С начала работы Теасекции ГАХН и деятельности собравшейся в ней профессуры прошел почти век. Время до неузнаваемости изменило характеры, особенности мышления и чувствования людей. Десятилетия нового государства отменили привычный образ жизни русского интеллигента, многое из того, что когда-то представлялось естественным и неотъемлемым даром, – свобода мысли, безусловная открытость мира и открытость миру – исчезло, возвратившись ныне в иных, нежели это было раньше, формах. (Ср. у Юрия Олеши: «Мир <…> был чрезвычайно велик и доступен»[609].) Мир оставался огромным, но границы на долгое время стали непроницаемыми, причем не только для физических тел (путешественников), но и для идей и гипотез. Внутреннее кольцо препятствовало и возникновению важных исследовательских проектов внутри страны, на десятилетия были закрыты архивы.
Фокус нашего внимания сосредоточен на нескольких годах работы ученых в Теасекции, их научных замыслах и планах этого времени. К удаче современного исследователя, помимо прочих документов сохранены и их личные дела. Сегодня они читаются как фрагменты дневника, рассказывающего об интеллектуальной и духовной жизни гуманитарной профессуры 1920‐х годов.
Попытаемся же услышать интонации наших предшественников, увидеть, что нам в них сегодня понятно и близко, а чем мы от них отличаемся.
Люди, составившие Теасекцию, всем знакомы – в театроведение пришел, пожалуй, цвет московской гуманитарной профессуры и художественно ориентированных интеллектуалов. Н. Е. Эфрос и Л. Я. Гуревич, А. А. Бахрушин и С. А. Поляков, В. А. Филиппов и В. Г. Сахновский, Н. Д. Волков и В. Э. Мориц, П. А. Марков и П. М. Якобсон – вот те, кто, обладая первоклассным фундаментальным образованием, сумел с научной строгостью определить важнейшие направления исследований искусства театра, очертить круг ключевых проблем. Но биографии наших героев мы знаем не целиком: часто интерес историка выхватывает лишь определенный фрагмент жизненного пути того или иного персонажа, прочее оставляя в тени. И у известных в театральном мире героев годы работы в Теасекции оставались белым пятном.
В короткой главе невозможно сколько-нибудь полно очертить характеры всех участников – и потому, что численность Теасекции, созданной горсткой ученых, доходила позднее до тридцати и даже сорока сотрудников, и потому еще, что почти о каждом можно писать книги, сочинять романы. Задача будет иной: представить этот элемент организационной структуры ГАХН (Теасекцию) как уникальную человеческую общность. Далеко не всегда появление отдельных ярких личностей в одном и том же пространстве (месте службы) приводит к новому качеству целого – но именно это, как я постараюсь показать, произошло в стенах Академии.
Ампирный особняк на старинной Пречистенке, в котором скрывался зал с колоннами и небольшой эстрадой, расписанный А. Е. Яковлевым[610] и В. И. Шухаевым[611], каждый день принимал людей. Пречистенка, Волхонка, арбатские переулки – этот локус городского пространства был особенным: в начале 1920‐х в его устройстве, домах и садах, улицах и переулках сохранялся трудноуловимый, но все еще ощутимый воздух старой, когда-то – барской, затем – университетской Москвы, живущей в тесном переплетении семейных и приятельских связей. Чтобы попасть в гости, достаточно перейти улицу либо завернуть за угол дома, пешком отправлялись и на заседания в Академию.
От Остоженки и Пречистенки до стен Кремля простирался вольный студенческий мир.
«Пространство „арбатской цивилизации“ охватывало, помимо самого Арбата с переулками, с одной стороны, Остоженку и Пречистенку, с другой – Никитскую и Моховую. Наряду с библиотекой в этот культурный центр входили и университет, и консерватория, и многочисленные букинистические магазины, и, главное, люди, по своему виду и предполагаемому роду занятий весьма отличавшиеся от тех, кто заполнил этот район позднее»[612].
Этим людям не нужно было объяснять, почему нельзя отрекаться от друзей, отчего естественно носить передачи арестованным. Детская скарлатина и школьные двойки, чаепития с пирогами и блины зимой, домашние спектакли и ухаживания, дачные летние вечера и зимние юношеские балы, общие смешные и грустные истории – все это соединяло людей прочнее, чем думалось. Естественная длящаяся благодарная память сотрудников Теасекции о первом ее руководителе, старейшем московском критике Н. Е. Эфросе, и более поздние рискованные хлопоты в связи с увольнениями, арестами и высылками коллег на излете существования Академии демонстрировали различные формы проявления одного и того же (типического) характера, выпестованного дворянской, купеческой и разночинной Москвой, пронизанной дружественными отношениями, общностью представлений о том, как должно поступать человеку.
К середине 1920‐х нэп в расцвете, работающий люд, и профессура в том числе, сыт, как-то наладился быт. Ожили надежды на достойную профессиональную, и не только, жизнь. После службы москвичи ходят в гости, летними вечерами уезжают на дачи, играют в волейбол и музицируют, зимой ходят на лыжах, а по вечерам составляют партии в винт, встречаются шахматисты. На подмостках любимых театров идут премьеры, в музеях и галереях устраиваются выставки, в театральном и литературном клубах, Доме печати еще нередки диспуты, проходят музыкальные вечера. (Хотя, по мнению Ахматовой, «нэповская Москва пыталась выглядеть как дореволюционная Россия, но это была имитация, жалкая подделка»[613].) Возможно, об этом старались не думать. Пусть бытовые условия много скромнее и аскетичнее, чем прежде, но уже можно заказать костюм у портного и посетить ресторан, концерт, театральную премьеру… Но самое главное – можно работать.
Московские интеллектуалы разной степени обеспеченности, собравшиеся в стенах Академии, объединены общими ценностями – безусловной необходимостью знаний и служения делу, представлениями о порядочности, чувстве собственного достоинства, базирующегося не в последнюю очередь на добросовестности в работе. Теасекция стала «правильным», естественным, как дыхание, местом службы (и дружбы). Удачей можно полагать и то, что в ней встретились три поколения. Теасекцию зачинали старейшины – Бахрушин, Гуревич, Поляков, Эфрос, Шпет, встретившие октябрьские события и их последствия зрелыми, сформировавшимися людьми. XIX век входил с ними в аудитории и залы Академии. В расцвете интеллектуальных сил находились Сахновский, Филиппов, Волков. И поразительно быстро набирали знания и опыт, проходя жизненные университеты, двадцатилетние Марков и Якобсон.
Многие дружеские контакты тянулись с дореволюционных времен. Так, Волков был знаком с Ю. И. Айхенвальдом и Ю. В. Соболевым, еще будучи юным провинциальным гимназистом, в гостеприимном доме его отца в Пензе бывали Коган и Степун; в Москве, еще до организации Теасекции, он начал писать о театре для журнального редактора Н. Е. Эфроса. Не забудем, что Пенза была родиной Мейерхольда, которому десятилетия спустя посвятит свою главную книгу зрелый Волков. Что уж говорить о москвичах, чьи семейные и приятельские связи были еще теснее (назовем Бахрушина и Полякова, Филиппова и Морица, Гуревич и Сахновского, братьев Ф. А. и М. А. Петровских и братьев Б. И. и Г. И. Ярхо).
Среди сотрудников Теасекции состоявшейся профессуры, пожалуй, было больше, начинающие исследователи составляли меньшинство. Молодые естественно сближались со старшим поколением, признавая его безусловный авторитет. Существенными чертами сотрудничества мэтров и молодежи были отсутствие какого бы то ни было чинопочитания «снизу» и заинтересованный интерес к младшим коллегам «сверху». Теасекцию создавали вместе, совместно определяли цели и задачи, темы и способы их исследований. Симпатии, приязни, уважение к коллегам рождались на фундаменте совместной работы.
Не случайно одним из ключевых факторов научной жизни секции стала многолетняя дискуссия маститого сорокалетнего Сахновского со вчерашним студентом Якобсоном, в результате которой выиграли оба. Помимо важности этой дискуссии для развития научного театроведения она привела, насколько можно судить по документам, еще и к человеческому сближению Сахновского с юным коллегой, что свидетельствует об их умении обращать на пользу дела самые непримиримые профессиональные разногласия. Удостоила дружбы Якобсона и старейшина секции Любовь Яковлевна Гуревич. Многоопытный собиратель театральных раритетов Бахрушин из Москвы руководил переговорами и закупками материалов для музея находящейся в поездке по Европе молодой исследовательницы театра XVIII века О. Э. Чаяновой. О многочисленных и разнообразных человеческих связях контактного и деятельного москвича Маркова нечего и говорить.
Представления о должном у молодых не вычитывались из книг, а впитывались при совместной работе, живые человеческие реакции мэтров помогали оценивать происходящее. Этика старших была не чем-то из области отвлеченно-умозрительных представлений, а проявлялась в ежедневных практических действиях. Напомню, что трое из сотрудников Теасекции (Бахрушин, Гуревич, Поляков) в недавнем прошлом были крупными меценатами, вложившими состояния в культурные и научные проекты, – теми, кто создавал музеи и издательства, выпускал журналы и книги. Кроме того, они полагали необходимым не жалеть сил на помощь и консультации молодым – студентам, начинающим ученым и литераторам[614]. Ни снисходительного высокомерия, ни тени самоуверенности – доверие, уважение и заинтересованность в научном результате были движителями повседневной жизни Теасекции.
Сближению разных поколений исследователей способствовала общая почва: образование. Из документов выяснилось, что если происхождение будущего гуманитария могло быть различным (из купцов и из дворян, из семьи разночинцев и мещан), то образование – непременно высшим (хотя Дерптский университет или Бестужевские курсы