Президиум Теасекции «конструируется» из заведующего Теасекцией Филиппова, ученого секретаря – Маркова, заместителя заведующего – В. В. Яковлева и трех заведующих подсекциями (Сахновский, Волков, Гуревич)[226].
В конце того же 1925 года на заседаниях Теасекции горячо обсуждается еще одна важная тема: состояние современного западного театрального искусства. Дело в том, что из поездки по Италии и Германии возвращается Марков и 10 декабря он выступает с докладом на комиссии по изучению Современного театра. На выступление собирается около семидесяти слушателей, что свидетельствует о том, что от доклада ждут многого[227].
Предваряя сообщение, Марков обещает быть «менее патриотичным» и не упрекать театры Запада во второсортности в сравнении с русским театром. Рассказывает аудитории о восторженном немецком редакторе газеты Вейнкорфе (Weinkorf), коллекционере фарфора, увлеченном русским театром и отчего-то мечтающем увидеть у себя… Буденного[228]. Марков спрашивает поклонника легендарного командарма, останется ли фарфор, если придет Буденный, не столько пытаясь заронить в душу собеседника некоторые тревожные предчувствия, сколько попросту не сдержав напрашивающуюся шутку от столь необычного соединения предметов поклонения в одной и той же душе. Конечно, в содержательной статье, которую молодой сотрудник Теасекции вскоре опубликует в открытой прессе, ни о Буденном, ни о фарфоре упоминаний не останется[229].
Марков рассказывает об итальянских театрах, играющих на диалекте (стенографистка привычно пишет «диалектических»). В те годы театру Италии роль, власть режиссера неизвестна, он консервативен и питается любовью к игре актера, его мастерству, его эмоции. Но в оценках Маркова нет снобизма человека, хорошо знающего театр, ушедший далеко вперед. Его умозаключения свежи, остры, нетривиальны. Так, в частности, Марков говорит о «пафосе штампа», составляющем необычную прелесть для московского искушенного театроведа, знающего толк в эксперименте, новации, актуальном сценическом языке. Преклонение перед традиционным жестом, отточенным, разработанным до мелочей, появляющимся на условленном, одном и том же месте и передающим мельчайшие психологические движения, становится эмоциональной доминантой роли в целом и находит восторженный отклик зала. По сути, речь идет об умении артиста выделить важнейший фрагмент роли, обобщающий, завершающий все предыдущее повествование о цепочке событий пьесы, тщательно проработать его – и запечатлеть как важнейший смысловой акцент в зрительском восприятии спектакля в целом.
В разборе Маркова явственна привычка (и умение) анализировать рисунок роли и сцены в целом, выразительно передавая его и тут же объясняя его психологическую подкладку, театроведческое «обнажение приема» бесспорно и весьма плодотворно. (Не случайно после прослушивания доклада Маркова об Ильинском Филиппов констатирует, что марковское описание игры актера дает неизмеримо больше привычных рецензий.)
В скобках замечу, что вслед за докладом Маркова 4 февраля 1926 года последовали сообщения В. Э. Морица и С. А. Марголина «Театры и зрелища Парижа и Берлина по личным впечатлениям»[230], но, судя по всему, особенного интереса не вызвали.
Подытоживая рабочий год в отчете, секретарь сообщает, что за 1924/25 академический год в Теасекции состоялось 93 заседания, на которых присутствовало 1818 человек. На подсекциях в среднем – 10, на пленарных заседаниях – от 40 до 60 участников[231].
Но это в среднем – на заседание памяти Н. Е. Эфроса (1924) явилось 200 человек, обсуждение «Гамлета» привлекло 98 слушателей, «Мандата» – 111. Сами эти цифры говорят о многом.
В 1925 году в структуре Теасекции произошли существенные изменения: созданы подсекция Теории (к ней, по-видимому, перешли функции Методологической, которой более не существует) и кабинет по изучению Зрителя. Заявлена работа над Терминологическим словарем. Важными событиями года стали начавшаяся дискуссия Сахновского – Якобсона о сущности театра как художественного феномена, а также доклады Гвоздева («О смене театральных систем») и Маркова («О немецком театроведении»).
Зимние каникулы не затягиваются. И уже 4 января 1926 года на Президиуме Теасекции отчитывается подсекция Теории.
Участники заседания Президиума Теасекции постановляют:
«Согласно общевыработанного плана вести работу в трех разрезах:
1. Изучение теории театра (и теоретические основы истории театра),
2. Изучение театральной критики (ее проблематика),
3. Изучение учений о театре.
