[325]. Мы вступили в залу высотою более сорока метров: здесь, среди невесомой белой пыли, работали машины, распространяя вокруг себя равномерный гул. Под металлическим куполом мешки, казалось, сами собой приближались к ножу, и тот их вспарывал; мука высыпалась из них прямо в чаны, где огромные стальные руки месили тесто, затем оно стекало в формы, которые, по мере наполнения, без посторонней помощи устремлялись в широкую и глубокую печь, напоминавшую туннель. Лишь пять или шесть человек, неподвижные среди всего этого движения, наблюдали за работой машин.
— Это уже старая булочная, — пояснил мой спутник. — Она выпекает только восемьдесят тысяч хлебов в день, и для обслуживания ее маломощных машин требуется слишком много рабочих. Ну, ничего. Поднимись наверх.
У меня не было времени попросить более ясных указаний. Подъемник доставил меня на платформу. Не успел я осмотреться, как нечто, напоминавшее воздушного кита, остановилось возле меня и выгрузило несколько мешков. На этой машине не было ни одного живого существа. Я внимательно следил за ней и уверен, что там не было даже механика. Новые воздушные киты подплывали с новыми мешками и выгружали их, а те один за другим приближались к ножу, который их вспарывал. Винты вращались, руль направлял движение. Но у штурвала никто не стоял, машина была пуста. Издали до меня доносился легкий шум — казалось, это летит оса, затем летящий предмет увеличивался с поразительной быстротой. Движения машины были точно рассчитаны, но при мысли, что я не знаю, как поступить, если она отклонится от заданного пути, меня кидало в дрожь. Несколько раз я порывался попросить, чтобы мне позволили спуститься. Но присущее каждому человеку чувство стыда мешало мне это сделать. Я оставался на своем посту. Солнце клонилось к горизонту, было уже около пяти часов вечера, когда за мной, наконец, прислали подъемник. Трудовой день кончился. Я получил бону на питание и жилье. Мой новый знакомый сказал мне:
— Ты, должно быть, голоден. Если хочешь, можешь поужинать за общественным столом. Или можешь поесть один, в своей комнате. А предпочитаешь ужинать у меня, в обществе нескольких товарищей, скажи об этом сейчас. Я позвоню в кулинарный цех, чтобы прислали твою порцию. Говорю все это, чтобы ты чувствовал себя свободнее. Ты, как видно, выбит из колеи. Верно, ты издалека и человек не слишком бойкий. Сегодня тебе досталась легкая работа. Но не думай, что у нас всегда так просто заработать себе на жизнь. Если бы Зет-лучи, управляющие воздушными шарами, закапризничали, как это иногда случается, у тебя было бы куда больше хлопот. Кто ты по профессии? И откуда явился?
Его вопросы сильно смутили меня. Как мог я сказать правду? Ведь не мог же сознаться, что я — буржуа и прибыл из двадцатого века. Он бы счел меня помешанным. Я ответил уклончиво и не без смущения, что у меня нет никакой профессии, а прибыл я издалека, очень издалека.
Он усмехнулся.
— Понимаю, — сказал он. — Ты не смеешь признаться, что приехал из Соединенных Штатов Африки. Ты не единственный европеец, который ускользнул от нас таким образом. Но все эти беглецы почти всегда возвращаются к нам.
Я промолчал, и он решил, что его догадка верна. Он повторил приглашение поужинать у него и спросил, как меня зовут. Я ответил, что зовут меня Ипполит Дюфрен. Он был явно удивлен, что у меня двойное имя.
— А меня зовут Мишель, — проговорил он.
Затем, внимательно осмотрев мою соломенную шляпу, пиджак, башмаки, весь мой костюм, разумеется, несколько запыленный, но безукоризненного покроя — ведь меня, что ни говорите, одевает не какой-нибудь портной-привратник с улицы Акаций, — Мишель сказал:
— Ипполит, я вижу, откуда ты прибыл. Ты жил в стране черных. В наше время никто, кроме зулусов и бассутов, не выделывает такого скверного сукна, не шьет одежды такого смехотворного фасона, не носит таких дрянных башмаков и не крахмалит белья. Только у них ты мог научиться брить бороду, оставляя на лице усы и небольшие бакенбарды. Обычай брить лицо таким образом, чтобы на нем оставались небольшие участки волос в виде орнамента, — одно из последних проявлений татуировки, и он в ходу лишь у бассутов да зулусов. Эти черные провинции Соединенных Штатов Африки все еще коснеют в варварстве, сильно напоминающем состояние, в котором была Франция три или четыре века назад.
Я принял приглашение Мишеля.
— Я живу поблизости, в Солони, — сказал он. — У моего аэроплана недурная скорость. Мы быстро домчимся.
Он усадил меня под брюхо большой механической птицы, и мы тут же с такой быстротой принялись рассекать воздух, что у меня перехватило дыхание. Вид местности сильно отличался от того, который был мне прежде знаком. Вдоль всех дорог стояли дома; серебряные линии бесчисленных каналов перекрещивались на полях. Я восхищался этой картиной, а Мишель сказал мне:
— Землю достаточно хорошо обрабатывают; с тех пор как химики сами занялись земледелием, оно ведется, как принято выражаться, интенсивно. За последние триста лет люди проявили немало изобретательности и проделали большую работу. Чтобы построить общество на коллективистских началах, пришлось добиться того, чтобы земля рождала в четыре, а то и в пять раз больше, чем во времена капиталистической анархии. Ты жил у зулусов и бассутов и сам знаешь, что жизненные блага у них необычайно скудны и, если начать делить их между всеми, то это означало бы делить нищету, а не богатство. Изобилие, которого мы достигли, — это, прежде всего, результат развития наук. Почти полное уничтожение городских классов также принесло большую пользу земледелию. Торговцы и чиновники пошли либо на заводы, либо в деревню.
— Как, — вскричал я, — вы уничтожили города? Что же стало с Парижем?
— Там никто почти больше не живет, — отвечал Мишель. — Отвратительные и нездоровые шестиэтажные здания, где жили горожане минувшей эры, в большинстве своем превратились в развалины и не были восстановлены. В двадцатом веке этой злосчастной эры строили из рук вон плохо. Мы сохранили строения более ранних эпох — они куда лучше — и превратили их в музеи. У нас множество музеев и библиотек: именно здесь мы приобретаем знания. Кое-что уцелело от здания парижской мэрии. Это было уродливое и непрочное сооружение, но там совершались великие дела. У нас нет больше ни суда, ни торговли, ни армий, поэтому-то у нас нет и городов в собственном смысле слова. И все же в некоторых местах плотность населения значительно больше, чем в других, центры металлургической и горнорудной промышленности очень перенаселены, несмотря на быстроту средств передвижения.
— Что вы говорите? — воскликнул я. — Вы упразднили суды? Стало быть, у вас нет больше преступлений и правонарушений?
— Преступления сохранятся до тех пор, пока будет существовать старое и мрачное человечество. Но число преступников сократилось, так как сократилось число обездоленных. Преступления пышным цветом распускались в предместьях больших городов; у нас нет теперь больших городов. Беспроволочный телефон делает дороги безопасными в любой час. Все мы снабжены электрическими средствами защиты. Что касается правонарушений, то число их зависело скорее не от испорченности обвиняемых, а от придирчивости судей. Теперь же, когда у нас нет больше ни законников, ни судей и правосудие осуществляется по очереди всеми гражданами, многие виды правонарушений исчезли, верно, потому, что их перестали считать правонарушениями.
Так говорил Мишель, управляя аэропланом. Я передаю смысл его речей настолько точно, насколько это мне доступно. Сожалею, что не могу — по слабости памяти, а также из боязни, что меня не поймут, — воспроизвести все его выражения, а главное — манеру говорить. Речь булочника и его современников поразила меня больше всего новизной словаря и синтаксиса и в особенности лаконичными оборотами и множеством сокращений.
Наш аэроплан опустился возле террасы скромного, но уютного дома.
— Прилетели, — сказал Мишель, — здесь я живу. Ты поужинаешь с моими друзьями, тоже статистиками, как я сам.
— Как? — изумился я, — вы статистик? А я-то полагал, что вы булочник.
— Я булочник шесть часов в день. Такова продолжительность рабочего дня, установленная лет сто назад Федеральным комитетом. В остальное время я занимаюсь статистикой. Эта наука пришла на смену истории. Прежние историки описывали громкие деяния небольшого числа людей. Современные историки регистрируют все, что производится, и все, что потребляется.
Проводив меня в кабинет водных процедур, расположенный на крыше, Мишель затем пригласил меня в столовую, залитую электрическим светом: то была белая комната, украшенная лишь лепным фризом, изображавшим цветущие кустики клубники. Стол расписного фаянса был уставлен посудой, отливавшей металлом. Мишель представил мне трех своих друзей:
— Морен, Персеваль, Шерон.
На всех троих были одинаковые куртки из сурового полотна, бархатные штаны и серые чулки. Морен носил длинную белую бороду. Лица Шерон и Персеваль были лишены всякой растительности; коротко остриженные волосы, а еще больше открытый взгляд делали их похожими на юношей. Но я не сомневался, что то были женщины. Персеваль показалась мне довольно красивой, хотя и не первой молодости. Шерон я нашел совершенно прелестной.
— Я хочу представить вам товарища Ипполита, именуемого также Дюфрен, — сказал Мишель, — он жил среди метисов в черных провинциях Соединенных Штатов Африки. Ипполиту не удалось пообедать в одиннадцать утра. Должно быть, он голоден.
Я и впрямь был голоден. Мне подали какое-то кушанье, нарезанное небольшими квадратными ломтиками, недурное, но, непривычное на вкус. На столе стояли различные сыры. Морен налил мне в стакан легкого пива и предупредил, что я могу пить, сколько мне заблагорассудится, ибо пиво не содержит алкоголя.
— Прекрасно, — откликнулся я. — Вижу, вас заботит опасность алкоголизма.
— Ее больше не существует, — ответил Морен. — Алкоголизм был уничтожен еще до окончания минувшей эры. Без этого был бы немыслим новый строй. Пролетариат, подверженный алкоголизму, не способен добиться освобождения.