Этот порядок у нас обсуждался, и я лично считал, что никаких штатов и служебных лиц не нужно утверждать, а просто приступить к работе, и работу оплачивать сдельно. Дальше будет видно – если нужен отдел, мы его заведем, если нужен штат, мы его заведем. Но сейчас не стоит создавать аппарат дорогостоящий и пока бездействующий.
Когда мы этот вопрос провели через Главискусство, то там решили этот вопрос поручить нам. И мы должны были это организовывать. Как раз в этот момент мы лишились главного организатора. <…>
По всей Москве первый, кто поставил вопрос о целесообразной трате средств, это была Театральная секция. Мы первые пришли с этим в Госплан, и он за это ухватился. В Главискусство пришли, и нас приветствовали, в ВЦСПС нас встретили с распростертыми объятиями. Вы спрашиваете – почему же ничего не сделали? Товарищ Пельше, у нас обрубили руки.
У Академии нет денег, она может получить эти деньги от других органов, а другие органы могут дать эти деньги только тогда, когда при деле стоит лицо, которому они доверяют».
Позже, когда слово возьмет Волков, он скажет о еще одной важной черте работы прежней Комиссии: «Эта Комиссия, которую энергично организовывал Сахновский, привлекла большое внимание Госплана, <ЦК> профсоюза, РАБИСа. Но самое существенное не то, что она привлекла к себе внимание этих учреждений, а то, что она привлекла к себе внимание непосредственных театральных работников. И мы, присутствуя на этих заседаниях, видели на них почти большинство московских режиссеров, начиная с Любимова-Ланского и кончая Мейерхольдом, и большое количество людей, работающих в практике строительства театральных зданий».
Из речей, зафиксированных в листах стенограммы, видно, что за проблемы возникли в последний год у исследователей Театральной секции, что им удалось сделать, чем ученые горды – и с чем не могут справиться из‐за изменившихся кардинальным образом обстоятельств. Переданы и прямота высказываний, и попытки (впрочем, тщетные) компромисса. Бесспорна отвага, с которой выступающие пытаются отстоять принципы и задачи прежней Академии.
Морозов рассказывает о сложившейся ситуации в секции. В ней сосуществуют две группы: старые профессионалы и новые сотрудники, которых спустили для кадрового идеологического укрепления. «Моя задача была пополнить секцию новыми работниками. Мне на это средств не отпустили <…> Теперь вес был дан другим секциям. <…> Моя линия заключалась в том, чтобы новых работников примирить со старыми. <…> Мы, старые работники, спелись, привыкли друг друга уважать, а с другой стороны, новые работники <…> как Павлов, с некоторым наскоком шкиперов дальнего плавания, легко разрешают все вопросы». Но хотя прежде эти две группы говорили на разных языках и не понимали друг друга, «теперь есть сдвиг в сторону марксизма» именно у тех сотрудников, которые были предельно далеки от нового метода.
Правда, докладчик с горечью констатирует: «Самая живая часть у нас отмерла»[1136].
Из доклада Морозова выясняется, что ставки сокращены наполовину и людям приходится служить где-то еще, притом что научные планы остались прежними.
Еще недавно по праву считавшаяся одной из самых сильных секций Академии, теперь, с переменой дирекции, Теасекция видится новым членам Президиума мировоззренчески неустойчивой, ее достижения – сомнительными. Сотрудникам ее свойственно «примиренчество», они излишне и предосудительно «аристократичны».
Маца, в высшей степени критично оценивший состояние дел в Теасекции, упрекает ее сотрудников в отсутствии интереса к рабочим театрам, говоря, что «театральный тон <…> отличается слишком большим вниманием к академическим театрам за счет, что называется, самодеятельного театра и других. Последний год это внимание несколько уменьшено к академическим театрам, но все же, если вы посмотрите на перечень делавшихся докладов, то вы невольно спросите – а где же наши рабочие клубы, в которых занимаются театральные кружки, какую помощь этому движению оказала Театральная секция? Судя по отчету, нужно сказать, что никакой помощи она не оказала». Челяпов, продолжая упреки, говорит о пренебрежении Теасекции к деревенскому театру и чрезмерном «аристократизме» ее сотрудников.
Ответ Морозов начинает с язвительной реплики («…рада бы кобыла прыгать, да ей сто лет»), но все же отвечает всерьез: «Мы все жители города, деревню знаем плохо. Глупо Гуревич переквалифицироваться в крестьянского критика. Львов – прекрасный специалист в области самодеятельного театра, ему и карты в руки. „Аристократическая“ проблема – это вопрос живой. Разрешение вопросов не аристократических, которыми вы заняты, без разрешения этих „аристократических“ проблем очень мало продвинется вперед <…> без учета старых капиталов»[1137].
