Но тем не менее буду до последнего стоять на своем… Звучащий в спектакле мат мы стыдливо называем «народными грубостями». Убежден, если совсем лишить произведения Венечки Ерофеева ненормативной лексики – это все-таки будет предательство в отношении автора. Тогда не надо за него и браться, если нет смелости, если нет желания каким-то образом соответствовать его духу, его стилистике. Поэтому у нас нет-нет да что-то проскальзывает. И я немножко напрягаюсь, когда приходит какое-то начальство или руководство в театр. Но, надо сказать, на муниципальном уровне все у нас благополучно. Когда уже немножко повыше – там возникает некоторое недоумение, но не более того. Поэтому я надеюсь, что ангел-хранитель мой мне поможет, и спектакль пройдет мимо всяких рифов и барьеров.
Мое лучшее творение
Моя жена Нина особенно стала дорожить мной после появления на свет произведения под названием Александра Захарова. Саша родилась в 1962 году, а брак с Ниной мы зарегистрировали в 1956-м. Нине пришлось преодолеть определенные трудности, связанные со здоровьем, чтобы ребенок мог наконец родиться. Сейчас уже не скажу с уверенностью, но, по-моему, я больше хотел мальчика. А когда появилась девочка, мне было все равно радостно, что кто-то у нас есть. Жена предложила назвать дочку Александрой. Так звали мою прабабушку. Я даже смутно помнил, как мы сидели с ней в свете коптилки – в Москве моего детства часто выключали электричество, и она что-то рассказывала, но не то, что сейчас было бы интересно выпутывать из лабиринтов памяти…
Зато не забуду, как в роддоме мне передали сверточек, я заглянул в него и понял – мое творение. Событие отпечаталось в мозгу, словно выбитое золотыми гвоздями. Первые два года я относился к дочери как к совершеннейшему несмышленышу. От двух до пяти, считал Чуковский, за детьми надо записывать, а я из-за работы очень мало уделял времени Саше и почти ничего не помню. Разве что какие-то трогательные моменты…
Несмышленыш подошел и впервые сказал: «Папа…» Комок подступил у меня к горлу, я часто-часто заморгал. Это был очень яркий и памятный момент сентиментального подавления.
Нина занималась с дочерью куда больше меня. Здоровье у Саши было слабое, Нина холила ее, лелеяла и однажды даже спасла, выходила, когда врачи уже ни на что не надеялись.
В подростковом возрасте в Александре удивительным образом сочетались серьезность и разгильдяйство. Как-то раз я притащил домой книгу Бердяева. Саша забрала ее к себе и стала переписывать в тетрадку. Она тогда была в четвертом классе. Я, конечно, удивился и спросил, зачем ей это надо. Но она не ответила. Александра была, мягко говоря, с некоторыми дисциплинарными заскоками и училась неважно. Когда по физике за четверть ей поставили пять, у меня это вызвало приступ смеха.
– Что смешного? – поинтересовалась она.
– Этого просто не может быть, – ответил я. – В нашей семье пятерка по физике – нереально.
В классе девятом дочь сообщила, что может быть только актрисой. Еще маленькой девочкой она приходила в театр с дедушкой, моим отцом (мама умерла в пятьдесят четыре, и Саша ее не помнит). Смотрела премьерного «Тиля», вокруг которого был сумасшедший ажиотаж. Но ей не очень понравилось – наверное, лет было еще мало. Другое дело «Золотой ключик». Караченцов в роли Кота Базилио был так же дорог Александре, как Ихтиандр поклонницам Владимира Коренева. Я наблюдал у писчебумажного ларька толпу девчонок, жаждущих купить огромный дефицит и невероятную ценность – фотографии человека-рыбы. Вот и у Александры был кумир – человек-кот, Николай Караченцов.
Для меня Николай Петрович стал актером, определявшим лицо нового «Ленкома». Хотя некоторые зрители поначалу лицо Караченцова принимать не хотели и писали: «Уберите со сцены эту страшную физиономию!» Но Николай Петрович, которого я впервые увидел неприлично юным, тощим и длинноносым «гадким утенком», невероятно быстро оперился, укротил зрителя и покорил миллионы женских сердец. Неудивительно, что и Александра захотела оказаться где-то поблизости от него. «Хорошо, поступай в театральный», – не возражал я.
– Что собираешься читать на экзамене? – спросили мы с ма– терью, когда пришло время.
– Сон Татьяны.
– Внимательно тебя слушаем.
Наш ребенок-тинейджер встал, уперся глазами в пол и почему– то шепеляво забубнил:
– «И шнится чудный шон Татьяне…»
Меня охватил ужас, это было за пределами допустимого. Мать тоже испугалась и стала регулярно заниматься с Александрой, постепенно приводя дочь в чувство. Саша многому научилась у мамы как актриса. Нина передала дочери искорку, которая в ней горела, но не реализовалась.
Александра замечательно играла, когда показывалась в «Ленком». Ей дали отрывок из «Мамаши Кураж» Брехта. Она изображала немую, которая должна была повторять единственное слово: «Ма-а-ма, ма-а-ма!» Пробирало до слез. Мы стали обсуждать группу выпускников, пришедших на просмотр. Когда дошла очередь до Александры, Елена Алексеевна Фадеева – она играла мать Ленина, была депутатом Верховного Совета – стукнула ладонью по столу и сказала: «Что мы тут собираемся обсуждать?! Человек жену в театр не взял! А мы будем решать, быть ли здесь его дочери?!» Все согласились, что аргумент весомый и убедительный, и Александру приняли.
