[88] из Тура еще не прокомментировал тогда тридцатую, тридцать первую и тридцать вторую главу четвертой книги Рабле.
— Ничего не понимаю, — сказала Полина.
— Это потому, дитя мое, что ты не знаешь Пютуа. Так вот узнай, что в детстве для меня и для тети Зои Пютуа был, можно сказать, самым близким знакомцем.
В доме твоего дедушки Бержере беспрестанно о нем говорили. Каждый был уверен, что видел его. Полина спросила:
— Кто же такой этот Пютуа?
В ответ г-н Бержере расхохотался, рассмеялась с сомкнутыми губами также и мадемуазель Бержере.
Полина смотрела то на одного, то на другую.
Ей казалось странным, что тетка так от души смеется, и еще более странным, что смеется она заодно с братом. Это было действительно необычно — брат и сестра редко сходились в настроениях.
— Папа, скажи же, кто такой Пютуа? Если ты хочешь, чтобы я знала, расскажи мне.
— Пютуа, дитя мое, был садовник. Сын почтенных земледельцев из Артуа, он обосновался в Сент-Омере, где выращивал и продавал саженцы. Но покупателям он что-то не нравился, и его дела шли плохо. Тогда он бросил торговлю и стал ходить на поденную работу. Те, кто его нанимали, не особенно бывали им довольны.
Тут, все еще смеясь, мадемуазель Бержере добавила:
— Помнишь, Люсьен, когда отец не находил на письменном столе чернильницы, перьев, сургуча или ножниц, он говорил: «Чувствую, что здесь побывал Пютуа».
— О, у Пютуа была не очень хорошая репутация, — сказал г-н Бержере.
— И это все? — спросила Полина.
— Нет, дитя мое, не все. Пютуа был замечателен тем, что мы его знали, привыкли к нему, и однако…
— …он не существовал, — продолжала Зоя.
Господин Бержере укоризненно посмотрел на сестру.
— Ну что это, Зоя! Зачем ты нарушила впечатление? Пютуа не существовал! И ты посмела это сказать! Зоя, где твои доказательства? Достаточно ли ты знакома с различными условиями существования и формами бытия, чтобы утверждать, что Пютуа не существовал, что Пютуа никогда не было? Пютуа существовал, сестрица. Но, правда, это было совсем особое существование.
— Чем дальше, тем непонятнее, — сказала недоумевающая Полина.
— Сейчас тебе все станет ясно, дочь моя. Надо сказать, что Пютуа появился на свет совсем взрослым. Я тогда был еще ребенком, тетя твоя — уже подростком. Жили мы в небольшом домике в предместье Сент-Омер. Родители наши вели спокойный и уединенный образ жизни, пока их не разыскала одна пожилая дама, по имени госпожа Корнуйе, сент-омерская помещица, жившая в своей усадьбе «Услада», в пяти лье от города, — как выяснилось, двоюродная бабушка нашей матери. На правах родства она стала требовать, чтобы наши отец и мать каждое воскресенье приезжали к ней в «Усладу» обедать, а им там было ужасно скучно. Она говорила, что у всех порядочных людей принято обедать по воскресеньям в семейном кругу и что только люди низкого происхождения не соблюдают этот старинный обычай. В «Усладе» отец просто изнывал от скуки. Жалко было смотреть на него. Но госпожа Корнуйе этого не замечала. Она вообще ничего не замечала. Мама была более мужественной; страдала она не меньше, чем отец, может быть даже больше, но все-таки улыбалась.
— Женщины созданы для страдания, — заметила Зоя.
— Все живое обречено на страдание, Зоя. Тщетно наши родители отказывались от этих тягостных приглашений. Каждое воскресенье, после полудня, за ними приезжал экипаж госпожи Корнуйе. Приходилось ехать в «Усладу»; уклониться от этой повинности было совершенно невозможно. Это был твердо установленный порядок, нарушить который мог только бунт. Отец наконец взбунтовался и дал клятву не принимать больше ни одного приглашения госпожи Корнуйе, а матери предоставил изыскивать благовидные предлоги и различные оправдания для отказа — как раз то, к чему она менее всего была способна. Наша мама притворяться не умела.
— Вернее, Люсьен, не хотела. Она могла бы солгать не хуже других, — сказала Зоя.
