[909] – негде.
Сообщает, что Академия работала все эти годы не только по заданиям Наркомпроса и его коллегий, но и по поручениям высших органов. В связи с чем образованы три крупных Комитета: первый – Комитет изучения искусства народов СССР, затем – Комитет изучения методов агитации и пропаганды (который, к примеру, успешно занимается пропагандой займов) и Комитет декоративный (его планируется переименовать в Комитет художественной промышленности). К этому необходимо добавить еще и работу Научно-показательного отдела, регулярно организующего в районах лекции, вечера и пр.
Так что прозвучавший на заседании упрек Академии в слабой связи с общественностью Коган отводит. Напоминает, что «после смерти Ленина, когда нужно было снять с него маску, к нам был первый звонок комиссии по увековечению памяти Ленина. <…> Последнее время даже Главискусство обратилось к нам уже с секретным вопросом по поводу одного очень важного государственного дела, – интригует собравшихся опытный Петр Семенович, – не возьмет ли на себя Академия разработку этого вопроса. <…> Вот практическая работа, вот связь с делом социалистического строительства»[910].
Коган говорит об обширном плане исследований ГАХН при начале ее работы (в том числе – напоминает и о том, что большую роль играли тогда точные науки). Перечисляет доклады, подготовленные в рамках ГАХН: «За время существования Академии их было прочтено несколько тысяч»[911]. Тут же звучит характерный упрек: Когана и его сотрудников уличают в том, что все это было отражением сугубо частных интересов, доклады – это «индивидуальная работа ученых, лишь нашедших приют в стенах Академии – они были бы написаны и прочтены даже без существования Академии».
«Хуже обстоит дело с постановкой марксистского искусствоведения», – признается докладчик. Напоминает присутствующим, что еще в ноябре 1927 года он, делая доклад в политической секции ГУСа, просил опытных марксистов прийти на помощь. Просил Полонского[912], Раскольникова[913], Керженцева. «Все они любезно соглашались, но говорили, что никакой ответственной роли взять не могут»[914]. Коган сообщает, что зато в рядах ГАХН теперь есть такие сотрудники, как Пельше, Амаглобели[915] и М. В. Морозов (В. М. Фриче забрали из‐за его перегруженности в Комакадемии).
«С марксизацией мы отстаем», – соглашается президент ГАХН и говорит, что Академия «считает необходимым учредить у себя марксистский актив»[916], для чего просит ввести в штат коммунистов.
Говоря о перестройке Академии, Коган прибегает к (рискованной) аналогии с колхозами: понятно, что не может индивидуальное хозяйство существовать рядом с коллективным, но есть же еще промежуточный этап перехода от одной формы к другой. Так и в Академии. Наши комитеты – это хотя еще и не колхоз, уже и не индивидуальное хозяйство. Нам нужно время.
Коган продолжает: теперь проведена реформа, от системы докладов Академия перешла к работе научно-вспомогательных учреждений, за доклады перестали платить, и высвободившиеся средства отправлены на создание лабораторий, рукописных хранилищ и издательства. «Академия в буквальном смысле была нищей», – сообщает Коган. 3000–4000 рублей выделялось на работу издательства. Тем не менее книги публиковались «с большим самоотвержением <…> Вопрос о повышении издательских возможностей <…> является вопросом жизни и смерти для Академии»[917].
Коган говорит о продуктивности работы ученых «при совершенно грошовом содержании». «У нас есть члены Академии, которые и сейчас получают 60 рублей. В начале зарплата штатного действительного члена составляла 70–80 рублей, это была высшая оплата. Сейчас она доведена до 100»[918].
Обсуждается больной вопрос совместной работы коммунистов и квалифицированных специалистов. Если прежде на общее методологическое руководство отдельными конкретными исследованиями претендовали три разряда – Философский, Социологический и Физико-психологический, то теперь ни один метод не может конкурировать с марксистско-ленинской философией, диалектическим материализмом. Коган соглашается: «В наше время разряды <…> могут быть только частями общей социологической работы <…> в духе марксистского метода»[919].
На вопрос о численности Коган сообщает, что в Академии 96 сотрудников. А на вопрос о том, какова их идеологическая направленность, отвечает, что при создании Академии собирали всех специалистов. «Напомню, что это было в те времена, когда любой Михайлов[920] мог обвинить не только Академию, но и весь Наркомпрос, и всю Советскую власть в контрреволюции. Например, была издана статья известного Степуна[921], который потом был выслан за границу. <…> Снять уже сверстанную статью значило вообще не выпустить номер журнала». Коган спросил совета у Покровского. И тот, несмотря на то что «статья была формалистической и идеалистической», приняв во внимание обстоятельства, печатать ее разрешил[922].
Заканчивая заседание, председатель (И. П. Агапов?[923]) отказывается выносить какое-либо постановление, указывая на то, что планируется еще одно заседание. Обещает, что на нем «мы больше будем свидетелями»[924]. Идеологи хотят услышать голос сотрудников, ощутить настроения Академии в целом.
И в течение первой недели апреля 1929 года одно за другим проходят три важных заседания, означившие начало реорганизации ГАХН.
1 апреля открывается расширенное совещание ГАХН (тоже в присутствии Комиссии по обследованию деятельности Академии). На нем, в нарушение прежних правил, присутствуют аспиранты и технические работники – те, кто раньше не имел права решающего голоса на собраниях ученых. Оттого вместо 96 сотрудников в зале 198 человек. Председательствует Морозов, первым речь вновь держит Коган. Предваряя свое выступление, он напоминает, что это не конференция, не производственное совещание, это – собрание всех сотрудников Академии[925].
Президент ГАХН возмущен травлей, развернувшейся в прессе[926], и требует дать публичный ответ кампании дискредитации Академии. Коган акцентирует внимание слушателей на достижениях ГАХН, всемерно защищает ее сотрудников, уверяя, что они вот-вот «марксизируются». Вновь сообщает о ликвидации разрядов и подчинении всех единому – марксистскому – методу.
Следующим слово берет Пиксанов, по сути поддержавший обвинения Комиссии. «У нас в Академии установился особый тон широкой терпимости к различным методам, к различным направлениям и т. д. Но <…> в советской революционной стране <…> нельзя было в течение долгих лет и десятилетий (?! – В. Г.) создавать такой пестрый парламент мнений <…> методов, взглядов, приемов. Нельзя было брать на себя роль таких бессмертных академиков, из которых каждый сидит в своем собственном кресле и чувствует себя совершенно удовлетворенным, если он собственную индивидуальную научную работу <…> добросовестно исполнил. <…> Вот этот академизм, это пренебрежение к широкой массе, этот искусствоведческий снобизм нужно было как-то ограничить», – убежден выступающий.
Пиксанов предлагает колоритные образы вроде сравнения Академии с «замкнутым в себе мандаринатом» и сетует, что большинство ее книг изданы «в духе совершенно исключительной академичности, чтобы не сказать, в духе снобическом». Докладчик полагает, что «Академия страдала <…> отсутствием принципов», обвиняет ее в том, что «доктрина парламента научно-искусствоведческих мнений очень глубоко внедрилась в наши нравы и мешает нам <…> Это должно быть изжито. Нельзя сохранять Академию в виде заповедника».
Оратор видит вину научного учреждения именно в том, что составляет суть и смысл его существования: в свободе и критичности научного высказывания, обширности и глубине знаний («академичности»). И резюмирует: «Старый академизм, старая научная исключительность <…> умерли или должны умереть». Но теперь все иначе, – переходит Пиксанов к оптимистическому финалу. – Академия встала на правильный путь марксизации, «голос марксистов все сильнее в ее стенах» – пришли аспиранты, молодые энергичные сотрудники. «Нужна широкая популяризация сближения с жизнью»[927].
Пиксанову возражает [А. М.] Эфрос. Он говорит, что пафос Пиксанова «бил по воздуху» и что Академии нужна критика, но не травля. «Никто из нас не сомневается в том, что нужна реформа, все сомневаются в том, что нужен разгром».
«Академия прошла через три стадии, – напоминает Эфрос. – Первая стадия – это была вариация Литературно-Художественного кружка[928] былого времени», когда появился вполне утопичный план создателя – Кандинского[929], из которого тем не менее «родилось большое дело». Вторая стадия, когда «нам не давали возможности застыть в одной форме. Мы непрерывно находились в стадии реорганизации. <…> Сверху декрет исходил, и мы пересаживались. Был крыловский „Концерт“[930] в Академии»[931]