25 января 1930 года на Президиуме Академии обсуждаются «формы участия ГАХН в организации работ по театральному строительству» – и добавлено: «В порядке осуществления пятилетнего плана»[661]. В первую очередь Теасекция намерена разрабатывать проблемы строительства новых театральных зданий СССР, связанных с возведением «зеленых социалистических городов…»[662]. Возможно, в умах ученых завязываются мечты о перспективах вписать любимое искусство в новые, ослепительные города будущего…
Затевая новый проект, в том числе призванный спасти Теасекцию как полезный элемент социалистического строительства, Василий Григорьевич не оставляет прежних планов и намерен открыть еще и режиссерскую Мастерскую. Теасекция поддерживает и эту идею: «Считать целесообразным развертывание исследовательской Мастерской по вопросам организации сценического пространства и оформления…»[663] И в декабре Президиум Теасекции постановляет просить для нее помещение.
Но уже в конце января Сахновского выводят за штат Академии, и все эти грандиозные планы повисают в воздухе. В сохранившейся стенограмме обсуждения Теасекции ГАХН, последнего перед ее разгоном, его имя то и дело всплывает в речах ораторов, коллег по Теасекции, сетующих, что вся работа встала из‐за ухода одного человека.
Избежав ареста и ссылки в 1920‐х, Сахновский не минует тюрьмы и лагерей позже: его арестовывают в ночь с 4 на 5 ноября 1941 года, обвиняя в том, что в столице он «оставался для работы, когда немцы займут Москву»[664]. В течение полугодового следствия немолодого человека били. (В камере Сахновский встретился с еще одним гахновцем, искусствоведом А. Г. Габричевским, выпущенным и вновь арестованным.) Последовала высылка в Алма-Ату, затем – переезд в Семипалатинск, вновь Алма-Ата и сравнительно скорое освобождение благодаря хлопотам Немировича-Данченко в декабре 1942 года. Но здоровье было подорвано, и спустя всего три года 59-летний Василий Григорьевич умер.
Одной из самых не только ярких, но ключевых фигур ГАХН был, бесспорно, Густав Густавович Шпет (1879–1937). Он определил свою трагическую судьбу, когда специальными энергичными хлопотами добился изъятия из списков ученых, вынуждаемых к эмиграции на печально известных «философских пароходах».
По-немецки педантичный в занятиях, при этом еще и острослов, человек редкого обаяния и интеллекта, он был очень органичен в этой необычной Академии, поставившей целью соединение философов и «естественников», теоретиков и практиков. Ученик Г. И. Челпанова и последователь Э. Гуссерля, лингвист (деятельный член Московского лингвистического общества), педагог и переводчик, авторитетный и яркий ученый, он по праву занимал должности и председателя Философского отделения, и вице-президента Академии.
Именно Шпет в силу как свойств личности, так и стечения обстоятельств оказался на смысловом перекрестке создания сценического искусства и его изучения. Уроженец театрального Киева, переехав в Москву, он быстро стал своим в столичных театральных кругах. Общался с Таировым, Сахновским и Марковым, живя в известном «театральном доме» Брюсова переулка, дружил с Качаловым, Книппер-Чеховой, позднее (уже в сибирской ссылке) – с Эрдманом. Его имя то и дело упоминается самыми яркими театральными режиссерами – Таировым, Станиславским, Немировичем-Данченко, Мейерхольдом.
С февраля 1928 года Шпет стал действующим членом Художественного совета МХАТа, и более того – Станиславский одно время прочил его в президенты создаваемой им Академии сценического искусства. Современный исследователь сообщает: «С первых замыслов академии Станиславский числил среди нужных там людей Густава Густавовича Шпета <…> В его указании на „связь внешнего с внутренним“ он находил подтверждение своей теории, то есть оправдание метода физических действий». При создании Комиссии под председательством Шпета Станиславский «наделил <его> широкими полномочиями, дав ему право посещать во МХАТ все репетиции и заседания по художественным вопросам»[665].
Уже после разгона ГАХН, 7 октября 1933 года, Станиславский просил о консультации в связи с его рукописью «Работа актера над собой»: «Шпет, Гуревич и Сахновский хотели создать комиссию для просмотра и прочтения моей книги. Напомните им об этом; и хорошо бы (постарайтесь), если б они теперь же принялись за работу»[666]. Это объединение имен характерно: все три предполагаемых консультанта важнейшей работы Станиславского – недавние сотрудники Театральной секции. Приглашал его на репетиции и Мейерхольд.
