рашения, которые нубийцы-кочевники выковывают молотком из шиллингов и монет в сорок су. Мне сказали, что Селим будет повешен, так как мать девочки не соглашается на выкуп за кровь. Действительно, хедиву не дано права миловать собственной властью, и согласно мусульманскому закону убийца может купить себе жизнь только в том случае, если родные убитого согласятся получить в возмещение некоторую сумму денег. Я был слишком занят и не вник в это дело. Впрочем, я легко мог себе представить, что Селим, хитрый, но склонный к необдуманным поступкам, ласковый и жестокий, поиграл с девочкой, сорвал с нее серьги, а ее убил и спрятал тело. Вскоре я позабыл о нем. Из старого города эпидемия перекинулась и в европейские кварталы. Я посещал тридцать — сорок больных в день и каждому делал внутривенное вливание. Меня мучила печень, изводило малокровие, одолевала усталость. Чтобы сохранить силы, мне необходимо было отдохнуть среди дня. После завтрака я растягивался во внутреннем дворе моего дома и погружался на час в африканскую тень, густую и свежую, как вода. Раз, когда я лежал так у себя во дворе на диване и как раз зажигал папиросу, я увидел Селима. Он был, как всегда, в синем бурнусе. Приподняв своей красивой бронзовой рукой занавес на двери, Селим подошел ко мне. Он не говорил, но он улыбался, обнажая в невинной и свирепой улыбке сверкающие зубы между алыми губами. Глаза, осененные иссиня-черными ресницами, загорелись алчностью при виде моих часов, лежавших на столе.
Я подумал, что он убежал из тюрьмы. И очень удивился не потому, что арестантов хорошо стерегут в восточных тюрьмах, где мужчин, женщин, лошадей и собак загоняют в плохо запирающиеся дворы под надзор одного-единственного солдата, вооруженного палкой. Но мусульмане не склонны испытывать судьбу. Селим опустился на колени со свойственной ему умильной грацией и потянулся губами к моей руке, чтобы по древнему обычаю поцеловать ее. Я не спал, и у меня есть тому доказательство. У меня также есть доказательство, что видение длилось недолго: когда Селим исчез, я заметил, что на моей зажженной папиросе еще нет пепла.
— Он уже умер, когда вы его видели? — спросила Нантейль.
— Нет, — ответил доктор. — Несколько дней спустя я узнал, что Селим все еще плел в тюрьме корзиночки или часами перебирал стеклянные четки и, улыбаясь, выпрашивал пиастр у посетителей-европейцев, которых поражала ласкающая мягкость его глаз. Мусульманское правосудие не торопится. Селима повесили через полгода. Ни на него, ни на других это не произвело большого впечатления. Я был тогда в Европе.
— А потом он больше не приходил?
— Нет.
Нантейль посмотрела на доктора с разочарованием.
— Я думала, что он приходил после смерти. Но раз он был в тюрьме, ясно, что вы не могли его видеть и что это было ваше воображение.
Поняв мысль Фелиси, доктор поспешил ответить:
— Нантейль, дружочек мой, верьте мне: призраки мертвых так же нереальны, как и призраки живых.
Не обращая внимания на его слова, она спросила, неужели он видел привидение потому, что страдал печенью? Он ответил, что плохое состояние пищеварительных органов, общая усталость и предрасположение к приливам крови безусловно сделали свое дело.
— Я думаю, — прибавил он, — тут была и более непосредственная причина. Я лежал на диване, и голова у меня была ниже туловища. Я приподнял голову, чтоб зажечь папироску, и сейчас же опять опустил ее. Такое положение поразительно способствует галлюцинациям. Иногда достаточно лечь и запрокинуть голову, и вы тут же начнете видеть образы и слышать звуки, порожденные вашей фантазией. Вот поэтому-то я и советую вам, дружочек, спать высоко, на двух больших подушках.
Она рассмеялась.
— Совсем как мама!.. Так же величественно!
Затем она перескочила на другую мысль.
— Послушайте, Сократ, а почему вам привиделся именно этот воришка, а не кто другой? В свое время вы наняли его осла и потом больше о нем не думали, И вдруг он вам привиделся. Ведь это же нелепо.
— Вы спрашиваете, почему именно он, а не кто другой? Я затрудняюсь ответить. Часто наши видения связаны с самыми сокровенными помыслами; но иногда они не имеют с ними ничего общего и совершенно для нас неожиданны.
Он снова стал убеждать ее не поддаваться боязни призраков.
— Мертвые не возвращаются. Если вам явится какой-нибудь покойник, будьте уверены, что это — порождение вашей фантазии.
Она спросила:
— Можете вы мне поручиться, что после смерти нет ничего?
— Деточка, после смерти нет ничего, что могло бы вас напугать.
Она встала, взяла сумочку и роль, протянула доктору руку.
— Вы ни во что не верите, старенький мой Сократ.
Он задержал ее на минутку в передней, посоветовал не переутомляться, вести спокойный образ жизни, развлечься, отдохнуть.
— Вы думаете, при нашей профессии это легко!.. Завтра у меня репетиция в фойе, репетиция на сцене, примерка платья; сегодня вечером я занята в спектакле. И вот уже больше года, что я так живу.
X
Под высокими сводами, в пустоту которых надлежит возноситься молитвам, волновалось пестрое людское стадо.
