валы, гуляет по лабиринту… Вася попросил Тобара покатать их на трамвае, сняли и его, Тобар тоже байку рассказал, молодой человек выслушал, хлебнул пива, сел в трамвай, лисы за окном, сгущающиеся сумерки (а вот фонарь выплывает из темени, это работа Эркки, это его фонарь); молодой человек едет на трамвае: совы, тяжелые еловые лапы; трамвай едет и едет, намного дольше, чем в действительности… Почему бы не найти для него девушку? А наша секретарша – красивая девушка… Они вдвоем едут на трамвае… девушка роняет голову ему на плечо, он гладит ее волосы, целует… Замечательно! Поснимали бункер и аэроплан. Тобар сказал, что они уже снимали с аэроплана. Томилин ответил, что он видел ту съемку – она не годится, и они полетели, Марко закрепил камеру и спокойно следил за съемкой в компьютере. Парень с девушкой сидят в аэроплане, смотрят на Пыргумаа с высоты птичьего полета… Сколько романтики! А что с ними дальше делать, Вася? Какая разница? Они исчезнут. Они же всего лишь туристы… каких много… Я не стал спорить. Пусть делает что хочет. Что-то идет, и ладно.
Все были заняты… Эркки рылся в наполовину истлевших документах, водил невменяемого от пьянки Казимира по инстанциям, где сам черт ногу сломит, вел переговоры с кредиторами и сенегальской мафией, которую представляли кредиторы. Если от кредиторов-стервятников все-таки избавиться удалось – на некоторое время их упросили дать новым хозяевам отсрочку, то от крыс, тараканов и бомжей никак было не избавиться. Узнав, что судно приобрели эстонские предприниматели, бомжи заикнулись об эстонском гражданстве и европейской зарплате – хотя толку от них на корабле никакого, писал Эркки, они помогают Казимиру пить, бегают за бутылками, развлекают его историями и водят по шлюхам. Прислал несколько видео, с пометкой: «Обязательно надо вставить в наш фильм». Я не стал смотреть, с меня хватило приписки:
В моем положении, когда ты на полузатонувшем корабле по брюхо в иле и мазуте, ничего больше не остается. Это не кино! Это чистое отчаяние! Я никогда не увижу Европы!
Константина тянули в черную дыру родители, но он с юмором воспринимал свою ситуацию, он брал меня с собой: «Поехали со мной. Они зовут тебя в гости. Попьем чай с моими безумными родителями. Это еще тот цирк». И я поехал. Его мать меня презирала и не скрывала этого, но, несмотря на свое презрение, подкрепленное обожанием графа Толстого, она была необыкновенно обходительной, вежливой и даже ласковой со мной, правда, вворачивала цитаты и затаенно ухмылялась, словно хотела сказать: «Ах, все равно вы не понимаете. Бисер, бисер все это». Отец Константина, в прошлом член Интердвижения, теперь – религиозный мрачный сектант, убежденный в том, что Конец света наступил, он разворачивается в наших душах, все мы должны нести ответ, поститься, молиться, исповедоваться (можно друг другу), жалеть о бестолково прожитой жизни и тому подобное, держа руку на Библии с закладкой на Откровении Иоанна Богослова, нес восхитительную чушь, добавляя, что ему жаль моего ребеночка… раз пять сказал, что ему вообще детей жаль. Клуб становился все больше феминистским, о чем нам сообщала пресса, которая следила за клубом. Мисс Маус грызла стену в своем картонном замке. Шпаленковы и Хозяйка пьянствовали. В городе Дит шла перестановка. Кустарь принял решение уничтожить ряд износившихся от сырости статуй, акт вандализма он превратил в перформанс, назвал его «Минотавр». Это было очень утомительно и немного опасно: в костюме «Нептун 2.0» я сжигал из огнемета некоторые статуи, которые уже износились, Томилин напряженно снимал на свою старенькую камеру. Свет в залах Театра был ужасный, лампы тусклые, окна грязные, много дыма, смога. Томилин задыхался в респираторе, то и дело отходил подышать в окно, протирал глаза – он обливался слезами! – я такого раньше не видел. «Ничего, ничего, – говорил Томилин, – сейчас пройдет». Кустарь злился: «Давай, снимай, сейчас сгорит, нечего будет снимать!» Мы были сосредоточены. Каждый кадр на вес золота – ведь переснять не получится. Один раз огнемет ужасно сплюнул огнем в сторону и чуть не гульнул пламенем по камере и Василию, я испугался и работал вдвойне осторожно. На пламя и дым пришло много любопытных. Появилась совершенно бухая Хозяйка, прицепилась к Томилину. «Это кто такой? Ты кто такой, я спрашиваю?!» Он ответил ей резко. Она закатила глаза и завопила истошным голосом: «Шпалу сюда! Живо Шпалу ко мне! Я этого так не спущу!» Все загалдели. Я бросил огнемет, взял Томилина под руку и, как был, в защитном костюме, повел его на автобус, нам повезло – автобус ждал, я его посадил и отправил в город. Это был последний день съемок. «Надо ставить точку», – сказал я Василию драматично. «Да, ты абсолютно прав», – ответил он дрожащим от волнения голосом.
Наконец вернулся Эркки, похудевший и измученный. Он привез два больших ящика, набитые деревянными статуэтками, чашками, плошками, амулетами и всякой прочей всячиной.
– Один ящик оставим здесь, а другой отвезу Кустарю, – сказал он.
Ящик был очень тяжелым, я помогал его вытаскивать из машины и нести в клуб. Наверх мы его не втащили. Едва протиснувшись мимо консьержки, мы встали, тяжело дыша, посовещались и решили на второй этаж не тянуть, вместо этого мы вскрыли ящик и носили содержимое в пластиковых пакетах. Я ласково обертывал статуэтки в газеты, Надежда Сергеевна принимала активное участие, советом и одобрением, подала нам пакеты и принесла журналы.
– Э, да не возись ты с ними, – сказал Эркки, – что ты их заворачиваешь, как младенцев. Фигурки – пустяки, – сгреб три штуки и подарил консьержке, – берите, берите, этого добра не жалко, берите на удачу! – Секретарша взяла аж семь статуэток, потому что она жила на вилле у моря с большой шведской семьей, там много комнат, много людей, каждому по статуэтке, амулеты, обереги – всем! Но к коре, которой было полно в ящике, он просил быть внимательным. – Смотри, кору не просыпь! Кора – самое главное. – И подмигнул. Я его не понял. Кора, которая лежала между фигурками, чтобы они не побились, не поцарапались, – самое главное?
– Я думал, это опилки.
– Ну да, скажешь тоже! Вез бы я двадцать килограмм опилок! Ну ты даешь!
Ладно, я аккуратно наполнил пакеты корой, статуэтки поставил на полки, так мы сходили три раза, принесли много коры.
– Кора эта, – сказал он таинственно, – не простая, это кора священного дерева, ее варить будем, я рецепт знаю. Сначала попробую у Кустаря. Потому как и процесс долгий, и воняет мочи нет, запах въедливый. В Сенегале мы прямо на траулере варили, чтобы Казимира от алкашки отучить, нас шаман надоумил. Там в порту такая рыбья вонь, что нам вонь этого зелья показалась приятным разнообразием. Так, ладно, Кустарь ждет, печь растопил и воду в чане поставил. Ну что? Кто со мной?
Константин ехать отказался, а я все же поехал, и это была моя последняя поездка в Пыргумаа.
Все бегали в поисках ружья Шпаленкова. Все были взволнованы и лихорадочно перешептывались, выходили из тумана, спрашивали: «Ну что? Нашли, нет?» – и уходили в туман. Кустарь пошутил, что начальник, должно быть, потерял его нарочно, дабы всех в лес выгнать. Почему Шпале надо было всех выгнать в лес, он не сказал. Я помог выгрузить ящик на тачку и вернулся в Holy Gorby на чашечку чая, да и с Тобаром покалякать, давно не видались. Он сказал, что в поселке разброд:
– Хозяйку хватил удар…
– Да ты что…
– Допилась до белочки и чуть не крякнула, – торопливо и нервно рассказывал Тобар, намывая пивные кружки. – Парализованная, лежит у себя при смерти, к ней юристов и банкиров водят, утрясают дела. Хер его знает, что теперь будет. Все на ней. И этот бар тоже, мать его, говорил я ей, давай, Альвина Степанна, перепишем на меня, или на брата, ну пополам хотя бы, нет, говорит, зачем? Вот тебе и зачем… Шпала в шоке, можешь себе представить, ему вообще ничего не принадлежит. Если она сейчас кони двинет, он вообще не у дел останется. Все голые по миру пойдем. Казик чуть не помер, теперь она. Что-то не то, что-то такое… – Тобар суеверно покрутил пальцами в воздухе, делая жуткие глаза, – сверхнатуральное, понимаешь? Тут еще и ружье пропало. Нечистая сила за нас взялась.
– Да не, ну какая нечистая сила, Тобар! – влез Губа, заливаясь пьяным смехом. – Скажешь тоже… Очкарик-эстончик – нечистая сила?.. Ой, не могу!.. Пацан меня увидал, струхнул… Вот как все было, народ! – рявкнул Губа, стукнув пивной кружкой по столу. Он встал посередине бара, взмахнул маской, шлепнул ее, привлекая внимание к себе. – Слушайте все! Вот оно как все было. Иду, значит, я в дуре по лесу, последний заход, думаю, ну сейчас если меня не щелкнут до поляны, домой поворачиваю, два раза меня уже того, ну сойдет, не надо быть жадным, иду – никого. Начинаю поворачивать к казематам. Вдруг смотрю – стоит пацан с ружьем, на меня смотрит, лицо бледнющее. Я ружье сразу узнал. Шпалино ружье, страйк. А мне хоть бы хны! Ну, страйк и страйк. Давай, шмаляй! Одним синяком больше, подумаешь! И попер я на него, иду рычу во все горло!.. Он так и обоссался!.. Я клык даю – он точно обоссался! Представьте, ружье бросил и побег! Побег – только пятки сверкали!.. Ха-ха-ха!
Ему никто не поверил.
– Что ж ты, дурак, ружье-то не взял? – говорили ему.
– А ружье не взял он потому, что не было там никого.
– Вот она и вся нечистая сила.
– Ха-ха-ха!
И все же эта версия всем понравилась и ее азартно пересказывали. Кабак гудел. Шпала обещал за ружье вознаграждение двадцать евро, и это подогревало азарт, не столько деньги были важны, сколько игра, ружье хотели найти и доказать свое первенство, сквоттеры говорили, что знают лес лучше зомбаков и найдут ружье, зомбаки не хотели уступать сквоттерам:
– Это кто, вы-то знаете лес? Да вас в нем и не видали!
По лесу рыскали группы охотников, большая компания заряжалась алкоголем перед тем, как отправиться на поиски. Я тоже загорелся желанием с ними пойти, но меня вытянул Кустарь: