. Третья стадия – нынешняя.
Эфрос согласен с тем, что коллективного научного единства на самом деле в Академии нет и хорошо, что сейчас его пытаются выработать. Но, отвечая Пиксанову, говорит, что «здесь не сидят люди с шариками на головах»[932] и выступление его полемически вредное. Он уверен, что, если будет решена проблема органичного объединения специалистов с новыми сотрудниками, теперешний кризис Академии окажется кризисом роста, а не смерти. Несмотря ни на что, Эфрос уверен, что у Академии есть будущее[933].
Но вот выходит сотрудник Института журналистики[934] и штатный член ГАХН Щелкунов[935], чья речь звучит как публичный донос. Начинает он с того, что партия и правительство тратят немалые средства на содержание ГАХН, а в ней между тем царит чужой дух. «Денежные дела советской власти далеко не такие, как в Америке, и деньги тратить приходится с большим и очень большим разбором, – сообщает оратор. – Содержится большое учреждение, требующее довольно крупных сумм, но между тем это учреждение за десять лет советской власти почти ничего не дало». Щелкунов говорит, что побывал на многих докладах, где присутствовало в лучшем случае человек двадцать. «Если взять реальную продукцию Академии за последнее время, если говорить о действительно крупных достижениях, то мы их не видим», – заключает Щелкунов. «Есть целый ряд членов, которые считают, что марксизм это <…> только приспособленчество», – продолжает он. Говорит, что сам «стал марксистом на школьной скамье, двадцать пять лет назад. Я работаю в области материализма и вам тоже советую», и заявляет, что в Академии ему «почти не у кого учиться»[936].
Оратор продолжает упреки и претензии руководству Академии: ему уже месяц не дают прочесть доклад («Роль экономических и физиологических факторов в искусствоведении»), стенная газета висит одна и та же, в чем среди прочих повинен академик Сакулин[937] и пр. Когана же обвиняет в том, что, хотя тот и объявил «марксистские четверги», на первом из которых выступил Пельше, этим все и кончилось.
Внимательный Щелкунов обращает внимание собравшихся и на то, как именно председатель секции обращается к сотрудникам, открывая заседание: не «товарищи» или «граждане», а – «господа». (В эту минуту многие присутствующие покидают зал.) В самом деле, при чтении обращают на себя внимание обороты речи Филиппова, резко контрастирующие с энергичными советизмами некоторых выступавших: «Если собравшимся угодно…», то «благоволите поднять руку».
Председательствующий Морозов приносит извинения собравшимся за грубый выпад Щелкунова в адрес Сакулина.
Коган в ответном слове сообщает, что «Щелкунов для нас не марксист, а главное – не авторитетный ученый»[938].
Зал реагирует аплодисментами. Щелкунов с места кричит: «А вы меня знаете? Понятия не имеете!» Зал отвечает: «Все знают!»
Докладчику начинают задавать вопросы – Курелла[939], Новицкий[940]. Новицкий интересуется, каково в Академии соотношение сторонников «реалистической философской школы» (то есть марксизма) и приверженцев школ иных (подразумевается – идеалистических).
Мимоходом выясняется, что полторы недели назад была принята некая важная резолюция по ГАХН, о которой президент Академии слышит впервые (в то время как Кондратьев о ней осведомлен).
Зная, какие именно упреки будут высказаны, Коган вновь говорит, что хотя он «не партийный человек», но готов принять марксистский метод. Напоминает, что неоднократно просил пригласить марксистов для идеологического руководства и помощи, которую они в должной мере так и не оказали, вновь упоминает чрезмерную занятость Фриче и пр.
Напоминает о роли и значении Академии: она представляет собой «голос гражданского строительства». Еще раз вспоминает историю с публикацией статьи Степуна: нас обвиняют – «вот кого печатает Академия – высланных людей»[941]. Но дело в том, что статья была сверстана задолго до его высылки и потом невозможно было остановить журнал.
На собрании обнаруживается еще один симптом меняющихся времен – нарастающие амбиции молодых марксистских сил. Возмутительно, что аспиранты не имеют голоса в Ученом совете Академии. «Молодняк» лишен прав – «больше прав молодым!» – требуют студенты-марксисты[942].
И. Н. Дьяков[943], выступая в прениях и отметая упреки в адрес Академии, начинает с темы бюрократизма. Понимая под бюрократизмом хорошо поставленную административную работу, сообщает, что именно никакого бюрократизма и нет: отправляя бумагу, никогда не знаешь, куда она отправится и дойдет ли по назначению. Отвечая Щелкунову (на заявление, что Европа его талант ценит, а Академия нет), сообщает, что Академия как раз его «талант» оценила: в разносной рецензии академика Сидорова[944] на работу Щелкунова было разобрано, отчего она никуда не годится. И так же иронически говорит о волнениях аспирантов по поводу того, что их в стенах Академии «научат не тому»: они не школьники 1-й ступени, к тому же имеют дело с крупными учеными.
«Здесь никому <так> не дорога Академия, как мне, – вырывается признание у президента. – Сейчас перед нами стоит проблема, разрешение которой выходит далеко за пределы нашей Академии и нашего личного бытия. Я имею в виду проблему отношения к специалистам, их роли в государственном строительстве»[945].
Напомню, что кампания по борьбе со специалистами старой школы, так называемое «спецеедство»[946], все шире разворачивается в эти месяцы. На смену старым «спецам» приходят выдвиженцы[947].
А. А. Сидоров как ученый секретарь ГАХН возмущен тем, что «были брошены слова о том, что Академия является „цитаделью мелкобуржуазной идеологии“»[948]. Это не так, и это обвинение Сидоров считает необходимым опровергнуть. Ему на это отвечают, что вот-де будет принята резолюция Комиссии по обследованию и там все будет четко разъяснено.
Заканчивая собрание, члены Комиссии по изучению деятельности Академии, обещавшие Когану присутствовать в качестве «безмолвных свидетелей», предлагают тем не менее свою, подготовленную заранее Комитетом по агитации и пропаганде (во главе с Пельше) резолюцию. Опытный Коган, прекрасно понимая, сколь многое будет зависеть от итоговых формулировок, отклоняет предложение, а Шпет выдвигает другое: создать специальную комиссию по выработке резолюции, куда передать все материалы, и затем «обсудить резолюцию по пунктам – чтобы эти пункты были утверждены как конституционные», то есть исполнялись неукоснительно.
Собрание голосует оба предложения и принимает предложение Шпета.
Избирается комиссия по выработке проекта резолюции общего собрания о новой структуре ГАХН[949]. Пиксанов пытается дать отвод двум кандидатам: Когану и Шпету как сотрудникам администрации. Но его предложение не проходит, и они включаются в состав комиссии. В результате он таков: Аксельрод, Пельше, Амаглобели, Охитович, Пиксанов, Коган, Б. В. Михайловский, Кубиков, А. М. Эфрос, А. В. Бакушинский, Шпет.
Заседание комиссии состоится 4 апреля, а уже 6 апреля на расширенной Конференции ГАХН[950] обсуждают предложенную ею резолюцию.
Председатель комиссии Агапов (а также Кондратьев) всячески пытаются затушевать факт чистки и представить идущие увольнения сотрудников рутинным ежегодным пересмотром штатного расписания. Дотошный и трезвомыслящий А. А. Федоров-Давыдов[951] просит уточнить: «Если это обычный момент, то это делается ежегодно на конференциях Академии. Если же этот пересмотр личного состава учреждения делается экстраординарно, в связи с ревизией данного учреждения, то это называется на советском языке „чисткой“. М. б., это слово не нравится…» Ему отвечают, что пересмотр структуры Академии и ее штатного состава все же экстраординарный. Федоров-Давыдов резонно резюмирует: «Слово „чистка“ и „экстраординарный пересмотр“ – это совершенно одно и то же»[952].
Собравшиеся (чуть ли не случайно) узнают о важной новелле, внесенной в Устав: оказывается, с осени 1928 года сверхштатные сотрудники обладают теми же правами, что и штатные, в том числе – и правом решающего голоса. В прежнем Уставе Академии «этого указания не было, так как вовсе не предусматривался институт сверхштатных членов»[953], – поясняет Шпет.
С апреля 1929 года вводится ранее невиданное планирование научной работы: установленное количество рабочих часов в день. Предполагается, что ученый волен включать работу мозга над исследовательской задачей – и отключать ее, подобно заводскому станку, в определенное время. Логичным представляется и новый учет научной деятельности: теперь она исчисляется не идеями и открытиями, а – протяженностью, «длиной» в печатных листах, количеством слов, написанных на бумаге[954].
Сегодня понятно, с чем связано второе новшество, оказавшееся поразительно живучим: исследовательская работа академических сотрудников по сию пору планируется в тех же печатных листах. Оно вызвано двумя обстоятельствами: господствующей идеей планировать все и вся, жесткими планами первой пятилетки (1928–1932) – и растущей некомпетентностью руководства, неспособного оценить серьезность и новизну научной работы, но справляющегося с арифметическими выкладками. На вопрос, что важнее, научный результат либо уверенный контроль «процесса», дан ответ: