[1027] просит передать ему фонды «религиозной и идеалистически-философской литературы, имеющейся в библиотеке ГАХН» – ведь она больше не понадобится сотрудникам – для антирелигиозного музея. Это «разгрузит библиотеку ГАХН от ненужных книг»[1028], – заботятся об Академии работники «Безбожника». Но библиотекарь Пожарский (с 12 февраля 1930 года его должность называется «заведующий справочно-библиографическим бюро») не намерен отдавать кому бы то ни было ни сочинения о религиозном искусстве, ни труды по истории философских дисциплин, а равно все книги по эстетике, какими бы идеалистическими они ни были. Объясняет же отказ тем, что книги «свалены на чердаке и в подвале», найти их трудно, но как только они отыщутся… по мере нахождения непременно…
Требует передать часть книжного фонда ГАХН и Ассоциация пролетарских писателей. Ассоциация претендует на наследование библиотеки бывшего Высшего литературно-художественного института им. В. Я. Брюсова, «до сего времени не разобранной и хранящейся в ящиках». Пожарский пресекает и это поползновение, сообщая, что библиотека ВЛХИ «влита в состав библиотеки ГАХН и перевезена в новое помещение»[1029].
Правда, бывает и обратное: Библиотека им. Верхарна[1030] готова передать в фонды библиотеки ГАХН до 7000 книг. Пожарский радостно соглашается, хлопочет о размещении.
25 октября 1929 года Главлит сообщит, что Бюллетень ГАХН «считается закрытым»[1031] – об этом известит бумага из Наркомпроса за подписью Лебедева-Полянского[1032]. В резолютивной части протокола очередного заседания Президиума по этому поводу записано кратко: «Принять к сведению».
15 ноября типография Мосполиграфа школы ФЗУ им. Борщевского и переплетная мастерская доводят до сведения руководства ГАХН, что «в виду сильной загруженности» от приема новых заказов Академии они вынуждены отказаться[1033]. И те, кто не успел издать свои рукописи, в печати их уже не увидят.
17 ноября Б. Н. Кампанейский выступает с докладом о работе аспирантуры, сообщая, что идет неудержимый «рост заочников из сельской местности» и увеличение партийно-комсомольской прослойки, «в среде студентов формируется правильная установка»[1034].
1 декабря отчислен Ф. А. Петровский. Тот же протокол сообщает и об отчислении из состава Академии ряда лиц, «находящихся в ссылке или за границей»[1035]. В их числе Поляков, он в ссылке.
«Так что же такое чистки 1928 и 1929 годов? – вспоминал князь Сергей Михайлович Голицын, чья многочисленная дружная семья в полной мере ощутила на себе все превратности кампании. – Называли <…> Емельяна Ярославского[1036], придумавшего три категории чисток. Вычищенный по первой категории вообще лишался права куда-либо поступать на службу. Вычищенный по второй категории изгонялся из столичных учреждений, но мог уехать работать на периферию. Вычищенный по третьей категории оставался в своем учреждении, но на низшей должности»[1037].
Это значит, что Шпет был вычищен по третьей, самой мягкой категории и первое время еще мог оставаться рядовым сотрудником. Но уже в самом начале следующего года недавний вице-президент Академии будет выведен за штат.
Происходящий развал заразителен и всеобъемлющ, никто не может оставаться в стороне. И вот уже среди научных бумаг Академии появляется милицейский протокол, сообщающий о дебоширстве некоего гражданина Мишина Григория Кузьмича, проживающего по ул. Крапоткина (так! – В. Г.), д. 32. Гражданин Мишин оштрафован на 3 рубля «за хулиганские действия, выразившиеся в драке будучи в нетрезвом виде»[1038]. Справка дана для предъявления в Государственную академию художественных наук. Бузотер – курьер ГАХН. Буквально неделей позже (6 декабря) появится неслыханная докладная записка В. М. Экземплярского о хищении со взломом из запертого шкафа в здании Академии инструментов, принадлежащих подсекции Экспериментального искусствоведения, – ценного секундомера фирмы Буре, таксометра Циммермана «заграничной покупки» и кое-чего еще[1039]. Весной 1930 года бесследно исчезнет взятая аспирантом (практикантом) Изенбеком под честное слово учебная зеркальная камера «Графлекс», принадлежавшая Кинокабинету (в различных бумагах украденная вещь называется то фотоаппаратом, то зеркальной камерой).
Постановление коллегии Наркомпроса, датированное 25 ноября 1929 года, принятое по итогам работы Комиссии по обследованию Академии, было заслушано на Президиуме ГАХН спустя полтора месяца, 6 января 1930 года. ГАХН включается в состав научно-исследовательских институтов РАНИОН, теряя автономию.