— Да, но надо признаться, что она охотнее опиралась на факты, чем прибегала к выдумкам. Помнишь, сестра, как она сказала раз за обедом: «К счастью, у Зои коклюш; теперь мы не скоро поедем в „Усладу“».
— Правда, так было, — согласилась Зоя.
— Ты выздоровела. И госпожа Корнуйе приехала к нашей маме. «Теперь, милочка, — сказала она, — я рассчитываю, что вы с мужем приедете в воскресенье обедать в „Усладу“». Отец требовал во что бы то ни стало найти уважительную причину для отказа, и, в такой крайности, мать прибегла к выдумке: «Очень сожалею, дорогая бабушка, но это невозможно. В воскресенье я жду садовника».
Услышав это, госпожа Корнуйе посмотрела через стеклянную дверь гостиной на наш запущенный садик; там росли бересклет и сирень, но, казалось, они никогда не знали садовых ножниц, да и не собирались с ними знакомиться. «Вы ждете садовника! Для чего?» — «Чтобы поработал в саду».
И невольно окинув взглядом буйно растущую траву и несколько почти одичавших кустов, столь громко наименованные садом, мама просто ужаснулась неправдоподобию своей выдумки. «Этот человек, — сказала госпожа Корнуйе — прекрасно может прийти в ваш… сад в понедельник или во вторник. Так будет гораздо лучше. Не следует работать по воскресеньям». — «Он всю неделю занят».
Я нередко замечал, что самые невероятные, самые нелепые доводы почти не вызывают возражений: они попросту сбивают противника с толку. Госпожа Корнуйе настаивала меньше, чем можно было ожидать от такой цепкой особы. Поднявшись с кресла, она спросила: «Как зовут, милочка, вашего садовника?» — «Пютуа», — не колеблясь, ответила мама.
Пютуа получил имя. С этих пор он существовал. Госпожа Корнуйе ушла, приговаривая: «Пютуа! Кажется, знаю, Пютуа? Пютуа! Знаю, знаю. Только не припомню… Где он живет-то?» — «Он работает поденно. Когда в нем есть надобность, его зовут через знакомых». — «Ну, так я и думала: лодырь, проходимец какой-то… нестоящий человек. Поосторожнее с ним, милочка».
Теперь у Пютуа был уже и характер.
Пришли г-н Губен и Жан Марто. Г-н Бержере объяснил им о чем идет разговор:
— Мы вспоминаем, как моя мать когда-то выдумала в Сент-Омере садовника и дала ему имя. И он стал жить.
— Дорогой учитель, не будете ли вы добры повторить? — сказал г-н Губен, протирая очки.
— Пожалуйста, — ответил г-н Бержере. — Этого садовника не было. Этот садовник не существовал. Мать сказала: «Я жду садовника». И — садовник возник и начал действовать.
— Дорогой учитель, но как же он действовал, если не существовал? — спросил г-н Губен.
— Он существовал особым образом.
— Вы хотите сказать, это было воображаемое существование, — несколько пренебрежительно сказал г-н Губен.
— А разве воображаемое существование — это ничто? — воскликнул г-н Бержере. — А разве герои мифов не могут оказывать влияние на людей? Вдумайтесь как следует в мифологию, господин Губен, и вы заметите, что самое глубокое и длительное воздействие на души производят не столько реальные, сколько воображаемые существа. Всегда и везде существа, не более реальные, чем Пютуа, внушали народам ненависть и любовь, ужас и надежду, толкали на преступления, принимали жертвы, создавали законы и нравы. Господин Губен, поразмыслите об извечной мифологии. Пютуа — мифическое лицо, правда, весьма незначительное и самого невысокого разряда. Неотесанный сатир, некогда усевшийся за стол наших северных крестьян, удостоился чести появиться на картине Иорданса и в басне Лафонтена[89]. Косматый сын Сикораксы[90] попал в дивный мир Шекспира. Пютуа не повезло, им пренебрегут художники и поэты. Ему не хватает величия и причудливости, не хватает стиля и характера. Он зародился в слишком уж рассудительных умах, в среде людей, умеющих читать и писать и совершенно лишенных той прелестной фантазии, которая повсюду сеет сказки. Я думаю, господа, сказанного уже достаточно для того, чтобы вы поняли истинную сущность Пютуа.
— Я уяснил себе это, — сказал г-н Губен.
Господин Бержере продолжал:
— Пютуа был. Могу это утверждать. Он был. Присмотритесь, господа, и вы придете к выводу, что бытие никак не предполагает субстанции, а означает лишь связь субъекта с атрибутом, выражает только чистое отношение.
— Несомненно, — сказал Жан Марто, — бытие без атрибутов — почти ничто. Не помню, кто из древних сказал: «Я тот, кто есть». Извините несовершенство моей памяти. Все запомнить невозможно. Но тот, кто говорил таким образом, был на редкость неосторожен. Своим необдуманным изречением он позволил предположить, что лишен атрибутов и стоит вне всяких отношений, — следовательно, объявил, что он не существует, и легкомысленно сам себя упразднил. Держу пари, что больше о нем никто и не слыхал.
— Проиграли, — сказал г-н Бержере. — Он исправил скверное впечатление от этих эгоистических слов, снабдив себя целой кучей прилагательных, и о нем много говорили, большей частью без всякого толку.
— Не понимаю, — сказал г-н Губен.
— И незачем понимать, — ответил Жан Марто.
И он попросил г-на Бержере рассказать о Пютуа.
— Вы очень любезны, что просите меня об этом, — сказал г-н Бержере. — Итак, Пютуа родился во второй половине девятнадцатого века, в Сент-Омере. Лучше бы ему родиться на несколько столетий раньше в Арденских или Броселиандских лесах. Он был бы тогда изумительно проказливым злым духом.
— Не выпьете ли чашку чаю, господин Губен? — сказала Полина.
— Разве Пютуа был злой дух? — спросил Жан Марто.
— В какой-то степени да, но не совсем злой, — ответил г-н Бержере. — С ним было, как с чертями: ведь их считают очень злыми, но при ближайшем знакомстве обнаруживают в них кое-что доброе. Я склонен думать, что Пютуа оговорили. Госпожа Корнуйе, которая отнеслась к нему с предубеждением и сразу заподозрила, что он лентяй, пьяница и вор, поразмыслив, решила, что если моя мать, не будучи богатой, нанимала его, следовательно, он довольствуется малым, и подумала, не выгоднее ли будет и ей самой нанять Пютуа вместо ее постоянного садовника, человека с хорошей репутацией, но и с большими требованиями. Наступило время подрезать тисы. Она рассчитала, что если жена Элуа Бержере платит, по своей бедности, немного, то она, госпожа Корнуйе, при своем богатстве будет давать Пютуа еще меньше — ведь богатые всегда платят меньше, чем бедные. Ей уже представлялось, как ее тисы будут подстрижены под шпалеры или в виде шаров и пирамид — и стоить это будет пустяки. «Я уж присмотрю, чтобы Пютуа не шатался без дела и не приворовывал, — размышляла она. — Ничем я не рискую, а только выгадаю. Эти бродяги иной раз работают лучше, чем честные работники». Придя к такому выводу, она сказала моей матери: «Милочка, пришлите мне Пютуа. Я ему дам работу в „Усладе“». Мама обещала. Она охотно выполнила бы свое обещание. Но, что поделаешь, это было невозможно. Госпожа Корнуйе ждала, ждала к себе Пютуа — и все напрасно. Была она особой настойчивой и не любила отказываться от своих замыслов. При встрече с моей матерью она пожаловалась, что о Пютуа ни слуху ни духу. «Вы, душенька, значит, не сказали ему, что я его жду?» — «Как же, сказала! Но он такой странный, такой чудак…» — «Ох, знаю я этих людей. Прекрасно представляю себе вашего Пютуа. Но найдется ли такой полоумный, который отказался бы от работы в „Усладе“? Мой дом, кажется, хорошо известен. Пютуа, конечно, явится ко мне, и явится тотчас же, моя милая. Скажите мне только, где он квартирует; сама съезжу и его отыщу». Мама ответила, что не знает, где он живет, и неизвестно, есть ли у него угол, всего верней — у него ни кола, ни двора. «Его уже давно не видно, бабушка. Мне думается, что он скрывается». Ну можно ли было сказать удачнее!