Театроведы повинны во всем, даже в том, что по просьбе комсомольцев районной студии Хамовнического района несколько сотрудников провели беседы о театрах Москвы (Волков прочел доклад о театре Мейерхольда, Филиппов – о Малом театре, Марков – о Художественном, Яковлев – об Оперном, и лишь новобранец Павлов провалил свое выступление о Камерном театре).
Пельше недоволен: «Мы очень хорошо знаем, что представляет из себя товарищ Филиппов (или товарищ Марков) <…> Вы хорошо должны понимать, что если этот букет читает комсомольцам и начинает их учить, то что у них получится в головах?»[1138]
Теасекцию отстраняют от сколько-нибудь теоретизирующих, предлагающих обобщения работ, в том числе и от концепции «Истории театральной Москвы», так как опасаются, что в труде не будет выдержан марксистский подход. Бродский не выдерживает: «Это убивает нерв нашей мысли и заставляет нас забиваться в тот угол, откуда мы рвемся и будем рваться. Без теоретической осмысленности мы себе работу не представляем. <…> Я должен попросить Президиум ГАХН раз и навсегда разрешить нам на 100 % заниматься не только собиранием фактического материала, не только изучением каких-либо проблем (как, например, изучение зрителя), но и заниматься постановкой важнейших принципиальных методологических проблем, без чего мы не можем дышать, без чего задохнемся» (курсив мой. – В. Г.)[1139].
Если Бродский пытается объяснить руководству в Президиуме собрания научную цель работы с архивными документами, то само предположение, что его тоже могут «сослать» в архив, Павлова возмущает. Адресуясь к Челяпову, он взволнованно спрашивает: «Может быть, я не так понял, но меня ужас охватил, когда вы стали говорить о справочниках и т. д. Неужели вы нас, молодых работников, работающих в области марксистской мысли, общественников, хотите ввергнуть в архивное учреждение? Тогда мы бесцельно будем сидеть здесь. <…> Вы нас кастрируете, вы делаете из нас творческих импотентов»[1140].
Надо отдать должное Морозову и его подчиненным: они отчаянно сражаются за сохранение Театральной секции. Объясняют, что работы, которые ведутся, не только весьма сложны, трудоемки, но и необходимы («полезны»). Терпеливо объясняют, что часть запланированного и требуемого выполнить нельзя было физически – из‐за нехватки сотрудников и финансирования. Члены Теасекции не сдаются без боя, не отмалчиваются, один за другим берут слово, парируют обвинения, а порой и переходят в наступление. Их цель – сохранить Теасекцию, пусть и в усеченном виде. Оттого ученые готовы к компромиссу, готовы признать «упущения» и недочеты.
Среди начальственных претензий звучат и самые неожиданные. Например, что Теасекция слишком часто заседает, каждую пятидневку у нее пленарное заседание, да и отношения в секции сложились нездоровые: «…не было лиц, которые руководят, а была сплошная демократия» (Амаглобели). Челяпов полагает, что у театроведов «нет хребта, нет стержня», кроме того, он раздражен тем, что «свои отчеты и доклады Театральная секция пишет так, что из них ничего не понять»[1141].
Но дело не в отдельно взятой, той или иной претензии, а в предрешенном исходе. Помимо общих изменений в стране, значение имели и вполне конкретные обстоятельства: конкуренция людей (и организаций) некомпетентных – с профессионалами.
Напомню, что параллельно с созданием Академии, вобравшей в себя заведомо «буржуазных» консервативных ученых, в феврале 1921 года Лениным был подписан Декрет об организации Института красной профессуры. С самого начала работы Институт испытывал серьезные трудности как с набором преподавательского состава, так и со слушателями, которых приходилось мобилизовывать из рядов Красной армии, заинтересовывая сохранением довольствия (и первые месяцы ИКП даже находился на довольствии Красной армии, только к концу 1921 года перейдя на бюджет Наркомпроса).
Новое учреждение ставило своей целью подготовить должное количество марксистов, которые в дальнейшем осуществили бы перевод высшего образования в области общественных наук на правильные идеологические рельсы. Но не только общественных наук: ИКП формировался как «институт по выращиванию марксистских „методологов широкого профиля“»[1142], независимо от специализации, будь то естествознание или литературоведение. К середине 1920‐х, осуществив несколько выпусков студентов, нуждающихся в местах службы, ИКП не мог не видеть в лице Академии преуспевающего конкурента на поле гуманитарных знаний. И «красная профессура» начала отвоевывать пространство и финансы, тем более что конъюнктура этому весьма способствовала. Авторитетная же экспертиза признанных ученых, о которой немало говорилось во время создания Академии, вскоре оказалась не просто ненужной, но, пожалуй, и вредной, как и гахновская гуманитарная интеллигенция.
20 июня 1930 года на Комиссии по чистке отчитывается Президиум ГАХН