В качестве первоочередных вопросов:
а) проблематика театральной критики,
б) театр и его стиль,
в) эстетические и неэстетические элементы театра»[232].
14 января докладом Сахновского «Предмет спектакля» на заседании подсекции Теории будет продолжена дискуссия о сущности театрального искусства[233].
18 января на заседании комиссии по изучению Автора с докладом «Драма как изображение рефлекса цели», построенным на рефлексологии И. П. Павлова, выступает Волькенштейн. Собравшиеся единодушно отвергают основную идею, общее мнение выражает Новиков, заявивший, что все же «от слюнотечения у собаки до Гамлета большое расстояние».
25 января 1926 года на совместном заседании доклад «Театр в Германии» делает Гвоздев, но не на территории ГАХНа, а в ВОКСе. Видимо, по этой причине в архиве Теасекции ни тезисов докладчика, ни прений не сохранено.
1 февраля на доклад Сахновского («Предмет спектакля») отвечает Якобсон, выступивший с сообщением «Взаимоотношения театра и литературы»[234], тезисы представлены им еще 27 января.
4 февраля сотрудники Теасекции узнают приятную новость: Теасекция in corpore избрана в состав членов Комитета по изучению русского театра Петербургского Института истории искусств (Зубовского). Так сложилось, что петербургские театроведы были западниками, исследование же театра русского нуждалось в московском научном подкреплении. Избрание было не только честью и признанием, но и имело следствием обязательство включиться в совместную работу. И 23 февраля на пленарном заседании подсекции Истории для определения конкретных планов появляется посланец ленинградского ГИИИ В. Н. Всеволодский-Гернгросс[235]. Он предлагает объединить усилия ученых Театрального отдела Института истории искусств и ГАХН в общем проекте изучения русского театра, в том числе – и современного[236].
22 марта Марков выступает с сообщением «Проблематика современного театра»[237].
27 апреля Б. А. Фердинандов рассказывает об «Опыте записи спектакля»[238].
13 мая Гуревич читает доклад «О природе художественных переживаний актера»[239], представляя практически готовую к печати работу – 34 страницы машинописного текста. Прения проходят неделю спустя, 20 мая. Через две недели, 1 июня 1926 года, подсекция Актера переименовывается в подсекцию Психологии актерского творчества[240]. Гуревич остается ее руководителем.
22 мая Филиппов сообщает о предстоящей конференции ГАХН – в связи с подготовкой нового Устава ГАХН.
2 июня 1926 года, теперь – на Пленуме Теасекции повторно выступает с докладом «Проблематика современного театра» Марков[241]. Докладчик рисует картину театральной ситуации, какой она ему видится (и, заметим в скобках, дальнейшее течение событий подтверждает правоту критика). Он говорит о начале периода ассимиляции различных театральных течений, взаимопроникновения правого и левого фронтов. Констатирует, что время «пьесы-сценария» миновало, «слово приобретает на театре сейчас выдающееся положение» и беллетристы работают много интереснее драматургов. «Театр возьмет в обучение беллетристов».
Отвечая на споры о том, что зрителю «полезно» и что вредно, Марков завершает доклад важным тезисом: «Полезен всякий спектакль, поднимающий творческую энергию и углубляющий сознание и подсознание зрителя (в плане репертуарном Шекспир, Гоголь и т. д.), и вреден всякий спектакль, снижающий духовную жизнь зрителя, какими бы революционными фразами и патриотическими диалогами такие спектакли ни прикрывались („В наши дни“[242], „Брат наркома“[243] и т. п.)».
В прениях <Н. П.> Горбунов[244] резонно замечает, что «П. А. Марков советует привлекать к театрам беллетристов, но это не выход, ибо благодаря условиям цензуры и беллетристы будут стеснены в своем творчестве так же, как и драматурги».
В бой бросается энергичный В. В. Тихонович, сообщающий важные вещи о ситуации со зрителем и произошедшей дифференциации театров: «Идеологию нельзя противопоставлять мироощущению. П. А. Марков считает зрителя глупым, а театральных людей умными. Но надо ориентироваться на умного театрального зрителя. После эпохи военного коммунизма зритель бросился в театр и повлиял на него экономически. Начались эксперименты театров над зрителем. В настоящее время зритель очень неопределенный и поэтому все театральные направления спутались. <…> Социальные группировки заменили эстетические. Эстетического деления теперь нет».