Жена Нина в свое время ведь тоже хотела играть в «Ленкоме». Вскоре после смерти Владимира Полякова в театр «Эрмитаж» пришел директор, который стал Нину притеснять: не отпускал в зарубежную поездку, вытворял еще что-то обидное и несправедливое. Она переживала. У нас тогда было непростое время – ее выживали из театра, а я работал в студенческой труппе МГУ. Только когда меня пригласили в «Ленком», Нина решилась уйти из «Эрмитажа». Она была не выдающейся, но способной актрисой, у которой при условии, что муж – режиссер, должна была состояться успешная актерская карьера. Но я, взяв на вооружение ее кошачье мышление, решил не брать жену в труппу. Нина оказывает на меня сильное влияние, с которым я не сумел бы справиться, находясь бок о бок в одном театре. У меня не было бы ощущения, что я – хозяин. Характер у жены весьма конфликтный. Это я понял еще в Перми: она, к моему ужасу, активно выступала на собраниях трудового коллектива с агрессивными нападками на дирекцию, руководство и профсоюзы…
Нина смирилась с «отставкой» быстро, навсегда распрощалась со сценой и переключилась на ведение домашнего хозяйства. Жизнь продолжалась. Возможно, первое время жена таила обиду, но я старался компенсировать ей эту потерю как мог. Когда появилась возможность поехать в туристическую поездку в Польшу, Чехословакию и ГДР, сделал все, чтобы мы отправились за границу вместе. Руководителем Управления культуры в ту пору был Валерий Иванович Шадрин, которого до сих пор числю в близких друзьях и симпатичных мне людях. В свое время его отозвали из комсомола и бросили на эту работу, чтобы он навел порядок. И он разрешил мне играть «Три девушки в голубом», запрещенный ранее спектакль. Вернул Любимова в Советский Союз. Он же помог в ситуации с заграницей: «Не издевайтесь над семьей, муж поедет, а жена нет?!»
Принятая в театр Александра долго играла в массовке. Помню, нам предстояли гастроли в Париже с «Юноной и Авось». Перед поездкой я вывел дочь из спектакля, и во Францию она с нами не поехала. Саша переживала, долго считала, что это были пропащие годы… Потом, правда, перестала так говорить. Постепенно она обрела мастерство, которое позволило ей хорошо сыграть в фильме режиссера Сергея Ашкенази «Криминальный талант». После успеха картины женщины, обладающие если не талантами, то способностями и торгующие из-под полы в подземных переходах, воспринимали Александру как свою и предлагали ей покупать со скидкой дефицитные в ту пору товары. Она, безусловно, получила признание как актриса.
Тогда я почувствовал себя свободным человеком в плане этических обязательств и дал Александре в театре много центральных ролей, играла она хорошо, ее хвалили в прессе.
Работается нам нормально. Александра очень мне верит. Только если я убираю из роли какие-то слова и выражения, переживает.
– Не говори здесь «ах», – настаиваю я. – Продолжай дальше.
– Как же так?! Это самое важное!
И долго объясняет мне: если вымараю ее «ах», пропадет смысл сцены и сыграть без «аха» совершенно невозможно. Я в спор не ударяюсь, но потом поступаю по-своему.
«Вот эта женщина, приятель, и есть все то, чего достиг ты в жизни», – говорит Пер Гюнт, герой Ибсена. Применительно ко мне – это Александра. Дочь стала ведущей артисткой, ей дали звание народной, а недавно и два ордена. У нее есть фанаты, которые аплодируют, когда она выходит на сцену. Раз в год в театре проходит тайное голосование, которое определяет лучшие женскую и мужскую роль, роль второго плана, лучший цех и так далее. Она несколько раз получала признание коллег.
Последнее время Саша настолько активно обо мне заботится, что меня это стало раздражать: «Застегнись!», «Почему не поел вовремя?!», «А это тебе нельзя!».
Я злюсь, а она понимает, что возраст у меня уже не самый детский…
Вместо эпилогаЗаключительный поток сознания
Этот очередной поток сознания я бы хотел превратить в заключительный. Христианскому мышлению свойственна тяга к покаянию. Я не могу отнести себя к людям безупречного христианского мировосприятия; слишком поздно крестился, остро ощущаю личностные пробелы в духовной и ритуальной системе основополагающих православных ценностей. Но посмотреть на свои писания не с одной только иронией, но и с ядовитым сарказмом, невообразимо тянет. Откуда это из меня выскочило: «суперпрофессия»? То, что «супер» – эрзац и полусленг, стало ясно уже в середине написанного. Вероятно, эта лексическая химера вырвалась у меня от подмены красивого красивостью. Честно говоря, не очень этого от себя и ожидал, потому что ненавижу и вздрагиваю от многих сомнительных словесных новообразований. «Прикольная, крутая тусовка» – для моего языка вещь невозможная, хотя бы потому, что слово «тусовка» почерпнуто культурным слоем нашего общества из лексикона проституток. Это мне объяснил хорошо осведомленный ученый-филолог. Но очень хочется иногда прыгнуть выше головы. Нахлынувшие на тебя чувства легко перерастают не в гордость за профессию, но – гордыню. (Кстати, распространенное профессиональное заболевание.) Вероятно, где-то в недрах подсознания возникло желание подменить высокое профессиональное самоутверждение, к которому обязан тянуться любой режиссер, плакатным «слоганом».