Театры охотно привлекали многоязычного специалиста для своих работ (известно, что Шпет переводил с полутора десятков языков), использовали его и как эксперта. Так, для Малого театра он готовил сценический вариант трагедии Шекспира «Юлий Цезарь»; по шпетовскому переводу, когда прежней Академии уже не стало и ее сотрудники были разогнаны, поставлена мейерхольдовская «Дама с камелиями» и т. д.
Страстный исследователь, он был предан своему делу, азартен в научном поиске и на редкость продуктивен. Уже было сказано, что именно Шпет (в работе «Театр как искусство») предложил дефиницию сценической реальности как «отрешенной действительности» и определил специфику театрального творчества, выделив в нем основное: творчество актера.
В другой работе («Дифференциация постановки театрального представления») Шпет, рассматривая театральное искусство как самостоятельную художественную практику, размышлял о произошедшей дифференциации и усложнении функций создателя театрального действия, указывая на различные типы режиссера – организатора постановки и «интерпретатора» драматурга. Не исключено, что на это разделение натолкнул автора известный факт из истории Московского Художественного театра: при обращении к чеховской «Чайке» нетривиальное решение состояло в том, что Немирович-Данченко выступил в роли глубокого толкователя новаторской поэтики Чехова-драматурга, а мизансценировку, то есть собственно сочинение спектакля как пространственного зрелища, осуществил Станиславский.
Но значительно более важным было в статье то, что автор впервые в прямой связи с фактами театральной истории знакомил театроведов с понятием «герменевтика» («Научная филологическая экзегетика с конца XVIII века тщательно разрабатывала учение об интерпретации. <…> Больше чем своевременно заняться этим делом и театральной эстетике»), а также аргументировал идею принципиальной неисчерпаемости возможных интерпретаций классических произведений: «Идеально можно представить себе на одной сцене пять вечеров подряд пять разных „идей“ Гамлета, с соответственно разными режиссерскими, художническими и актерскими применениями»[667].
Таким образом можно видеть, что контакты с театроведами, приязнь к ним у вице-президента ГАХН установились, сколько можно судить, сразу. Кроме упомянутых статей о театроведческой методологии, в декабре 1923 года Шпет прочел на Теасекции доклад «Форма выражения театрального представления». Тремя же годами позже с огромным успехом выступил на Философском отделении – при переполненном зале, в котором присутствовало более двухсот слушателей, на более общую тему: «Искусство как вид знания». Доклад обсуждали на протяжении трех заседаний, выступило восемнадцать оппонентов.
Собственно, опираясь на концепции Шпета, восходящие к немецкой философской традиции, ученые Теасекции разрабатывали основы изучения театра.
Контакты философа и людей театра были систематическими и, что самое главное, – рабочими. Поэтому не кажется случайным, что на излете существования Академии, после снятия с должности вице-президента ГАХН Шпет оказался сотрудником Театральной секции: здесь он был среди своих. Мгновенно вписавшись в планы театроведов, активно включился в замысленное ими издание «История театральной Москвы» (см. об этом далее, в главе 10).
Статьи в прессе о вредительских настроениях в ГАХН появились уже летом 1928 года. В 1929‐м они хлынули погромным потоком.
Недавнему вице-президенту инкриминировалось «создание в ГАХН крепкой цитадели идеализма»[668]. Еще совсем недавно строились замечательные научные планы, сочинялись книги, обсуждались доклады. Профессора и молодые ученые собирались на литературные и музыкальные вечера, планировали традиционные «академические» летние вакации и заграничные поездки. А теперь кто-то арестован, кто-то – в ссылке либо, в лучшем случае, после унизительной, растлевающей всех участников процедуры «чистки» выводится за штат… Пришлось пройти через ритуал публичной казни и Шпету.
«Сегодня и вчера (два полных дня) чистят Шпета – сейчас Лева еще не возвращался, – записывал в дневнике 4 июля 1930 года брат Л. В. Горнунга Б. В. Горнунг. – 2-го же, непосредственно перед Шпетом, чистили целый вечер Леву, но это тоже, собственно, было чисткой Шпета, а Лева только иллюстрацией. Помочь же все равно никому нельзя»[669].
Автохарактеристика профессора Преображенского в повести Булгакова «Собачье сердце» («Я московский студент…») для собравшихся в Теасекции была не просто живой, но и определяла поступки в критических обстоятельствах их профессиональной жизни: это были люди прямой спины и открытого образа действий. По мере рассказа о каждом становится яснее, что за этим стояло, какие действия, реакции были немыслимы для истинного питомца Московского университета. Может быть, самым важным было то, что эти люди не умели кривить душой, приспособленчество и советское, быстро распространявшееся двоемыслие им претило.