов. Мне нравится, когда нет никакой подсветки, нет шкафов, стекла, роллеток, когда не убрано и все брошено. Можно избавиться от этих стеллажей, унести ведра, кисти и целлофан и самим уйти, как если б мы исчезли, нас нет, и никого никогда не будет. Идеально было бы очистить и всю территорию вокруг этой фабрики, так чтоб ты шел очень долго один, по маленькой заросшей тропинке, через поляны и овраг. Вот ты взобрался на горку, стоишь, осматривая заброшенные ангары, ферму с множеством коровьих костей, идешь в направлении аттракционов и казематов и так потихоньку добираешься до фабрики. Вот ты входишь в зал, совершенно один, ты видишь то, чего никто никогда не увидит. Это не выставка. Не музей. Не галерея. Это свидание с призраками твоих кошмаров. Белое пятно на карте сознания. Кустарь, как ты додумался до всего этого?
В центральном зале он возвел большое железное древо, с его шершавых колючих ветвей плодами свисают целлофановые коконы, сквозь дыры и прорези выглядывают отвратительные румяные эмбрионы – их клюют фантастические птицы; повесившихся самоубийц за пятки кусают гиены; вокруг много кольев с привязанными к ним мучениками, еще не законченные скелеты… а может, они так и задуманы – недовоплощенными… да, так даже лучше…
В огромные окна рвется яркое небо – лазурный свет заливает зал, аж глаза режет!
Однажды наш век станет таким же абсурдным и пыльным, как этот зал. Ты стоишь в этом зале, на двух, трех или шести лапах (может, у тебя две головы, – я не знаю, каков ты, житель будущего), ты озираешься, ничего не понимая. Только свет тебе понятен.
Я вспомнил женщину из Москвы, которая считает себя экспертом в области оформления выставок, она была наслышана о Театре и приехала увидеть чудачества Кустаря своими глазами. Она прошлась по залам, повздыхала и сказала: «Все это жутко интересно. В этом чувствуется оригинальный почерк, можно сказать, артистический новояз, но то, как это сделано… Ох!.. Ну, первым делом надо было задраить все окна. Тут нужен только электрический свет, – авторитетно заявила она, – затемнения и вкрадчивая подсветка. Вам необходимо светотехническое оборудование и светодизайнер». Она была готова взяться за это, но Кустарь рассмеялся ей в лицо, и она стремительно уехала восвояси. Видимо, Кустарь задел ее самомнение. Принципиальная дама с репутацией, она решила ему отомстить и развеять миф, выстроившийся вокруг нашего Театра. В своем блоге она выставила самые неудачные фотографии, показала, что все находится в ужасном состоянии, все «так называемые предметы искусства буквально гниют у вас на глазах и покрываются плесенью, проходя первичные стадии распада, что чревато легочными заболеваниями для посетителей». Пересыпая сложными терминами, она разнесла в пух и прах каждый выбранный ею для анализа «скульптурный хаос», в итоге Кустаря она назвала сумасбродом, а его Театр – безобразной свалкой. Эссе получилось сильное и нанесло неоспоримый вред: к нам перестали приезжать гости из России. Вот уже с месяц никого. Думаю, эта утонченная, прогрессивная, либерально мыслящая дама своему трудоемкому эссе отдала много сил, и оно того, вероятно, стоило бы, если бы в то же время ее страна не превращалась в свалку.
Я не так много о нем узнал. Он родился во Львове, в двенадцать лет уехал с мамой в Эстонию, в конце семидесятых жил в питерской коммуне с психами, повернутыми на подвальной жизни, в основном студенты и художники, которые бросили учиться и не хотели работать, прятались от милиции, уклонялись от службы в армии. Он тоже уклонялся и знал много эстонских слов, за это его любили. Они ему тоже нравились – они смешно одевались: носили самопальные джинсы, красивые рубашки с высокими воротниками и длинными рукавами, пестрые костюмы, очень странные платья, украшенные мелкой вышивкой, какие, наверное, носили в восемнадцатом веке аристократы, но они почему-то полагали, что так ходят на Западе, он же думал, что они все эти одежды украли из гримерки какого-нибудь театра. Так одевались они только внутри здания – чтобы выйти за продуктами в магазин, переодевались в обычную одежду; если кто-то заходил в их здание с каким-нибудь вопросом, они не показывались и отвечали из-за двери, быстро снимали бусы и веревочки, прятали распущенные длинные волосы под беретом, накидывали на плечи какой-нибудь ужасный плащ и, преобразившись в обычных людей, выходили к незнакомцу поговорить; и даже говорили не так, как обычно. В этом постоянном переодевании было что-то шпионское, и ему эта игра нравилась; каждый раз, когда проходимец исчезал, они катались по полу от смеха. Чтобы их не видели с улицы, они не мыли окон, потом и вовсе их закрасили. У них все было вверх тормашками, распорядка дня не было, они говорили на своем странном языке, жили своими мифами, у них не было ни радио, ни телевизора, и календаря у них тоже не было, да и на часы они не поглядывали, день на улице или ночь, для них особого значения не имело. Старшие женщины любили возиться с Кустарем, они его баловали, приходил глава коммуны и ругал их, принимался за образование молодца, как его называли в коммуне, глава коммуны поил Кустаря отваром из мухоморов и заставлял читать Штирнера, под воздействием отвара Кустарь читал смешным писклявым голоском, и вся коммуна покатывалась со смеху. Жить с ними было просто, главным условием было – никуда не ходить, ни с кем за пределами коммуны не связываться, а лучше – не общаться вообще. Они все вместе таскали дрова, готовили и вязали, учили иностранные языки, в основном распевая в обдолбанном состоянии баллады Боба Дилана. Большую часть