Рекомендации Комиссии:
«а) не позднее 1 декабря с. г. включить ГАХН <…> в состав научно-исследовательских институтов РАНИОН;
б) в месячный срок обновить состав Президиума ГАХН, обеспечив в нем коммунистическое большинство;
в) и одновременно – пересмотреть руководящих работников всех составных частей ГАХН;
г) принять к сведению сообщение т. Когана П. С. о том, что из существующих частей ГАХН разряды Социологический и теории искусств ликвидированы; <…>
ж) в 2-месячный срок провести проверку личного состава действительных членов, членов-корреспондентов и научных сотрудников ГАХН <…> и представить на утверждение соответствующих инстанций»[1040]. Каких именно, не уточняется.
В результате «проверки личного состава» в Теасекции Морозов сменил Филиппова на посту заведующего, из действительных членов выбыли Шпет, Шапошников, Яковлев, Кашин, [М. А.] Петровский[1041].
Президиум РАНИОНа просит также «окончательно отработать производственный план» к 1 декабря 1929 года. Речь идет о пятилетнем плане, которым следует руководствоваться ГАХН в научной работе. Спустя три недели появляется новый директивный документ: «Принципы построения производственного плана ГАХН на 1930‐й год», принятый 22 декабря 1929 года[1042]. Авторство этой бумаги принадлежит Бюро научной работы под руководством Амаглобели. Документ сообщает, что Академия ныне находится в процессе обновления. Что же из этого следует? Теперь ГАХН «в первую очередь призвана обслуживать вопросы советской общественности и власти»[1043] – в связи с производственным планом пятилетки.
Это и есть конец прежней ГАХН и прежней Теасекции. И хотя еще и в следующем году будут проходить некие собрания, читаться отчеты, продолжаться хлопоты – все уже свершилось.
Новый состав Президиума утвержден 17 января 1930 года[1044]. В него, кроме П. С. Когана и М. В. Морозова, вошли С. И. Амаглобели, И. Л. Маца, Р. А. Пельше, П. Н. Сакулин и Н. И. Челяпов[1045].
Параллельно с принимающимися организационными решениями по селекции ученого люда прежней ГАХН – сокращениями, увольнениями и арестами – продолжается кампания шельмования ученых Академии в прессе, их публичная компрометация. Широкой публике внушается мысль о никчемности исследований и исследователей, смехотворности их работы. В газетах и журналах появляются выразительные установочные статьи.
В обзоре «„Академики“ об искусстве» А. Михайлов подвергает разбору несколько книг, выпущенных в последнее время сотрудниками ГАХН – В. А. Филипповым, Л. Я. Гуревич, Н. И. Жинкиным, Д. С. Недовичем, Н. И. Тарабукиным и др. Он усматривает в ученых трудах несомненный идеализм и антимарксистскую направленность, поверхностность и пошлость[1046]. Приводя цитату из статьи Шпета («Мы как погорельцы в лесу: строительного материала вокруг – изобилие, как строиться – мы знаем, только вместе с домашним скарбом погибли в огне и наши пилы, топоры и молотки <…> Революция вывернула из недр России такое количество материала, о совокупном наличии которого, кажется, никто не подозревал. <…> Но голыми руками из него построить научное здание нельзя»)[1047], Михайлов обрушивает на ученого, лишенного возможности вести исследования, опираясь на классический метод философского анализа, оскорбительные инвективы.
Несколько месяцев спустя в 6-й книжке журнала «Печать и революция» за 1929 год поношения Академии продолжает И. М. Нусинов[1048]. Перечень ярлыков, которыми характеризуют научную работу ученых Академии, расширен и, кажется, уже устоялся: их трудам присущи «формалистическая схоластика, идеалистическое гелертерство, спецовское буквоедство и архивное гробокопательство»[1049]. Содержательный (безоценочный) эквивалент обвинительных формулировок понятен: структурная строгость исследований, идеализм, стремление к точности и – интерес к истории.
Гахновская интеллигентская резервация, по формуле остроязычного С. Кржижановского[1050], в эти месяцы еще пыталась хранить пламя «чистого разума». Но ученые с их непрактичными, стремящимися к точности и истине и оттого не всегда отвечающими идеологическим задачам размышлениями – и все тверже стоящее на ногах и все меньше терпящее возражения государство не могли двигаться по одной и той же дороге. Стремлению власти упорядочить и подчинить препятствовала (кажущаяся) прихотливость исследовательских интересов. Существенно и то, что, даже когда ученые занимались изучением предметов, для власти важных, они приходили совсем не к тем выводам, которых ждали, как это было с изучением театральных предпочтений пролетариев и крестьянского зрителя (опросы и исследования показали, что от агиток их воротило не меньше, чем интеллигенцию), либо – с проведением празднования 10-летия революции.