ы прыгнули в машину и жару оттуда, ничего не получили, ни кроны!
Я еле удержался, чтобы не ухмыльнуться, я сидел и ликовал: кретины, придурки, идиоты… А эта пьянь сидел и твердил, что бугай ему за рулем жаловался: ты что, у таких мужиков денег не выбить… такой крепкий мужик насмерть стоять будет… Это он про моего отца, когда тот был уже на закате, спившийся, больной, одной ногой под той яблонькой, где его нашли… встретились бы вы с ним раньше, он бы из вас отбивную сделал.
Последний раз он к нам пришел в 1993 году. Я не хотел его впускать, меня уговорили менты, которых вызвали соседи, когда он начал ломать дверь. Свое последнее утро с нами он провел совершенно бездарно: проспавшись, он дурил и плел всякую чушь, расклеился, кашлял, сморкался, плакал, был жалким, у него было жуткое похмелье. Мы не стали выслушивать его жалобы, не проявили чуткости, я не сбегал для него за пивком, мать холодно ему сказала, чтобы к нашему возвращению его не было, и мы ушли, а когда вернулись, нашли на кухонном столе ключ от английского замка поверх большого листа желтой бумаги с коротким укоризненным посланием:
я думал, вы люди, а вы боги
IX.Казимир уехал в Сенегал
В клубе появилась новая надпись: The world is an entity from which nothing is excluded[21]. Ее сделала девушка, новый секретарь Кости, буквы мелковаты, написаны не от руки, а распечатаны из компьютера, вырезаны аккуратно, висят очень ровно, и меня это раздражает. Хотя я, наверное, придираюсь, ревную, потому что вижу, что Костя к ней неравнодушен, он ее опекает, уделяет ей слишком много внимания; девушка умная, молодая, миловидная, не сказал бы, что красивая. Есть в ней что-то беличье, – кстати, к нам повадились в окна лазить белки. Секретарша сделала новые членские карточки для нас, в клубе теперь новые порядки. Я ничего против нее и ее шведских подружек не имею, они живут на вилле у моря, в заброшенном доме, там собралось много хиппи, я к ним заходил на веганский вечерок. Она подправила наши надписи, прошлась по ним ножницами, переклеила немного, и теперь они выглядят куда как лучше. Я согласен. Наверняка по телефону она говорит тоже лучше и встречает гостей, весело улыбаясь. Задорная, молодая. У нас теперь посетителей втрое больше благодаря ей. Клуб стал отдушиной для экспатов. И вещи она переставляет лучше меня. В клубе стало очень хорошо, уютно, она принесла мягкие игрушки, подушечки, пледы, на окна повесила занавески, ловцы сновидений. Клуб изменился! И изменился он к лучшему. Я все чаще выхожу покурить на улицу, стою возле фонаря и смотрю на клуб чужими глазами – глазами жителя дома напротив, который не имеет ни малейшего понятия о том, что у нас там творилось. Свет фонаря жиденький, но светит он далеко, и все вокруг охвачено янтарным мерцанием. Однажды сквозь это мерцание пронеслась подружка моего сына. Ей тоже восемь. Она живет через дорогу. Когда у нее бывает настроение, она звонит ему, зовет поболтать, и он суетливо собирается, спешит к ней. Чаще у нее нет настроения, и она не отвечает на его звонки. Она катила на электрическом самокате, ела мороженое и болтала по мобильному телефону с hands-free, рядом с ней, дребезжа и сверкая электронным ошейником, бежала ее такса. Когда они пронеслись мимо, я почувствовал сильную усталость и не пошел в клуб.
Кустарь мне подарил еще одну картину, которая называется «Казимир уехал в Сенегал». На ней изображен разделочный стол, люминесцентные лампы, ящик с инструментами, стремянка.
Я проснулся в Инструментальной от какого-то грохота, долго лежал, соображая, где я, какой сегодня день и так далее. Послышалось мяуканье или напев. Я испугался: неужто белая горячка? Вскочил, побежал по коридору… В разделочной комнате увидел Кустаря, он сидел в расслабленной позе и безмятежно рисовал, то насвистывая, то напевая… инструменты, стремянка (все как на картине).
– Что происходит?
– О, привет, – сказал он. – Рисую, вот. Казимир лампы вставлял, все бросил, уезжает в Африку, дурья башка, даже лампы бросил. И Эркки с собой сгоношил, он собирается…
– Куда?
– В Сенегал.
Так я узнал о траулере, который приобрели в Сенегале братья Бурлеску (говорили, будто они были всего лишь подставными лицами, на самом деле траулер купила Хозяйка).
– А как же наш фильм, Эркки?
Он собирал чемодан, ему было не до этого.
