Председательствующий (Бахрушин) делает ему замечание, и взбешенный Мейерхольд покидает сначала сцену, потом и зал.
Один из сотрудников Литературной секции ГАХН, Б. В. Горнунг, присутствовавший на обсуждении, записывал в дневнике: «…заседание кончили раньше из‐за диспута о „Горе уму“. <…> Всем нам хотелось выступать, т. к. мы предвидели позицию Пиксанова, но потом решили, что не стоит, т. к. очень много официальных лиц и все равно дали бы по 3 минуты.
Доклад Пиксанова был верхом подлости и издевательства. Содокладчик (кажется, Тихонович) был приличнее, но так же глуп. Потом выступали члены Теасекции (в общем, сочувственно), но возражали Пикс[ано]ву бледно и деликатно.
Хлопали П[иксано]ву довольно сильно, и это меня поразило.
Когда говорил Сахновский (предпоследний), появился Мейерхольд и З. Райх. По окончании речей от ГАХН Бахрушин <…> предложил слово Мейерхольду. Его встретили хотя и очень энергичными, но жидкими хлопками (вернее, хлопали очень немногие, но старались).
Только он начал говорить, П[иксано]в заявил, что он не может считаться с возражениями М[ейерхоль]да, так как тот его не слышал. М[ейерхоль]д заявил, что он <и> так знает, что мог говорить П[иксано]в. Мы еще захлопали, поднялось шиканье и свистки. А тут вдруг появился в зале Левидов[855] и еще несколько подозрительных типов. М[ейерхоль]ду почти не давали говорить, ему приходилось уже кончать. Наконец, когда он сказал: „…только такие глупые люди, как П[иксано]в…“ – поднялся всеобщий вой, соединенный опять-таки с нашими аплодисментами. П[иксано]в побагровел. Бахрушин потребовал, чтобы М[ейерхоль]д извинился. Тот сказал: „Тогда я могу и кончить“ – и под свист сошел с эстрады, а Бахрушин предоставил <слово> П[иксано]ву.
М[ейерхоль]д пошел на свое место, но тут начали кричать: „Вон из зала! Долой!“ Райх вскочила и стала тянуть его к выходу. Тогда мы, очень небольшая кучка, встали и, аплодируя вслед ему, сами пошли под тот же свист. <…> Когда мы вышли на лестницу, оказалось, что нас всего человек 15–18. Какие-то типы вместе с Левидовым выскочили вслед и продолжали ругаться.
На лестнице с Райх сделалась истерика, продолжавшаяся минут 10. Она кричала на всю Академию: „Сволочи! Хамы! Совсем затравили! Есенина убили, скоро и его убьете!“ Еле-еле ее успокоили.
В зале продолжалось заседание, но люди понемногу высыпали на лестницу, и до 12½ часов стояла невероятная кутерьма. Левидова мейерхольдовские актеры чуть не побили, он улизнул»[856].
Запись Горнунга сообщает о важных вещах: и о том, что Мейерхольд не сумел (или не захотел) присутствовать на докладе Пиксанова и в результате не слышал и других выступавших, и об агрессивно-враждебной настроенности зала в целом, и о присутствии «очень многих» официальных лиц. Среди немногочисленных сторонников Мейерхольда, кроме самого Горнунга и его брата, названы К. Г. Локс[857], С. С. Игнатов[858], Ив. Н. Розанов[859] и (неожиданно) В. А. Павлов.
Таким образом интеллектуалы Теасекции (хотя и Марковым, и Сахновским, и Волковым были высказаны важные и глубокие вещи) и остро чувствующий нерв времени режиссер разошлись по разным лагерям вместо того, чтобы объединиться перед лицом общей опасности. Пропустивший дискуссию Мейерхольд еще больше укрепился в своем недоверии к гахновцам.
2 апреля устраивается еще один диспут, теперь в Театре им. Мейерхольда. «Основным докладчиком предстояло быть Авербаху <…> генеральному секретарю РАПП, олицетворенной „рапповской дубинке“. Но в последний момент стало известно, что Авербах заболел и прибыть на диспут не может. Таким образом, Сахновский автоматически был передвинут на первое место. Его сообщение заняло место основного доклада…»[860]
Из поразительной, захватывающей речи Сахновского, пытающегося в ситуации нападок на Мейерхольда выразить собственное отношение к «Горе уму», не присоединяясь к голосу гонителей, мы узнаем, что спектакль не принят публикой, «идет под свист», идет при непонимающей массе. Но Сахновский видит, что работа Мейерхольда – «показатель чего-то накопляющегося изнутри», она передает «нервные, страшные ритмы» нового психологического состояния человека, «криволикость химеры». «Это очень тонко сделано, что среди официального и официозного мира, который показан в этой обстановке, пусть бы и 20‐х годов, ходит некто, который очень много думает, страстно привязан к стране, человек большого заряда, связанный всеми своими нитями с этим городом, с этой страной <…> – но которому здесь нечего делать»[861]. Да и сам Сахновский принимает спектакль с оговорками, сомнениями, потому что он, с его точки зрения, «не выражает основного в „Горе от ума“», более того, докладчик роняет страшное слово – «фальшь».
В чуть более поздних «Очерках театральной жизни» с подзаголовком «К вопросу о сценическом прочтении классиков» Марков напишет о «Горе уму»: «Мейерхольд неожиданно, смело и резко вскрыл внутреннюю окраску эпохи – ее внутреннее рабство, мучительность для свободной мысли и трагическую безысходность»[862]. Критик не уточнит, о какой именно эпохе шла речь – грибоедовской либо современной, оставив это на усмотрение читателя.
Отчет о деятельности Театральной секции ГАХН за 1927/28 академический год сообщает: «Постановка „Горя от ума“ в театре им. Мейерхольда побудила Секцию устроить совместно с Ассоциацией театральных критиков предварительное заседание, на котором Н. К. Пиксанов сделал доклад по истории текстов „Горя от ума“, а В. А. Филиппов – о сценической истории комедии.
После того как обсуждение „Горя от ума“ прошло в ТИМе, Секция устроила расширенное заседание, привлекшее большое число публики, на котором Н. К. Пиксанов сделал разбор постановки, а в прениях приняли участие П. И. Новицкий, В. Г. Сахновский, П. А. Марков, Н. Д. Волков»[863].
Трудно понять, что на самом деле происходило в театральном зале и вокруг него. Враждебно настроена критика, театр покидает публика (в эти месяцы театр стабильно убыточен, не расходятся даже бесплатные билеты). Тем не менее Мейерхольд пишет Б. В. Асафьеву, волнующемуся из‐за рассказа Гвоздева (о том, что зрители не понимают и не принимают музицирующего Чацкого): «Гвоздев наврал Вам. Театроведы хотят показать свою ученость в кавычках <…> У зрителя „Горе уму“ имеет очень большой успех, больший, чем „Ревизор“»[864].
И наконец, еще одно свидетельство современника и высокая оценка премьеры – не человека театра, но поэта, зажигающегося от чужого дара. «…Сегодня я весь день как шалый и ни за что взяться не могу, – писал Мейерхольду Пастернак. – Это – тоска по вчерашнем вечере. <…> „Ревизор“ был гениальной постановкой, и в разбор ее не хочется входить. Были места неравного значения и в нем, но так именно и дышит всякая творческая ткань: тут ядро, там протоплазма. Может быть, в „Горе“ те же достоинства распределены не с такою правильностью, может быть, размещенье их не так часто, но эти же достоинства и тонкости в нем против „Ревизора“ – стали еще глубже. В последовательности работ это восхожденье совершенно неоспоримое <…>
Я видел, как Вы накапливаете виртуозность, как ею запасаетесь, точнее – в каких видах ее у себя заводите. <…>
Вы не впали и в ходовую типическую ошибку дурно понятого мастерства. Вы не стали пленником переродившейся виртуозности <…> Ваш поезд действительно подхватывает и уносит, а не стоит на мертвой вестингаузовой точке отупелого формального навыка. <…>
Когда я увидел, как <…> сносят у Вас до основанья привычную нам интонировку и потом <…> мнут и лепят беглые формы выраженья, которые начинают потрясать и становятся особым языком данной вещи, я вспомнил об этой редкой и молниеносной вершине искусства <…> Ни один большой поэт без этого немыслим – но я не представлял себе, что метафора воплотима в театре. <…>
Оказывается, что Вы еще и бездонный пластик, драматург не меньший, чем режиссер, и удивительный историк, и, что всего важнее, историк живой и волеустремленный, то есть такой, который не может не любить родины и ее прошлого, потому что ежедневно в лице своего дела любит часть ее живого будущего»[865].
8 марта Мориц сделает сообщение об «Уроках международных выставок», акцентируя внимание на состоянии художественной промышленности России[866].
10 марта на заседании Наркомпроса утверждается резолюция по докладу Луначарского, с которым тот выступил на XV съезде ВКП(б). Объявленная борьба с кустарями (частниками) и кулаками в деревне ставит новые задачи и перед учеными. Под руководством партии они должны «развивать и укреплять марксистское мировоззрение», «бороться с чуждыми течениями»[867].
28 марта 1928 года Клейнер рассказывает о драматургии А. Глебова. Дискуссии не получается, творчество Глебова не трогает театроведов.
Театроведческой темой становится обсуждение доклада Якобсона о книге Г. Дингера «Драматургия как наука»[868].
Тезисы докладчика:
«1. Книга Дингера является несомненно ценной работой. Такие книги и создают почву для научного изучения проблем театра.
2. Книга по замыслу автора должна была явиться пролегоменами к будущей науке о драматическом искусстве – и эту задачу она в какой-то степени решает.
3. Драматургия есть наука о всем феномене драматического искусства, т. к. драма существенно связана с представлением, по – убеждению Дингера.