У катафалка, окруженного свечами и утопающего в цветах, собрались актеры, все до единого: Дюрвиль, старик Мори, Делаж, Викар, Дестре, Леон Клим, Вальрош, Аман, Реньяр, Прадель и Ромильи, и режиссер Маршеже; актрисы, все до единой: г-жа Раво, г-жа Дульс, Эллен Миди, Дюверне, Эртель, Фалампэн, Стелла Мари-Клэр, Луиза Даль, Фажет, Нантейль. Женщины стояли на коленях, все в черном, печальные, как элегии. Некоторые уткнулись в молитвенник. Другие плакали. Во всяком случае, к гробу товарища все женщины пришли побледневшие от утренней сырости, с темными кругами под глазами. Журналисты, актеры, драматурги, весь тот люд, что кормится театром, их семьи и толпа любопытных заполняли храм.
Певчие жалобно тянули «Kyrie eleison»[36]; кюре поцеловал алтарь, повернулся к народу и возгласил:
— Dominus vobiscum[37].
Ромильи окинул взглядом публику.
— У Шевалье недурной сбор.
— Посмотри-ка на Луизу Даль, — сказала Фажет. — Она надела черный резиновый ватерпруф, пусть все видят, что и она в трауре.
Доктор Трюбле, стоя несколько поодаль, по своему обычаю наблюдал нравы и делился вполголоса своими впечатлениями с Праделем и Константеном Марком…
— Заметьте, — говорил он, — на алтаре и вокруг гроба вместо свечей зажгли лампадки на длинных палках и вместо чистого воска ублажают господа деревянным маслом. Благочестивые люди, живущие при храме, спокон веков обжуливают бога. Наблюдение это не мое; кажется, его сделал Ренан[38].
Священнослужитель, стоя справа от алтаря, негромко читал:
— Nolumus autem vos ignorare fratres de dormientibus ut non contristemini, sicut et ceteri qui spem, non habent[39].
— Кому теперь дадут роль Флорентена? — спросил Дюрвиль у Ромильи.
— Реньяру, — хуже Шевалье он ее не сыграет.
Прадель дернул доктора Трюбле за рукав.
— Доктор Сократ, скажите, пожалуйста, вы как ученый, как физиолог видите очень большие трудности для признания бессмертия души?
Он задал свой вопрос тоном делового, практического человека, лично заинтересованного в получении точных сведений.
— Вы, мой милый, конечно, знаете, что говорила по этому поводу птица Сирано де Бержерака[40], — ответил Трюбле. — Однажды Сирано подслушал разговор двух птиц, сидевших на дереве. Одна сказала: «Душа птиц бессмертна». — «В этом нет сомнения, — согласилась другая. — Но вот что непонятно: как существа, у которых нет ни клюва, ни перьев, ни крыльев и которые ходят на двух ногах, могут думать, что и у них, как у птиц, душа бессмертна».
— Все равно, — сказал Прадель, — когда я слышу орган, мне в голову лезут благочестивые мысли.
— Requiem asternam dona eis, Domine[41].
Прославленный автор «Ночи на 23 октября 1812 г.» вошел в церковь, и в тот же миг он оказался повсюду, и у алтаря, и в притворе, и на хорах. Надо думать, что он уподобился Хромому бесу[42], оседлавшему свой костыль, и носился над головами у всех, иначе как мог бы он в мгновение ока перейти от депутата Морло, в качестве свободомыслящего не вошедшего в церковь, к Мари-Клэр, стоявшей на коленях перед катафалком.
За одну минуту он успел шепнуть несколько слов каждому и каждой из присутствующих.
— Прадель, слыханное ли это дело, чтобы молодой человек бросил роль, превосходную роль, и как дурак покончил с собой? Пустить себе пулю в лоб накануне премьеры! По его вине придется теперь делать купюры и подгонять сцены одну к другой, это задержит нас на целую неделю. Вот идиот! Он играл из рук вон плохо. Но надо отдать ему справедливость: прыгал он, скотина, отлично. Ромильи, голубчик, займемся подгонкой сегодня же в два часа. Надо, чтобы у Реньяра была копия роли и чтобы он умел лазать по крышам. Только бы он тоже не подвел нас, как Шевалье! Что, если и он застрелится! Да вы не смейтесь. Над некоторыми ролями тяготеет рок. Вот хотя бы в моем «Марино Фальеро» гондольер Сандро сломал себе на генеральной репетиции руку. Мне дают другого Сандро. На первом же представлении он вывихнул ногу. Мне дают третьего, он заболевает тифом… Нантейль, голубушка, когда ты будешь во Французской Комедии, я дам тебе замечательную роль. Но клянусь всеми святыми, что ваш театр от меня больше ни одной пьесы не получит.
И почти тут же он показал своим собратьям по перу эпитафию Расина[43] под дверцей правого клироса и вспомнил историю этого камня, ибо был из тех парижан, что интересуются стариной родного города; он рассказал, что поэта, следуя его желанию, похоронили в Пор-Рояль, в ногах могилы г-на Амона, и что, когда это аббатство было снесено и могилы разрушены, тело дворянина Жана Расина, королевского секретаря и камер-юнкера, было без всяких почестей перенесено в церковь св. Стефана. И дальше он рассказал, что надгробие с рыцарским шлемом, серебряным лебедем на гербе и надписью, сочиненной Буало и переведенной на латинский Додаром, было вделано вместо ступени на хорах церквушки в Маньи-Лессаре, где оно и было найдено в 1808 году.