– Как-нибудь потом, – промямлил он, копаясь в шкафчике. – Тут, понимаешь, Африка…
И уехал, а я продолжал смотреть его файлы. Конца им не было. Шесть телефонов, четыре компьютера и три жестких диска по сто гигабайтов каждый – и никаких указателей! Некоторые эпизоды коротенькие, длиной в несколько секунд. Я пожаловался Константину, что Эркки бросил меня, оставил возиться с его фильмом. Костя вздохнул и сказал:
– Эркки не только от фильма сбежал. Он сам от себя бежал, в первую очередь. Это было предсказуемо и, к сожалению, неотвратимо. Мы говорили, он понимал, что к тому дело и идет потихоньку, он предупредил, что, если подвернется возможность, он дернет отсюда, как он выразился. Ну, вот…
Но в Сенегале дела шли совсем не так, как он надеялся. Эркки приболел, заскучал и скоро стал тяготиться Африкой. Дело не сдвигается, писал он, всюду воняет рыбой. Казик начал пить, как только они приехали, и пил по-черному не переставая. С документацией случилась какая-то дикая путаница, Эркки угодил в настоящие бюрократические джунгли, в кабинетах его встречали дикие звери, которые щелкали зубами, требуя подношений, говорили с ним пренебрежительно и на английский переходили очень неохотно. Советский траулер оказался еще той рухлядью, но это было полбеды – вместе с кораблем братья Бурлеску приобрели долги, записанные на судно, крыс, тараканов и двух оставшихся членов команды, старых матросов.
Это настоящие бомжи! Они жили на траулере тридцать лет! Они превратили его в притон, забили доверху хламом. Удмурт и бульбаш, чуть старше меня, страшные, до жути чумазые, смешливые, неухоженные, вечно пьяные, на чертей похожи, честное слово. Когда я их увидел в первый раз, я подумал, что они местные. Так загорели, их от африканцев не отличить. Особенно бульбаш – черен как смола! У него густые кустистые брови, кучерявые волосы, карие глаза. Я подумал: алжирец! И вдруг он с ломаного английского переходит на певучий русский: «Так я из Гомеля!» Они как сошли на берег в 1988 году, так паспорт и не меняли, советские граждане, япона мать! Я чуть не упал – вот это бродяги! Потерялись во времени, попаданцы! Второй из Йошкар-Олы! Мать моя женщина! Они мне казались забавными поначалу, я с ними бухал, слушал их истории. Старые моряки – «Годы не считаем!», смеются. В море ушли молодыми пацанами, и вся жизнь – Африка. Удмурт постоянно чистит танки, я с ним весь порт обошел, предлагая его, как обезьяну, которая в любую дыру влезет. Невероятно ловкий, гибкий, складной, маленький, тощенький, юркий. Выпив пару рюмок, становится просто йогом! В морской узел свернется, натрется маслом и – в любую щель. Гомельский у нас за кока и электрика, ассистирует во всяких ремонтах, но рук не марает, чистюля, одного пальца недостает на левой руке, показывает и важно говорит: «Видал? Нету! Никуда не полезу! Один раз слазил, поигрался. Хватит. Я свою жертву принес коммунизму».
Письма приходили каждые три дня, они были длинные и подробные, с фотографиями и видеофайлами; у меня не было на них времени, я продолжал заниматься фильмом. Чтобы мне никто не мешал, Костя выделил мне комнату. Я ходил в клуб, как на работу, включал компьютер, прожектор, шуршал бумажками. Ко мне заглядывал Томилин, смотрел немного, вздыхал и уходил. Дни стояли мрачные, поплавские, через день объявляли штормовое предупреждение. Не то что на улицу выйти, в окно смотреть не хотелось, фрагменты, которые отснял Эркки на скотобойне, были ничуть не лучше. Тем не менее Вася продолжал приходить. Так как мы с ним были в натянутых отношениях, я не обращал на него внимания, работал механически: посмотрев один эпизод, включал следующий, за ним другой и так далее, без остановки. «Какой ужас», – шептал Томилин, протирая глаза платочком, но терпел. Я делал пометки, некоторые эпизоды дублировал и переносил в отдельные папки (для самых крепких эпизодов у меня было три папки: BIZARRE, MACABRE, PERVERSE[22]); отобранные эпизоды склеивал в большие куски, заново пересматривал, переименовывал, заносил в тетрадь. Вася следил за мной очень внимательно, изредка давая советы. Я с ним соглашался. Втянувшись, он объявил, что готов мне помогать, если я был не против. Наконец-то, подумал я.
– Ну, ты уже изрядно помог, – польстил я ему, не отвлекаясь.
Несколько дней мы душа в душу работали. Он очень скоро хорошо помнил содержание разрозненных эпизодов, ориентировался в материале, который я выкладывал на стене, как делают полицейские в детективных фильмах, в виде мозаики из карточек и стикеров. Я позавидовал цепкости его памяти. Вот глаза его подводили, он регулярно закапывал капли для роговицы. Заботливая секретарша приносила нам чай и кофе, даже забивала кальян – и все это она делала безупречно, она совершенно растопила мое холодное сердце, и я ей начал улыбаться; очень приятная добрая девушка.
Где-то через неделю мы решили серьезно обсудить структуру фильма. Мы выпили по бокалу вина и сели за кальян. Первые десять минут, которые склеил Эркки, мне нравились, но Томилин сомневался…
– Это отличный фрагмент, только в начало его ставить нельзя. Где-нибудь в другом месте – запросто, но не в начале.
– Почему?
– Ничего не понять.
Я сказал, что мне нравится, мне все понятно.
– Мне тоже нравится! – воскликнул Томилин, даже вскочил и топнул. – Нравится! Мне тут почти все нравится! И мне тоже понятно. Но я же пытаюсь представить, как будут другие смотреть. И я говорю: непонятно. Если бы это было художественное кино, а не документалка, то вопрос отпадал бы сам собой. Но это документ! Документ должен быть понятным, строгим, стройным. Мы понимаем, потому что это часть нашей жизни. Но посмотри на это глазами случайного зрителя. Что он поймет? Допустим, какой-нибудь немец… Хм, скажет немец,